Ольга. Запретный дневник — страница 15 из 17

избранные стихотворения и поэмы[405]

…А я бы над костром горящим

Сумела руку продержать,

Когда б о правде настоящей

Хоть так позволили писать.

Рукой, точащей кровь и пламя,

Я написала б обо всем,

О настоящей нашей славе,

О страшном подвиге Твоем.

…………………………………

Меж строк безжизненных и лживых

Вы не сумеете прочесть,

Как сберегали мы ревниво

Знамен поруганную честь.

Пусть продадут и разбазарят,

Я верю — смертью на лету

Вся кровь прапрадедов ударит

В сердца, предавшие мечту.

<Конец 1930-х>

КАМЕННАЯ ДУДКА

Я каменная утка,

я каменная дудка,

я песни простые пою.

Ко рту прислони,

тихонько дыхни —

и песню услышишь мою.

Лежала я у речки

простою землею,

бродили по мне журавли,

а люди с лопатой

приехали за мною,

в телегах меня увезли.

Мяли меня, мяли

руками и ногами,

сделали птицу из меня.

Поставили в печку,

в самое пламя,

горела я там три дня.

Стала я тонкой,

стала я звонкой,

точно огонь, я красна.

Я каменная утка,

я каменная дудка,

пою потому, что весна.

1926, 1930

БЕАТРИЧЕ

В небе грозно бродят тучи,

закрываю Данте я…

В сумрак стройный и дремучий

входит комната моя…

Часто-часто сердце кличет

в эти злые вечера:

Беатриче, Беатриче,

неизвестная сестра…

Почему у нас не могут

так лелеять и любить?

Даже радость и тревогу

не укроешь от обид…

Почему у нас не верят,

а позорно и смешно

так любить, как Алигьери

полюбил тебя — давно?..

Тупорылыми словами

может броситься любой,

заклеймили сами, сами

эту строгую любовь…

И напрасно сердце кличет,

затихая ввечеру,

Беатриче, Беатриче,

непонятную сестру.

1 октября 1927

"Вот затихает, затихает…"

Вот затихает, затихает

и в сумерки ютится день.

Я шепотом перебираю

названья дальних деревень.

Ты вечереешь, Заручевье,

и не смутит твоих огней

на дикой улице кочевье

пугливых молодых коней…

Ты знаешь, что за темным полем

стоит старинный, смуглый Бор

и звездным заводям Заполек

вручает прясла и забор…

Крепки в Неронове уставы

старообрядческих годов,

и скобки древние у ставен,

и винный запах у садов.

А заповедные кладбища

шмурыгой-лесом занесло,

и соглядатай не разыщет

и не прочтет заветных слов.

Ты вечереешь, Заручевье,

грибами пахнет по дворам…

……………………………

А ты? Не знаю, где ты, чей ты

и кто с тобой по вечерам…

Ленинград

Октябрь 1927

"О, если б ясную, как пламя…"

О, если б ясную, как пламя,

иную душу раздобыть.

Одной из лучших между вами,

друзья, прославиться, прожить.

Не для корысти и забавы,

не для тщеславия хочу

людской любви и верной славы,

подобной звездному лучу.

Звезда умрет — сиянье мчится

сквозь бездны душ, и лет, и тьмы, —

и скажет тот, кто вновь родится:

«Ее впервые видим мы».

Быть может, с дальним поколеньем,

жива, горда и хороша,

его труды и вдохновенья

переживет моя душа.

И вот тружусь и не скрываю:

о да, я лучшей быть хочу,

о да, любви людской желаю,

подобной звездному лучу.

Невская застава

1927

ПЕСНЯ

Мы больше не увидимся —

прощай, улыбнись…

Скажи, не в обиде ты

на быстрые дни?..

Прошли, прошли — не мимо ли,

как сквозняки по комнате,

как тростниковый стон…

…Не вспомнишь

                       как любимую,

не вспомни — как знакомую,

а вспомни как сон…

Мои шальные песенки

да косы на ветру,

к сеновалу лесенку,

дрожь поутру…

1927

"Потеряла я вечером слово…"

Б. К.

Потеряла я вечером слово,

что придумала для тебя.

Начинала снова и снова

эту песнь — сердясь, любя…

И уснула в слезах, не веря,

что увижу к утру во сне,

как найдешь ты мою потерю,

начиная песнь обо мне.

Март — апрель 1927 или 1928

ПОСВЯЩЕНИЕ

Позволь мне как другу — не ворогу —

руками беду развести.

Позволь мне с четыре короба

сегодня тебе наплести.

Ты должен поверить напраслинам

на горе, на мир, на себя,

затем что я молодость праздную,

затем что люблю тебя.

1927 или 1928

"Вешний утренник прянул по грядкам…"

Вешний утренник прянул по грядкам,

мерзлотой под шагами звеня,

и скворешня летит без оглядки

мимо туч молодых — на меня…

Глядя в темное око скворешни,

я решаю опять и опять

быть спокойной, как утренник вешний,

никогда

              никого

                               не встречать.

Февраль 1928

"Какая мне убыль, какая беда…"

Какая мне убыль, какая беда,

Что я не увижу тебя никогда,

что хмурому не обещалась тебе,

как самой своей неразумной судьбе?

Ты бросишь жилище, хозяйство, жену,

уйдешь на охоту, на пир, на войну,

           и будешь ты счастлив,

           и будешь тосклив,

           коней укрощая, водя корабли.

Бок о бок с тобою пройдется гроза,

и хмель, и весна опаляют глаза,

           и всё это минет,

           и всё без следа,

и я не увижу тебя. Никогда.

           Какая ж мне доля,

           какой же мне сон,

какой же у песни исполнится звон?..

Октябрь 1928

"Мне многое в мире открыто…"

Мне многое в мире открыто,

безвестное темным словам,

как сон — беломорскому скиту,

как пена — морским берегам.

Не сразу, не всем и не громко

должна я об этом сказать,

то строчкой мальчишески ломкой,

то просто поглядом в глаза.

И каждый, узнавший об этом,

уже не утешится сам

и снова придет за ответом

к моим беспокойным глазам…

1928

"Я не куплю воскресного венка…"

Я не куплю воскресного венка

у кладбища, из розоватых стружек —

ведь под апрельским дерном бугорка

нет у меня ни матери, ни мужа.

Но я люблю забвенные кресты

и надписей беспомощные скорби.

………………………………………

………………………………………

Я ничего не знаю о судьбе

меня забывшего, неузнанного, злого…

Он десять месяцев не подал о себе

ни скудного, ни радостного слова…

Он собирался с севера уйти, —

куда, зачем — я странно позабыла.

И если он умрет — мне не найти

его непримиримую могилу.

<1928>

ОСЕНЬ

Мне осень озерного края,

как милая ноша, легка.

Уж яблочным соком, играя,

веселая плоть налита.

Мы взяли наш сад на поруки,

мы зрелостью окружены,

мы слышим плодов перестуки,

сорвавшихся с вышины.

Ты скажешь, что падает время,

как яблоко ночью в саду,

как изморозь пала на темя

в каком неизвестно году…

Но круглое и золотое,

как будто одна из планет,

но яблоко молодое

тебе протяну я в ответ.

Оно запотело немного

от теплой руки и огня…

Прими его как тревогу,

как первый упрек от меня.

7 ноября 1929

"Будет весело тебе со мною…"

Будет весело тебе со мною,

если ты со мной захочешь жить:

и спою и расскажу смешное,

руки протяну тебе — держи.

Приведу к товарищам, к подругам

(как я долго этого ждала!).

«Вот, — скажу, — еще нашла вам друга,

самого хорошего нашла.

Жалуйте, любите, не робейте.

Он упрямый, ласковый, простой.

Но прошу, подруги, не отбейте:

я сама отбила у другой».

Вот что я товарищам сказала б,

вот как жили б весело с тобой —

без обиды, горечи и жалоб,

без прощаний в полночь на вокзалах…

1932

ПОРУКА

У нас еще с три короба разлуки,

ночных перронов,

                                      дальних поездов.

Но, как друзья, берут нас на поруки

          Республика, работа и любовь.

У нас еще — не перемерить — горя…

И все-таки не пропадет любой:

ручаются,

                    с тоской и горем споря,

           Республика, работа и любовь.

Прекрасна жизнь,

                               и мир ничуть не страшен,

и если надо только — вновь и вновь

мы отдадим всю молодость —

                                                      за нашу

             Республику, работу и любовь.

1933

ПЕСНЯ

Слышала — приедешь к нам не скоро ты.

Говорят товарищи: не ждем.

Брошу всё. Пойду бродить по городу,

по дорогам, пройденным вдвоем.

До Невы дойду, спущусь по лесенке.

Рядом ходит черная вода.

На унылой, безголосой песенке

вымещу обиду навсегда.

Все следы размоет дождик начисто.

Все мосты за мною разведут.

А приедешь, пожалеешь, схватишься —

не найдешь, и справок не дадут.

Декабрь 1933

МАЙЯ

Как маленькие дети умирают…

Чистейшие, веселые глаза

им влажной ваткой сразу прикрывают.

Четыре дня — бессонница и жалость.

 Четыре дня Республика сражалась

за девочку в удушье и жару,

вливала кровь свою и камфару…

Я с кладбища зеленого иду,

оглядываясь часто и упорно

на маленькую красную звезду

над грядкою сырого дерна…

Но я — живу и буду жить, работать,

еще упрямей буду я и злей,

чтобы скорей свести с природой счеты

за боль, и смерть, и горе на земле.

1933

ПАМЯТЬ

О девочка, всё связано с тобою:

морской весны первоначальный цвет,

окраина в дыму, трамваи с бою,

холодный чай, нетронутый обед…

Вся белизна, сравнимая с палатой,

вся тишина и грохот за окном.

Всё, чем перед тобою виновата, —

работа, спешка, неуютный дом.

И все слова, которые ты знала

и, как скворец, могла произносить,

и всё, что на земле зовется «жалость»,

и всё, что хочет зеленеть и жить…

И странно знать и невозможно верить,

что эту память называем смертью.

1934

ВСТРЕЧА

На углу случилась остановка,

поглядела я в окно мельком:

в желтой куртке, молодой и ловкий,

проходил товарищ военком.

Я не знаю — может быть, ошибка,

может быть, напротив, — повезло:

самой замечательной улыбкой

обменялись мы через стекло.

А потом вперед пошел автобус,

закачался город у окна…

Я не знаю — может быть, мы оба

пожалели, может — я одна.

Я простая. Не люблю таиться.

Слушайте, товарищ военком:

вот мой адрес. Может, пригодится?

Может, забежите вечерком?

Если ж снова я вас повстречаю

в Доме Красной Армии, в саду

или на проспекте — не смущайтесь, —

я к вам непременно подойду.

Очень страшно, что, случайно встретив,

только из-за странного стыда,

может быть, вернейшего на свете

друга потеряешь навсегда…

1934

КАТОРГА

…Бродяга к Байкалу подходит.

Убогую лодку берет.

Унылую песню заводит,

О родине что-то поет…

Народная песня

И в сказке, и в были, и в дрёме

стоит одичалой судьбой

острожная песня на стрёме

над русской землей и водой.

Она над любою дорогой,

и каждый не знает того —

он минет ли в жизни острога,

а может, не минет его.

Тогда за гульбу и свободу,

за славные бубны, за бунт —

три тысячи верст переходу,

железо и плети — в судьбу…

И вот закачаются — много —

не люди, не звери, не дым,

Владимирской торной дорогой

да трактом сибирским твоим.

Проходят они, запевают,

проносят щепотку земли,

где весны родные играют,

откуда их всех увели.

Но глухо бормочет земля им,

что, может, оправишься сам?

Варнак-баргузин замышляет

шалить по дремучим лесам,

свой след заметаючи куний,

да ждать небывалой поры…

…И тщетно Михайло Бакунин,

забредив, зовет в топоры…

И стонет, листы переметив

кандальною сталью пера,

высокий и злой эпилептик,

за скудной свечой до утра

опять вспоминая дороги,

и клейма, и каторжный дым…

А стены седые острога

до неба, до смерти над ним.

Он бьется о грузные пали,

он беса и Бога зовет,

пока конвульсивной печалью

его на полу не сведет.

…И я отдираю ресницы

с его воспаленных страниц.

Ты знаешь, мне каторга снится

сквозь эти прозрачные дни.

Откуда мне дума такая?..

Уйди же, души не тяни!

Но каторга снится седая

сквозь эти просторные дни…

Я ж песен ее не завою,

ни муж мой, ни сын мой, ни брат.

Я с вольной моею землею

бреду и пою наугад…

Ты скажешь — обида забыта,

и сказки, и мертвые сны,

но жирных камней Моабита

всё те же слышны кандалы.

А каторга за рубежами

грозится бывалой лихвой?..

Но верь мне, ее каторжане

уже запевают со мной.

Первая половина 1930-х годов

ПЕРЕЛЕТНАЯ

Скворешницы темное око

глядит в зацветающий сад,

и в небе высоко-высоко

на родину птицы летят.

Так много вас, быстрые птицы,

что голову только закинь —

лицо опаляя, помчится

крылатая, шумная синь.

О летный, о реющий воздух,

серебряный воздух высот!

Дневные, могучие звезды

вплелись по пути в перелет…

Скворешницы темное око

глядит в зацветающий сад,

и в небе высоко-высоко

пилоты и птицы летят.

1935

ГОРОД

1

Как уходила по утрам

и как старалась быть веселой!

Калитки пели по дворам,

и школьники спешили в школы…

Тихонько, ощупью, впотьмах,

в ознобе утро проступает.

Окошки теплились в домах,

обледенев, брели трамваи.

Как будто с полюса они

брели, в молочном блеске стекол,

зеленоватые огни

сияли на дуге высокой…

Особый свет у фонарей —

тревожный, желтый и непрочный…

Шли на работу. У дверей

крестьянский говорок молочниц.

Морозит, брезжит. Всё нежней

и трепетней огни. Светает.

Но знаю, в комнате твоей

темно и дым табачный тает.

Бессонный папиросный чад

и чаепитья беспорядок,

и только часики стучат

с холодной пепельницей рядом…

2

А ночь шумит еще в ушах

с неутихающею силой,

и осторожная душа

нарочно сонной притворилась.

Она пока утолена

беседой милого свиданья,

не обращается она

ни к слову, ни к воспоминанью…

3

И утренний шумит вокзал.

Здесь рубежи просторов, странствий.

Он все такой же, как сказал, —

вне времени и вне пространства.

Он все такой же, старый друг,

свидетель всех моих скитаний,

неубывающих разлук,

неубывающих свиданий…

1935

ТРИ ПЕСНИ

1

Как я за тобой ходила,

сколько сбила каблуков,

сколько тапочек сносила,

чистых извела платков.

Те платки слезами выжгла,

те — в клочки изорвала.

Как хотела — так и вышло,

так и стало, как ждала.

Нам теперь с тобою долго

горевать, работать, жить,

точно нитка за иголкой

друг за дружкою ходить.

2

Так порою затоскую,

точно в проруби тону:

ах, наверно, не такую

надо бы тебе жену.

Только я тебя к другой

не пущу, хороший мой.

Уж придется горе мыкать,

уж придется жить со мной.

3

Вот подруга хитрая спросила:

«Отчего о муже не споешь?»

Я подруге хитрой, некрасивой

отвечала правду, а не ложь:

«Если я о нем спою,

да заветную мою,

да еще на весь Союз —

отобьют его, боюсь…»

1935

СИДЕЛКА

Ночная, горькая больница,

палаты, горе, полутьма…

В сиделках — Жизнь, и ей не спится,

и с каждым нянчится сама.

Косынкой повязалась гладко,

и рыжевата, как всегда.

А на груди, поверх халата,

знак Обороны и Труда.

И все, кому она подушки

поправит, в бред и забытье

уносят нежные веснушки

и руки жесткие ее.

И все, кому она прилежно

прохладное подаст питье,

запоминают говор нежный

и руки жесткие ее.

И каждый, костенея, труся,

о смерти зная наперед,

зовет ее к себе:

                           «Маруся,

Марусенька…»

                            И Жизнь идет.

1935

"Как много пережито в эти лета…"

Как много пережито в эти лета

любви и горя, счастья и утрат…

Свистя, обратно падал на планету

мешком обледеневшим стратостат.

А перебитое крыло косое

огромного, как слава, самолета,

а лодка, павшая на дно морское,

краса орденоносного Балтфлота?

Но даже скорбь, смущаясь, отступала

и вечность нам приоткрывалась даже,

когда невнятно смерть повествовала —

как погибали наши экипажи.

Они держали руку на приборах,

хранящих стратосферы откровенья,

и успевали выключить моторы,

чтобы земные уберечь селенья.

Так велика любовь была и память,

в смертельную минуту не померкнув,

у них о нас, — что мы как будто сами,

как и они, становимся бессмертны.

1935

ПРИЯТЕЛЯМ

Мы прощаемся, мы наготове,

мы разъедемся кто куда.

Нет, не вспомнит на добром слове

обо мне никто, никогда.

Сколько раз посмеетесь, сколько

оклевещете, не ценя,

за веселую скороговорку,

за упрямство мое меня?

Не потрафила — что ж, простите,

обращаюсь сразу ко всем.

Что ж, попробуйте разлюбите,

позабудьте меня совсем.

Я исхода не предрекаю,

я не жалуюсь, не горжусь…

Я ведь знаю, что я — такая,

одному в подруги гожусь.

Он один меня не осудит,

как любой и лучший из вас,

на мгновение не забудет,

под угрозами не предаст.

…И когда зарастут дорожки,

где ходила с вами вдвоем,

я-то вспомню вас на хорошем,

на певучем слове своем.

Я-то знаю, кто вы такие, —

бережете сердца свои…

Дорогие мои, дорогие,

ненадежные вы мои…

1935, 1936

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ ДОЧЕРЯМ

1

Сама я тебя отпустила,

сама угадала конец,

мой ласковый, рыженький, милый,

мой первый, мой лучший птенец…

Как дико пустует жилище,

как стынут объятья мои:

разжатые руки не сыщут

веселых ручонок твоих.

Они ль хлопотали, они ли,

теплом озарив бытие,

играли, и в ладушки били,

и сердце держали мое?

Зачем я тебя отпустила,

зачем угадала конец,

мой ласковый, рыженький, милый,

мой первый, мой лучший птенец?

1937

2

На Сиверской, на станции сосновой,

какой мы страшный месяц провели,

не вспоминая, не обмолвясь словом

о холмике из дерна и земли.

Мы обживались, будто новоселы,

всему учились заново подряд

на Сиверской, на станции веселой,

в краю пилотов, дюн и октябрят.

А по кустам играли в прятки дети,

парашютисты прыгали с небес,

фанфары ликовали на рассвете,

грибным дождем затягивало лес,

и кто-то маленький, не уставая,

кричал в соседнем молодом саду

баском, в ладошки: «Майя, Майя!

                                                                Майя!..»

И отзывалась девочка: «Иду…»

1935

ПРЕДЧУВСТВИЕ

Нет, я не знаю, как придется

тебя на битву провожать,

как вдруг дыханье оборвется,

как за конем твоим бежать…

И где придется нам проститься,

где мы расстанемся с тобой:

на перепутье в поле чистом

иль у заставы городской?

Сигнал ли огненный взовьется,

иль просто скажет командир:

«Пора, пускай жена вернется.

Пора, простись и уходи…»

Но в ту минуту сердце станет

простым и чистым, как стекло.

И в очи Родина заглянет

спокойно, строго и светло.

И в ней, готовой к муке боя,

как никогда, почуем вновь

нас окрылявшую обоих

единую свою любовь.

И снова станет сердце чистым,

разлука страшная легка…

И разгласит труба горниста

победу твоего полка.

1936

"Ты у жизни мною добыт…"

Ты у жизни мною добыт,

словно искра из кремня,

чтобы не расстаться,

чтобы ты всегда любил меня.

Ты прости, что я такая,

что который год подряд

то влюбляюсь, то скитаюсь,

только люди говорят…

Друг мой верный, в час тревоги,

в час раздумья о судьбе

все пути мои, дороги

приведут меня к тебе,

       все пути мои, дороги

       на твоем сошлись пороге…

Я ж сильней всего скучаю,

коль в глазах твоих порой

ласковой не замечаю

искры темно-золотой,

       дорогой усмешки той —

       искры темно-золотой.

Не ее ли я искала,

в очи каждому взглянув,

не ее ли высекала

в ту холодную весну?..

1936

"Я уеду, я уеду по открытию воды!.."

Я уеду, я уеду

по открытию воды!..

Не ищи меня по следу —

смоет беглые следы.

А за мною для начала

все мосты поразведут

и на пристанях-вокзалах

даже справок не дадут.

…Вспоминай мой легкий голос,

голос песенки простой,

мой послушный мягкий волос

масти светло-золотой…

Но не спрашивай прохожих

о приметах — не поймут:

новой стану, непохожей,

не известной никому.

И когда вернусь иная,

возмужалой и простой,

поклонюсь — и не узнаешь,

кто здоровался с тобой.

Но внезапно затоскуешь,

спросишь, руку не отняв:

«Ты не знаешь ли такую,

разлюбившую меня?»

«Да, — отвечу, — я встречала

эту женщину в пути.

Как она тогда скучала —

места не могла найти…

Не давала мне покою,

что-то путала, плела…

Чуждой власти над собою

Эта женщина ждала.

Я давно рассталась с нею,

я жила совсем одна,

я судить ее не смею

и не знаю, где она».

1936

"Не утаю от Тебя печали…"

Не утаю от Тебя печали,

так же как радости не утаю.

Сердце свое раскрываю вначале,

как достоверную повесть Твою.

Не в монументах и не в обелисках,

не в застекленно-бетонных дворцах —

Ты возникаешь невидимо, близко,

в древних и жадных наших сердцах.

Ты возникаешь естественней вздоха,

крови моей клокотанье и тишь,

и я Тобой становлюсь, Эпоха,

и Ты через сердце мое говоришь.

И я не таю от Тебя печали

и самого тайного не таю:

сердце свое раскрываю вначале,

как исповедную повесть Твою…

1937

ПАМЯТЬ

1

Не выплакалась я, не накричалась,

о камни я не билась головой:

о девочка, я думала сначала,

что ты вернешься прежней и живой…

Нет, не безумием и не рассудком,

я верила страшнее и теплей —

всем, что во мне заложено, — с минуты

возникновенья жизни на земле…

И как взгляну теперь я на весенний

веселый сад детей и матерей?

Чем станет мир моложе и нетленней,

тем скорбь завистливее и старей.

Как примирю теперь я мой нескладный,

и утлый мой, и вдохновенный быт

с твоею ручкой, легкой и прохладной,

что, как снежок, в руке моей лежит?

Неудержимая, не согреваясь, тает…

Ни сердцем, ни дыханьем, ни слезой

мне не согреть ее, мне не заставить,

чтоб шевельнулась прежней и живой…

И мне теперь без слез, без утоленья

тот холодок руки твоей хранить…

Но — только б ничего не позабыть,

но только бы не пожелать забвенья!

2

О душа моя, проси забвенья:

ты сама не справишься с тоской.

Умоляй с надеждой и терпеньем

вешний ветер, теплый и сырой,

умоляй мерцающую землю,

клейкие, в сережках, тополя

и траву, которой еле-еле

городская убрана земля.

Умоляй без гордости, без воли

всю прекрасную земную твердь —

пусть она забыть тебе позволит

существа возлюбленного смерть.

И чего б ни стоило смиренье,

как ни отомстило бы потом —

о душа моя, проси забвенья

так, как я прошу тебя о том.

1937

<СТИХИ ИЗ ДНЕВНИКА>

Так цепко обнимала,

                                   так ловила,

так подождать молила я тебя,

а ты всё уходила,

                              уходила,

другую оставляла за себя.

Не ту, с улыбкой доброй и веселой, —

другую, с гордой скорбью

                                          на устах.

Нет, этой тихой, мудрой и

                                            тяжелой

не знала я…

А где ж моя, где та?

И вдруг по крови собственной,

                                                   по стону,

по боли, но не прежней, не такой,

я поняла, что ты вернулась в лоно,

в меня вернулась —

                                      смертною тоской.

О, как она томит и раздирает,

как одевает в траур бытие,

да будет вечной жизнь

                                       твоя вторая,

дитя несбереженное мое…

<1936, 1954>

"Нет, не наступит примиренья…"

Нет, не наступит примиренья

с твоею гибелью, поверь.

Рубеж безумья и прозренья

так часто чувствую теперь.

Мне всё знакомей, всё привычней

у края жизни быть одной,

где, точно столбик пограничный,

дощечка с траурной звездой.

Шуршанье листьев прошлогодних…

Смотрю и знаю: подхожу

к невидимому рубежу.

Страшнее сердцу — и свободней.

Еще мгновенье — и понятной

не только станет смерть твоя,

но вся бесцельность, невозвратность,

неудержимость бытия.

…И вдруг разгневанная сила

отбрасывает с рубежа,

и только на могиле милой

цветы засохшие дрожат…

1937, март 1938

ЛИСТОПАД

Осенью в Москве на бульварах вывешивают дощечки с надписью: «Осторожно, листопад!»

В. Л.

Осень, осень! Над Москвою

журавли, туман и дым.

Златосумрачной листвою

загораются сады,

и дощечки на бульварах

всем прохожим говорят,

одиночкам или парам:

«Осторожно, листопад!»

О, как сердцу одиноко

в переулочке чужом!

Вечер бродит мимо окон,

вздрагивая под дождем.

Для кого же здесь одна я,

кто мне дорог, кто мне рад?

Почему припоминаю:

«Осторожно, листопад!»?

Ничего не нужно было —

значит, нечего терять:

даже близким, даже милым,

даже другом не назвать.

Почему же мне тоскливо,

что прощаемся навек,

невеселый, несчастливый,

одинокий человек?

Что усмешки, что небрежность?

Перетерпишь, переждешь…

Нет, всего страшнее нежность

На прощание, как дождь.

Темный ливень, теплый ливень,

весь — сверкание и дрожь!

Будь веселым, будь счастливым

за прощание, как дождь.

…Я одна пойду к вокзалу,

провожатым откажу.

Я не всё тебе сказала,

но теперь уж не скажу.

Переулок полон ночью,

а дощечки говорят

проходящим одиночкам:

«Осторожно, листопад!..»

1938

"Знаю, знаю — в доме каменном…"

Знаю, знаю — в доме каменном

Судят, рядят, говорят

О душе моей о пламенной,

        Заточить ее хотят.

За страдание за правое,

За неписаных друзей

Мне окно присудят ржавое,

Часового у дверей…

1938

ИСПЫТАНИЕ

1

…И снова хватит сил

увидеть и узнать,

как всё, что ты любил,

начнет тебя терзать.

И оборотнем вдруг

предстанет пред тобой

и оклевещет друг,

и оттолкнет другой.

И станут искушать,

прикажут: «Отрекись!» —

и скорчится душа

от страха и тоски.

И снова хватит сил

одно твердить в ответ:

«Ото всего, чем жил,

не отрекаюсь, нет!»

И снова хватит сил,

запомнив эти дни,

всему, что ты любил,

кричать: «Вернись! Верни…»

Январь 1939

Камера 33

2

Дни проводила в диком молчании,

Зубы сцепив, охватив колени.

Сердце мое сторожило отчаянье,

Разум — безумия цепкие тени.

Друг мой, ты спросишь —

                                                как же я выжила,

Как не лишилась ума, души?

Голос твой милый все время слышала,

Его ничто

                 не могло

                                   заглушить.

Ни стоны друзей озверевшей ночью,

Ни скрип дверей и ни лязг замка,

Ни тишина моей одиночки,

Ни грохот квадратного грузовика.

Все отошло, ничего не осталося,

Молодость, счастие — все равно.

Голос твой, полный любви и жалости,

Голос отчизны моей больной…

Он не шептал утешений без устали,

Слов мне возвышенных не говорил —

Только одно мое имя русское,

Имя простое мое твердил…

И знала я, что еще жива я,

Что много жизни

                               еще

                                         впереди,

Пока твой голос, моля, взывая,

Имя мое — на воле! — твердит…

Январь 1939

К<амера> 33

3

Как странно знать, что в городе одном

Почти что рядом мы с тобой живем…

Я знаю, как домой дойти: пятнадцать

Минут ходьбы, пять улиц миновать.

По лестнице на самый верх подняться

И в дверь условным стуком постучать.

Ты ждешь меня, возлюбленный! Я знаю,

Ты ждешь меня, тоскуя и любя…

Нет, я не виновата, что страдаю,

Что заставляю мучиться тебя!

О, только бы домой дойти! Сумею

Рубцы и язвы от тебя укрыть,

И даже сердце снова отогрею,

И даже верить буду и любить.

О, только бы домой дойти! Пятнадцать

Минут ходьбы. Пять улиц миновать.

По лестнице на самый верх подняться

И в дверь условным стуком постучать…

Январь 1939

Кам<ера> 33

4

Из края тьмы, бессмысленной и дикой,

В забытое земное бытие

Я душу увожу, как Эвридику,

Нельзя мне оглянуться на нее.

Шуршат изодранные покрывала,

Скользят босые слабые ступни…

Нет, — не глядеть, не знать, какой ты стала

За эти смертью отнятые дни,

Нет, — если я условие нарушу

И обернусь к запретной стороне, —

Тогда навек я потеряю душу

И даже песни не помогут мне…

<1939> Май

Одиночка 9

5

Где жду я тебя, желанный сын?! —

В тюрьме, в тюрьме!

Ты точно далекий огонь, мой сын,

В пути, во тьме.

Вдали человеческое жилье,

Очаг тепла.

И мать пеленает дитя свое,

Лицом светла.

Не я ли это, желанный сын,

С тобой, с тобой?

Когда мы вернемся, желанный сын,

К себе домой?

Кругом пустынно, кругом темно,

И страх, и ложь,

И голубь пророчит за темным окном,

Что ты — умрешь…

Март 1939

Одиночка 17

6

Сестре

Мне старое снилось жилище,

где раннее детство прошло,

где сердце, как прежде, отыщет

приют, и любовь, и тепло.

Мне снилось, что Святки, что елка,

что громко смеется сестра,

что искрятся нежно и колко

румяные окна с утра.

А вечером дарят подарки,

и сказками пахнет хвоя,

и звезд золотые огарки

над самою крышей стоят.

…Я знаю — убогим и ветхим

становится старый наш дом;

нагие унылые ветки

стучат за померкшим окном.

А в комнате с мебелью старой,

в обиде и тесноте,

живет одинокий, усталый,

покинутый нами отец…

Зачем же, зачем же мне снится

страна отгоревшей любви?

Мария, подруга, сестрица,

окликни меня, позови…

Март 1939

7. Воспоминание

Ночника зеленоватый свет,

Бабочка и жук на абажуре.

Вот и легче… Отступает бред.

Это мама около дежурит.

Вот уже не страшно, снится лес,

пряничная, пестрая избушка…

Хорошо, что с горла снят компресс

и прохладной сделалась подушка.

Я сама не знаю — почему

мне из детства,

                            мне издалека

льется в эту каменную мглу

только свет зеленый ночника.

Тихий, кроткий, милый, милый

Свет, ты не оставляй меня одну.

Ты свети в удушье, в горе, в бред —

может быть, поплачу и — усну…

И в ребячьем свете ночника

мне приснится всё, что я люблю,

и родная мамина рука

снимет с горла белую петлю.

Апрель 1939

Одиночка 17

8. Малолетки на прогулке

Догоняя друг друга,

В желто-серых отрепьях,

Ходят дети по кругу

Мимо голых деревьев.

Точно малые звери,

Лисенята в темнице…

О, туман желто-серый

На ребяческих лицах!

Двух детей схоронила

Я на воле сама,

Третью дочь погубила

До рожденья — тюрьма…

Люди милые, хватит!

Матерей не казнят!

Вы хоть к этим ребятам

Подпустите меня.

Апрель 1939

Арсеналка. Больница

9. Желание

Кораблик сделала бы я

из сердца своего.

По темным ладожским волнам

пустила бы его.

Волна вечерняя, шуми,

неси кораблик вдаль.

Ему не страшно в темноте,

ему себя не жаль.

И маленький бы самолет

из сердца сделать мне,

и бросить вверх его,

чтоб он кружился в вышине.

Лети, свободный самолет,

блести своим крылом,

тебе не страшно в вышине,

в сиянии родном…

А я в тюрьме останусь жить,

не помня ничего,

и будет мне легко-легко

без сердца моего.

Май 1939

Одиночка 29

10

Костер пылает. До рассвета

угрюмый ельник озарен.

Туман и полночь, рядом где-то

томится песня-полусон…

Как мы зашли сюда? Не знаю.

Мы вместе будем до утра.

Июнь, туман, костер пылает,

звенит и плачет мошкара.

Я говорю:

                   «Теперь, как жажда,

во мне желание одно:

таким костром сгореть однажды

в лесу, где сыро и темно.

Я жалобою не нарушу

судьбу горящую свою:

пусть у костра погреют души

и песнь отрадную споют…»

Июнь 1939

11. Просьба

Нет, ни слез, ни сожалений —

ничего не надо ждать.

Только б спать без сновидений —

долго, долго, долго спать.

А уж коль не дремлет мука,

бередит и гонит кровь —

пусть не снится мне разлука,

наша горькая любовь.

Сон про встречу, про отраду

пусть минует стороной.

Даже ты не снись, не надо,

мой единственный, родной…

Пусть с березками болотце

мне приснится иногда.

В срубе темного колодца

одинокая звезда…

Июнь 1939

12. Маргарите Коршуновой

Когда испытание злое

сомкнулось на жизни кольцом,

мне встретилась женщина-воин

с упрямым и скорбным лицом.

Не слава ее овевала,

но гнев, клевета и печаль.

И снят был ремень, и отняли

ее боевую медаль.

Была в ней такая суровость,

и нежность, и простота,

что сердце согрела мне снова

бессмертная наша мечта.

Никто никогда не узнает,

о чем говорили мы с ней.

Но видеть хочу, умирая,

ее у постели моей.

Пусть в очи померкшие глянет,

сурова, нежна и проста.

Пусть Ангелом Смерти предстанет

бессмертная наша Мечта.

Июнь 1939

ВОЗВРАЩЕНИЕ

1

Перешагнув порог высокий,

остановилась у ворот.

Июльский вечер светлоокий

спускался медленно с высот.

И невский ветер, милый, зримый,

летел с мостов гремя, смеясь…

…Но столько раз мне это снилось,

что не обрадовалась я.

Я не упала тут же рядом

в слезах отважных и живых, —

лишь обвела усталым взглядом

унылый камень мостовых.

О, грозный вечер возвращенья,

когда, спаленная дотла,

душа моя не приняла

ни мира, ни освобожденья…

1939

2

Мне надо было, покидая

угрюмый дом, упасть в слезах

и на камнях лежать, рыдая,

у всех прохожих на глазах.

Пускай столпились бы, молчали,

пускай бы плакали со мной.

Со мной исполнены печали

неутолимой и одной…

Пускай, с камней не поднимая,

но только плечи охватив,

сказали б мне:

                       «Поплачь, родная.

Когда наплачешься — прости».

Но злая гордость помешала.

И, стиснув губы добела,

стыдясь, презрев людскую жалость,

я усмехнулась и ушла.

И мне друзья потом твердили

о неком мужестве моем

и как победою — гордились

удушливо бесслезным днем.

Им не понять, что черной платой

за это мужество плачу:

мне петь бы вам — и плакать,

                                                           плакать…

Но слезы отняты. Молчу.

1939

3. Встреча

Пахнет соснами, гарью, тленьем.

Рядом бьется родник — лови!

Это запах освобожденья,

облик вечной нашей любви.

Не считаем ни дней, ни сроков.

Не гадаем, что впереди…

Трезвый, яростный и жестокий

полдень жизни — не отходи!

Июль 1939

4. Колыбельная

Расстилает тьму

ночь метельная.

Дай спою тебе, муж,

колыбельную.

Ты приляг — теплей

на плече моем…

Много-много дней

проживем вдвоем.

Нам враги вокруг

удивляются,

нами каждый друг

похваляется…

Нам в последний бой

уходить с тобой,

если смерть придет —

умирать с тобой.

Если ж ранят вдруг,

искалечат вдруг —

ты не бойся, друг,

не смущайся, друг:

          буду нянькою,

          буду мамкою…

Ты приляг — теплей

на плече моем.

Много-много дней

будем жить вдвоем…

Осень 1939

5. На воле

Неужели вправду это было:

На окне решетки, на дверях?..

Я забыла б — сердце не забыло

Это унижение и страх.

До сих пор неровно и нечетко,

Все изодрано, обожжено,

Точно о железную решетку —

Так о жизнь колотится оно…

В этом стуке горестном и темном

Различаю слово я одно:

«Помни», — говорит оно мне… Помню!

Рада бы забыть — не суждено…

Октябрь 1939

6. О песне

…Посадила розу край вiкна…

Плакала и пела неустанно,

долго плакала и пела я —

нашу песенку о дальних странах

заучила камера моя…

О далеких, о прекрасных странах!

Молодость, румянец и весна,

и у самых-самых ног играет

невская прозрачная волна…

Вот как там,

                    вот как мы там ходили,

руки онемевшие сомкнув,

как бесстрашным сердцем полюбили

нашу заболевшую страну.

Разве знала я, что это будет,

что простую песенку мою

запоют измученные люди,

с горестной отрадой запоют…

Только что же? Если эти стены

заучили милые слова,

значит, нет ни горя,

                                     ни измены,

значит,

              наша Родина —

                                                   жива!

1939, февраль

Кам<ера> 33

7

…и я не могу иначе…

Лютер

Нет, не из книжек наших скудных,

подобья нищенской сумы,

узнаете о том, как трудно,

как невозможно жили мы.

Как мы любили — горько, грубо.

Как обманулись мы, любя,

как на допросах, стиснув зубы,

мы отрекались от себя.

И в духоте бессонных камер,

все дни и ночи напролет,

без слез, разбитыми губами

шептали: «родина… народ…»

И находили оправданья

жестокой матери своей,

на бесполезное страданье

пославшей лучших сыновей.

…О, дни позора и печали!

О, неужели даже мы

тоски людской не исчерпали

в беззвездных топях Колымы?

А те, что вырвались случайно, —

осуждены еще страшней

на малодушное молчанье,

на недоверие друзей.

И молча, только втайне плача,

зачем-то жили мы опять —

затем, что не могли иначе

ни жить, ни плакать, ни дышать.

И ежедневно, ежечасно,

трудясь, страшилися тюрьмы,

и не было людей бесстрашней

и горделивее, чем мы.

За облик призрачный, любимый,

за обманувшую навек

пески монгольские прошли мы

и падали на финский снег.

Но наши цепи и вериги

она воспеть нам не дала.

И равнодушны наши книги,

и трижды лжива их хвала.

Но если, скрюченный от боли,

вы этот стих найдете вдруг,

как от костра в пустынном поле

обугленный и мертвый круг;

но если жгучего преданья

дойдет до вас холодный дым —

ну что ж, почтите нас молчаньем,

как мы, встречая вас, молчим…

Осень 1940

8

Я так боюсь, что всех, кого люблю,

         утрачу вновь…

Я так теперь лелею и коплю

         людей любовь.

И если кто смеется — не боюсь:

         настанут дни,

когда тревогу вещую мою

         поймут они.

Июль 1939

"На асфальт расплавленный похожа…"

На асфальт расплавленный похожа

память ненасытная моя:

я запоминаю всех прохожих,

каждое движенье бытия…

След колес, железных и зубчатых, —

ржавый след обиды и тоски.

Рядом птичий милый отпечаток —

дочери погибшей башмачки.

Здесь друзья чредою проходили.

Всех запоминала — для чего?

Ведь они меня давно забыли,

больше не увижу никого.

Вот один прошел совсем по краю.

Укоризны след его темней.

Где-то он теперь живет? Не знаю.

Может, только в памяти моей.

В наказание такую память

мне судьба-насмешница дала,

чтоб томило долгими годами

то, что сердцем выжжено дотла.

Лучше б мне беспамятство, чем память,

как асфальт расплавленный, как путь, —

вечный путь под самыми стопами:

не сойти с него, не повернуть…

Октябрь 1939

РОДИНЕ

1

Все, что пошлешь: нежданную беду,

свирепый искус, пламенное счастье —

все вынесу и через всё пройду.

Но не лишай доверья и участья.

Как будто вновь забьют тогда окно

щитом железным, сумрачным

                                                          и ржавым…

Вдруг в этом отчуждении неправом

наступит смерть — вдруг станет

все равно.

Октябрь 1939

2

Не искушай доверья моего.

Я сквозь темницу пронесла его.

Сквозь жалкое предательство друзей.

Сквозь смерть моих возлюбленных детей.

Ни помыслом, ни делом не солгу.

Не искушай — я больше не могу…

1939

3

Изранила и душу опалила,

лишила сна, почти свела с ума…

Не отнимай хоть песенную силу,

не отнимай — раскаешься сама!

Не отнимай, чтоб горестный и славный

твой путь воспеть.

                                  Чтоб хоть в немой строке

мне говорить с тобой, как равной

                                                                  с равной, —

на вольном и жестоком языке!

Осень 1939

4

Гнала меня и клеветала,

Детей и славу отняла,

А я не разлюбила — знала:

Ты — дикая. Ты — не со зла.

Служу и верю неизменно,

Угрюмей стала и сильней.

…Не знай, как велика надменность

Любви недрогнувшей моей.

<1940>

5

Раскаиваться? Поздно. Да и в чем?

В том, что не научилась лицемерить?

Что, прежде чем любить, и брать, и верить,

не спрашивала, как торгаш, — «почем?»

Ты так сама учила… Как могла

помыслить, что придешь заимодавцем,

что за отказ — продать и распродаться —

отнимешь все и разоришь дотла.

Что ж, продавай по рыночной цене

все то, что было для души бесценно.

Я все равно богаче и сильней и чище —

в нищете своей надменной.

Конец 40-х

6

Я все еще верю, что к жизни вернусь, —

однажды на раннем рассвете проснусь.

На раннем, на легком, в прозрачной росе,

где каплями ветки унизаны все,

и в чаше росянки стоит озерко,

и в нем отражается бег облаков,

и я, наклоняясь лицом молодым,

смотрю, как на чудо, на каплю воды,

и слезы восторга бегут, и легко,

и виден весь мир далеко-далеко…

Я все еще верю, что раннее утро,

знобя и сверкая, вернется опять

ко мне — обнищавшей,

                                             безрадостно-мудрой,

не смеющей радоваться и рыдать…

1949

7. Обращение к песне

Очнись, как хочешь, но очнись во мне —

в холодной, онемевшей глубине.

Я не мечтаю — вымолить слова.

Но дай мне знак, что ты еще жива.

Я не прошу надолго — хоть на миг.

Хотя б не стих, а только вздох и крик.

Хотя бы шепот только или стон.

Хотя б цепей твоих негромкий звон.

1951

"Поздней ночью, февральской, унылой…"

Галине

Поздней ночью, февральской, унылой,

стала в двери подруга стучать:

«Ольга, сына я схоронила!

Не вздохнуть мне, не закричать.

Расскажи, ничего не скрывая, —

ты детей потеряла сама, —

скоро ль слезы придут, облегчая,

посветлеет ли смертная тьма?»

Я с подругой всю ночь говорила,

я утешила сердце ее…

…Вот и горе мое пригодилось,

безутешное горе мое…

1939

ПЕСНЯ

Знаю, чем меня пленила

жизнь моя, красавица, —

одарила страшной силой,

что самой не справиться.

Не скупилась на нее

ни в любви, ни в бедах я —

сердце щедрое мое

осуждали, бедные.

Где ж им счастье разгадать

ни за что, без жалости

всё, что было, вдруг отдать

до последней малости.

Я себя не берегла,

я друзей не мучила…

Разлетелись сокола…

Что же, может, к лучшему?

Елка, елка, елочка,

вершинка — что иголочка,

после милого осталась

только поговорочка.

Знаю, знаю, чем пленила

жизнь моя, красавица, —

силой, силой, страшной силой.

Ей самой не справиться.

1936,1940

ИРЭНЕ ГУРСКОЙ

Им снится лес — я знаю, знаю!

Мне тоже снилась год подряд

дорога дальняя лесная,

лесной узорчатый закат.

Мне снилось — я иду на воле,

в живой и мудрой тишине.

Ольха колдует, никнут ели,

струится солнце по сосне…

А всех милей — листва березы.

И вот — не властны над душой

ни гнев, ни счастие, ни слезы,

но только воля и покой.

Им снится лес — зеленый, мудрый,

березовый и молодой,

родник безродный, мостик узкий,

замшелый камень над водой…

Им снится лес — я знаю, знаю!

Вот почему, считая дни,

я так же по ночам стенаю

и так же плачу, как они.

Весна 1940

"Виденье паруса возникло в море…"

Виденье паруса возникло в море

Как знак судьбы скитальческой моей.

Не бойся, спутник, мы простимся вскоре,

И мне не надо верности твоей.

Но ты запомни паруса виденье,

Залив неповторимо голубой

И быстрой ласточки прикосновенье,

Перекрестившей воздух над тобой.

1940

БОРИСУ КОРНИЛОВУ

…И всё не так, и ты теперь иная,

поёшь другое, плачешь о другом…

Б. Корнилов

1

О да, я иная, совсем уж иная!

Как быстро кончается жизнь…

Я так постарела, что ты не узнаешь.

А может, узнаешь? Скажи!

Не стану прощенья просить я,

                                                  ни клятвы —

напрасной — не стану давать.

Но если — я верю — вернешься обратно,

но если сумеешь узнать —

давай о взаимных обидах забудем,

побродим, как раньше, вдвоем —

и плакать, и плакать, и плакать мы будем,

мы знаем с тобою о чем.

1939

2

Перебирая в памяти былое,

я вспомню песни первые свои:

«Звезда горит над розовой Невою,

заставские бормочут соловьи…»

…Но годы шли всё горестней и слаще,

земля необозримая кругом.

Теперь — ты прав,

                              мой первый

                                                 и пропащий, —

пою другое,

                              плачу о другом…

А юные девчонки и мальчишки,

они — о том же: сумерки, Нева…

И та же нега в этих песнях дышит,

и молодость по-прежнему права.

1940

"Что я делаю?! Отпускаю…"

Что я делаю?! Отпускаю

завоеванного, одного,

от самой себя отрекаюсь,

от дыхания своего…

Не тебя ль своею судьбою

называла сама, любя?

Настигала быстрой ходьбою,

песней вымолила тебя?

Краем света, каменной кромкой

поднебесных горных хребтов,

пограничных ночей потемками

нас завязывала любовь…

Так работали, так скитались

неразлучные — ты да я,

что завистники любовались

и завидовали друзья…

1940

"Синеглазый мальчик, синеглазый…"

Синеглазый мальчик, синеглазый,

ни о чем не спрашивай пока.

У меня угрюмые рассказы,

песенка — чернее уголька.

А душа — как свечка восковая:

пламенея, тает — не помочь.

Ведь ее, ничем не прикрывая,

я несу сквозь ледяную ночь.

Свищет ветер, хлопьями разлуки

мой бездомный путь оледенив.

Мечется и обжигает руки

маленький огонь свечи-души.

Сколько лет друзья корят за это,

свой убогий светик обложив

малыми кульками из газеты,

матовыми стеклышками лжи.

Синеглазый, ты меня не слушай,

ты один совет запомни мой:

ты неси сквозь мрак и ветер душу,

не прикрыв ни песней, ни рукой.

1940

"Это всё неправда. Ты любим…"

Это всё неправда. Ты любим.

Ты навек останешься моим.

Ничего тебе я не прощу.

Милых рук твоих не отпущу.

А тебе меня не оттолкнуть,

даже негодуя и скорбя.

Как я вижу твой тернистый путь,

скрытый, неизвестный для тебя.

Только мне под силу, чтоб идти —

мне — с тобой по твоему пути…

1940

"Не сына, не младшего брата…"

Не сына, не младшего брата —

тебя бы окликнуть, любя:

«Волчонок, волчонок, куда ты?

Я очень боюсь за тебя!»

Сама приручать не хотела

и правды сказать не могла.

На юность, на счастье, на смелость,

на гордость тебя обрекла.

Мы так же росли и мужали.

Пусть ноет недавний рубец —

прекрасно, что ранняя жалость

не трогала наших сердец.

И вот зазвенела в тумане,

в холодном тумане струна.

Тебя искушает и манит

на встречу с бессмертьем война.

Прости, я кругом виновата —

горит и рыдает в груди;

«Волчонок, волчонок, куда ты?»

Но я не окликну. Иди.

1940

"Еще редактор книжки не листает…"

…Еще редактор книжки не листает

с унылой и значительною миной,

и расторопный критик не ругает

в статье благонамеренной и длинной,

и я уже не потому печальна:

нет, всё, что днями трудными сияло,

нет, всё, что горько плакало ночами, —

не выплакала я, не рассказала.

Я — не они — одна об этом знаю!

О тайны сердца, зреющего в бури!

Они ревнуют, и они ж взывают

к стихам…

                И ждут, чело нахмурив…

1940

"Подбирают фомки и отмычки…"

Подбирают фомки и отмычки,

Чтоб живую душу отмыкать.

Страшно мне и больно с непривычки,

Не простить обиды, не понять.

Разве же я прятала, таила

Что-нибудь от мира и людей?

С тайным горем к людям выходила,

С самой тайной радостью своей.

Но правдивым — больше всех не верят.

Вот и я теперь уже не та.

Что ж, взломайте…

                                     За последней дверью

Горстка пепла, дым и пустота.

1940

АЛЕНУШКА

1

Когда весна зеленая

затеплится опять —

пойду, пойду Аленушкой

над омутом рыдать.

Кругом березы кроткие

склоняются, горя.

Узорною решеткою

подернута заря.

А в омуте прозрачная

вода весной стоит.

А в омуте-то братец мой

на самом дне лежит.

На грудь положен камушек —

граненый, не простой…

Иванушка, Иванушка,

что сделали с тобой?!

Иванушка, возлюбленный,

светлей и краше дня, —

потопленный, погубленный,

ты слышишь ли меня?

Оболганный, обманутый,

ни в чем не виноват —

Иванушка, Иванушка,

воротишься ль назад?

Молчат березы кроткие,

над омутом горя.

И тоненькой решеткою

подернута заря…

2

Голосом звериным, исступленная,

я кричу над омутом с утра:

«Совесть светлая моя, Аленушка!

Отзовись мне, старшая сестра.

На дворе костры разложат вечером,

смертные отточат лезвия.

Возврати мне облик человеческий,

светлая Аленушка моя.

Я боюсь не гибели, не пламени —

оборотнем страшно умирать.

О, прости, прости за ослушание!

Помоги заклятье снять, сестра.

О, прости меня за то, что, жаждая,

ночью из звериного следа

напилась водой ночной однажды я…

Страшной оказалась та вода…»

Мне сестра ответила: «Родимая!

Не поправить нам людское зло.

Камень, камень, камень на груди моей.

Черной тиной очи занесло…»

…Но опять кричу я, исступленная,

страх звериный в сердце не тая…

Вдруг спасет меня моя Аленушка,

совесть отчужденная моя?

1940

"Откуда такое молчание?.."

Откуда такое молчание?

О новый задуманный мир!

Ты наш, ты желанен, ты чаян,

Ты Сердца и Разума пир.

Откуда ж молчанье на пире?

И чаши с вином не стучат,

И струны безмолвны на лире,

И гости, потупясь, молчат.

Финляндия

1940

"О друг, я не думала, что тишина…"

О друг, я не думала, что тишина

Страшнее всего, что оставит война.

Так тихо, так тихо, что мысль о войне

Как вопль, как рыдание в тишине.

Здесь люди, рыча, извиваясь, ползли,

Здесь пенилась кровь на вершок от земли…

Здесь тихо, так тихо, что мнится — вовек

Сюда не придет ни один человек,

Ни пахарь, ни плотник и ни садовод —

никто никогда, никогда не придет.

Так тихо, так немо — не смерть и не жизнь.

О, это суровее всех укоризн.

Не смерть и не жизнь — немота, немота —

Отчаяние, стиснувшее уста.

Безмирно живущему мертвые мстят:

Все знают, все помнят, а сами молчат.

Финляндия

1940

"Не может быть, чтоб жили мы напрасно!.."

…Врубелевский Демон год от года тускнеет, погасает, так как он написан бронзовыми красками, которые трудно удержать…

Сообщение в печати

Не может быть, чтоб жили мы напрасно!

Вот, обернувшись к юности, кричу:

«Ты с нами! Ты безумна! Ты прекрасна!

Ты, горнему подобная лучу!»

……………………………………

Так — далеко, в картинной галерее —

тускнеет Демон, сброшенный с высот.

И лишь зари обломок, не тускнея,

в его венце отверженном цветет.

И чем темнее бронзовые перья,

тем ярче свет невидимой зари,

как знак Мечты, Возмездья и Доверья,

над взором несмирившимся горит…

1940

ДОРОГА В ГОРЫ

1

Мы шли на перевал. С рассвета

менялись года времена:

в долинах утром было лето,

в горах — прозрачная весна.

Альпийской нежностью дышали

зеленоватые луга,

а в полдень мы на перевале

настигли зимние снега,

а вечером, когда спуститься

пришлось к рионским берегам, —

как шамаханская царица,

навстречу осень вышла к нам.

Предел и время разрушая,

порядок спутав без труда, —

о, если б жизнь моя — такая,

как этот день, была всегда!

1939

2

На Мамисонском перевале

остановились мы на час.

Снега бессмертные сияли,

короной окружая нас.

Не наш, высокий, запредельный

простор, казалось, говорил:

«А я живу без вас, отдельно,

тысячелетьями, как жил».

И диким этим безучастьем

была душа поражена.

И как зенит земного счастья

в душе возникла тишина.

Такая тишина, такое

сошло спокойствие ее,

что думал — ничего не стоит

перешагнуть в небытие.

Что было вечно? Что мгновенно?

Не знаю, и не всё ль равно,

когда с красою неизменной

ты вдруг становишься одно.

Когда такая тишина,

когда собой душа полна,

когда она бесстрашно верит

в один-единственный ответ —

что время бытию не мера, ч

то смерти не было и нет.

1940

"Не знаю, не знаю, живу — и не знаю…"

Не знаю, не знаю, живу — и не знаю,

когда же успею, когда запою

в средине лазурную, черную с края,

заветную, лучшую песню мою.

Такую желанную всеми, такую

еще неизвестную спела бы я,

чтоб люди на землю упали, тоскуя,

а встали с земли — хорошея, смеясь.

О чем она будет? Не знаю, не знаю,

а знает об этом июньский прибой,

да чаек бездомных отважная стая,

да сердце, которое только с тобой.

Март 1941

"И все неодолимее усталость…"

И все неодолимее усталость,

И все ясней, что невозможно жить,

Но я живу: еще одно осталось —

В бою другого грудью заслонить.

Май 1941

"Мы предчувствовали полыханье…"

Мы предчувствовали полыханье

этого трагического дня.

Он пришел. Вот жизнь моя, дыханье.

Родина! Возьми их у меня!

Я и в этот день не позабыла

горьких лет гонения и зла,

но в слепящей вспышке поняла:

это не со мной — с Тобою было,

это Ты мужалась и ждала.

Нет, я ничего не позабыла!

Но была б мертва, осуждена —

встала бы на зов Твой из могилы,

все б мы встали, а не я одна.

Я люблю Тебя любовью новой,

горькой, всепрощающей, живой,

Родина моя в венце терновом,

с темной радугой над головой.

Он настал, наш час,

                                 и что он значит —

только нам с Тобою знать дано.

Я люблю Тебя — я не могу иначе,

я и Ты — по-прежнему — одно.

Июнь 1941

НАЧАЛО ПОЭМЫ

…Всю ночь не разнимали руки,

всю ночь не спали мы с тобой:

я после долгой, злой разлуки

опять пришла к тебе — домой.

Мы говорили долго, жадно,

мы не стыдились слез отрадных —

мы так крепились в дни ненастья…

Теперь душа светла, мудра,

и зрелое людское счастье,

как солнце, встретит нас с утра.

Теперь навек — ты веришь, веришь? —

любовь одна и жизнь одна…

…И вдруг стучит соседка в двери,

вошла и говорит:

                               «Война!»

Война уже с рассвета длится.

Войне уже девятый час.

Уж враг за новою границей.

Уж сотни первых вдов у нас.

Войне идет девятый час.

И в вечность канул день вчерашний.

Ты говоришь:

                        «Ну как? Не страшно?»

«Нет… Ты идешь в военкомат?»

Еще ты муж, но больше — брат…

Ступай, родной…

                             И ты — солдат,

ты соотечественник мне,

и в этом — всё.

Мы на войне.

1941 или 1942

"Я говорю с тобой под свист снарядов…"

Август 1941 года. Немцы неистово рвутся к Ленинграду. Ленинградцы строят баррикады на улицах, готовясь, если понадобится, к уличным боям.

…Я говорю с тобой под свист снарядов,

угрюмым заревом озарена.

Я говорю с тобой из Ленинграда,

страна моя, печальная страна…

Кронштадтский злой, неукротимый ветер

в мое лицо закинутое бьет.

В бомбоубежищах уснули дети,

ночная стража встала у ворот.

Над Ленинградом — смертная угроза…

Бессонны ночи, тяжек день любой.

Но мы забыли, что такое слезы,

что называлось страхом и мольбой.

Я говорю: нас, граждан Ленинграда,

не поколеблет грохот канонад,

и если завтра будут баррикады —

мы не покинем наших баррикад.

И женщины с бойцами встанут рядом,

и дети нам патроны поднесут,

и надо всеми нами зацветут

старинные знамена Петрограда.

Руками сжав обугленное сердце,

такое обещание даю

я, горожанка, мать красноармейца,

погибшего под Стрельною в бою:

Мы будем драться с беззаветной силой,

мы одолеем бешеных зверей,

мы победим, клянусь тебе, Россия,

от имени российских матерей.

22 августа 1941

ИЗ БЛОКНОТА СОРОК ПЕРВОГО ГОДА

1

…Видим — опять надвигается ночь,

и этому не помочь:

ничем нельзя отвратить темноту,

прикрыть небесную высоту…

2

Я не дома, не города житель,

не живой и не мертвый — ничей:

я живу между двух перекрытий,

в груде сложенных кирпичей…

3

О, это явь — не чудится, не снится:

сирены вопль, и тихо — и тогда

одно мгновенье слышно — птицы,

птицы поют и свищут в городских садах.

Да, в тишине предбоевой, в печали

так торжествуют хоры вешних птиц,

как будто б рады, что перекричали

огромный город, падающий ниц…

4

В бомбоубежище, в подвале,

нагие лампочки горят…

Быть может, нас сейчас завалит.

Кругом о бомбах говорят…

…………………………

…Я никогда с такою силой,

как в эту осень, не жила.

Я никогда такой красивой,

такой влюбленной не была…

5

Да, я солгу, да, я тебе скажу:

«Не знаю, что случилося со мной,

но так легко я по земле хожу,

как не ходила долго и давно.

И так мила мне вся земная твердь,

так песнь моя чиста и высока…

Не потому ль, что в город входит смерть,

а новая любовь недалека?..»

6

…Сидят на корточках и дремлют

под арками домов чужих.

Разрывам бомб почти не внемлют,

не слышат, как земля дрожит.

Ни дум, ни жалоб, ни желаний…

Одно стремление — уснуть,

к чужому городскому камню

щекой горящею прильнуть…

Сентябрь 1941

"И под огнем на черной шаткой крыше…"

И под огнем на черной шаткой крыше

ты крикнул мне,

                            не отводя лица:

«А если кто-нибудь из нас…

                                                Ты слышишь?

Другой трагедию досмотрит до конца».

Мы слишком рано вышли —

                                              в первом акте,

но помнил ты, что оставлял.

И я не выйду до конца спектакля —

                                                    его актер, и зритель, и судья.

Но, Господи, дай раньше умереть,

                                                           чем мне сказать

«Не стоило смотреть».

Октябрь (?) 1941

РАЗГОВОР С СОСЕДКОЙ

Пятое декабря 1941 года. Идет четвертый месяц блокады. До пятого декабря воздушные тревоги длились по десять — двенадцать часов. Ленинградцы получали от 125 до 250 граммов хлеба.

Дарья Власьевна, соседка по квартире,

сядем, побеседуем вдвоем.

Знаешь, будем говорить о мире,

о желанном мире, о своем.

Вот мы прожили почти полгода,

полтораста суток длится бой.

Тяжелы страдания народа —

наши, Дарья Власьевна, с тобой.

О, ночное воющее небо,

дрожь земли, обвал невдалеке,

бедный ленинградский ломтик хлеба —

он почти не весит на руке…

Для того чтоб жить в кольце блокады,

ежедневно смертный слышать свист —

сколько силы нам, соседка, надо,

сколько ненависти и любви…

Столько, что минутами в смятенье

ты сама себя не узнаешь:

«Вынесу ли? Хватит ли терпенья?»

Вынесешь. Дотерпишь. Доживешь.

Дарья Власьевна, еще немного,

день придет — над нашей головой

пролетит последняя тревога

и последний прозвучит отбой.

И какой далекой, давней-давней

нам с тобой покажется война

в миг, когда толкнем рукою ставни,

сдернем шторы черные с окна.

Пусть жилище светится и дышит,

полнится покоем и весной…

Плачьте тише, смейтесь тише, тише,

будем наслаждаться тишиной.

Будем свежий хлеб ломать руками,

темно-золотистый и ржаной.

Медленными, крупными глотками

будем пить румяное вино.

А тебе — да ведь тебе ж поставят

памятник на площади большой.

Нержавеющей, бессмертной сталью

облик твой запечатлят простой.

Вот такой же: исхудавшей, смелой,

в наскоро повязанном платке,

вот такой, когда под артобстрелом

ты идешь с кошелкою в руке.

Дарья Власьевна, твоею силой

будет вся земля обновлена.

Этой силе имя есть — Россия.

Стой же и мужайся, как она!

5 декабря 1941

ВТОРОЕ ПИСЬМО НА КАМУ

…Вот я снова пишу на далекую Каму.

Ставлю дату: двадцатое декабря.

Как я счастлива, что горячо и упрямо

штемпеля Ленинграда на конверте горят.

Штемпеля Ленинграда! Это надо понять.

Все защитники города понимают меня.

Ленинградец, товарищ, оглянись-ка назад,

в полугодье войны, изумляясь себе:

мы ведь смерти самой поглядели в глаза.

Мы готовились к самой последней борьбе.

Ленинград в сентябре, Ленинград в сентябре…

Златосумрачный, царственный листопад,

скрежет первых бомбежек, рыданье сирен,

темно-ржавые контуры баррикад.

Только все, что тогда я на Каму писала,

все, о чем я так скупо теперь говорю, —

ленинградец, ты знаешь, — было только началом,

было только вступленьем к твоему декабрю.

Ленинград в декабре, Ленинград в декабре!

О, как ставенки стонут на темной заре,

как угрюмо твое ледяное жилье,

как врагами изранено тело твое…

Мама, Родина светлая, из-за кольца

ты твердишь:

                          «Ежечасно гордимся тобой».

Да, мы вновь не отводим от смерти лица,

принимаем голодный и медленный бой.

Ленинградец, мой спутник,

                                              мой испытанный друг,

нам декабрьские дни сентября тяжелей.

Все равно не разнимем

                                          слабеющих рук:

мы и это, и это должны одолеть.

Он придет, ленинградский торжественный

                                                                              полдень,

тишины, и покоя, и хлеба душистого полный.

О, какая отрада,

                                какая великая гордость

знать, что в будущем каждому скажешь в ответ:

— Я жила в Ленинграде

                                          в декабре сорок первого года,

вместе с ним принимала

                                            известия первых побед.

…Нет, не вышло второе письмо

                                                      на далекую Каму.

Это гимн ленинградцам — опухшим, упрямым,

                                                                                    родным.

Я отправлю от имени их за кольцо

                                                                        телеграмму:

«Живы. Выдержим. Победим!»

29 декабря 1941

29 ЯНВАРЯ 1942 ГОДА

Памяти друга и мужа Николая Степановича Молчанова

Отчаяния мало. Скорби мало.

О, поскорей отбыть проклятый срок!

А ты своей любовью небывалой

меня на жизнь и мужество обрек.

Зачем, зачем?

Мне даже не баюкать,

не пеленать ребенка твоего.

Мне на земле всего желанней мука

и немота понятнее всего.

Ничьих забот, ничьей любви не надо.

Теперь одно всего нужнее мне:

над братскою могилой Ленинграда

в молчании стоять, оцепенев.

И разве для меня победы будут?

В чем утешение себе найду?!

Пускай меня оставят и забудут.

Я буду жить одна — везде и всюду

в твоем последнем пасмурном бреду…

Но ты хотел, чтоб я живых любила.

Но ты хотел, чтоб я жила. Жила

всей человеческой и женской силой.

Чтоб всю ее истратила дотла.

На песни. На пустячные желанья.

На страсть и ревность — пусть придет другой.

На радость. На тягчайшие страданья

с единственною русскою землей.

Ну что ж, пусть будет так…

Конец января 1942

ФЕВРАЛЬСКИЙ ДНЕВНИКПоэма

1

Был день как день.

Ко мне пришла подруга,

не плача, рассказала, что вчера

единственного схоронила друга,

и мы молчали с нею до утра.

Какие ж я могла найти слова,

я тоже — ленинградская вдова.

Мы съели хлеб,

                             что был отложен на день,

в один платок закутались вдвоем,

и тихо-тихо стало в Ленинграде.

Один, стуча, трудился метроном…

И стыли ноги, и томилась свечка.

Вокруг ее слепого огонька

образовалось лунное колечко,

похожее на радугу слегка.

Когда немного посветлело небо,

мы вместе вышли за водой и хлебом

и услыхали дальней канонады

рыдающий, тяжелый, мерный гул:

то Армия рвала кольцо блокады,

вела огонь по нашему врагу.

2

А город был в дремучий убран иней.

Уездные сугробы, тишина…

Не отыскать в снегах трамвайных линий,

одних полозьев жалоба слышна.

Скрипят, скрипят по Невскому полозья.

На детских санках, узеньких, смешных,

в кастрюльках воду голубую возят,

дрова и скарб, умерших и больных…

Так с декабря кочуют горожане

за много верст, в густой туманной мгле,

в глуши слепых, обледеневших зданий

отыскивая угол потеплей.

Вот женщина ведет куда-то мужа.

Седая полумаска на лице,

в руках бидончик — это суп на ужин.

Свистят снаряды, свирепеет стужа…

«Товарищи, мы в огненном кольце».

А девушка с лицом заиндевелым,

упрямо стиснув почерневший рот,

завернутое в одеяло тело

на Охтинское кладбище везет.

Везет, качаясь, — к вечеру добраться б…

Глаза бесстрастно смотрят в темноту.

Скинь шапку, гражданин!

                                                Провозят ленинградца,

погибшего на боевом посту.

Скрипят полозья в городе, скрипят…

Как многих нам уже недосчитаться!

Но мы не плачем: правду говорят,

что слезы вымерзли у ленинградцев.

Нет, мы не плачем. Слез для сердца мало.

Нам ненависть заплакать не дает.

Нам ненависть залогом жизни стала:

объединяет, греет и ведет.

О том, чтоб не прощала, не щадила,

чтоб мстила, мстила, мстила, как могу,

ко мне взывает братская могила

на Охтинском, на правом берегу.

3

Как мы в ту ночь молчали, как молчали…

Но я должна, мне надо говорить

с тобой, сестра по гневу и печали:

прозрачны мысли и душа горит.

Уже страданьям нашим не найти

ни меры, ни названья, ни сравненья.

Но мы в конце тернистого пути

и знаем — близок день освобожденья.

Наверно, будет грозный этот день

давно забытой радостью отмечен:

наверное, огонь дадут везде,

во все дома дадут, на целый вечер.

Двойною жизнью мы сейчас живем:

в кольце, во мраке, в голоде, в печали

мы дышим завтрашним,

                                            свободным, щедрым днем,

мы этот день уже завоевали.

4

Враги ломились в город наш свободный, —

крошились камни городских ворот…

Но вышел на проспект Международный

вооруженный трудовой народ.

Он шел с бессмертным

                                           возгласом в груди:

«Умрем, но Красный Питер

                                                        не сдадим!..»

Красногвардейцы, вспомнив о былом,

формировали новые отряды,

и собирал бутылки каждый дом,

и собственную строил баррикаду.

И вот за это долгими ночами

пытал нас враг железом и огнем…

«Ты сдашься, струсишь, — бомбы нам

                                                                   кричали, —

забьешься в землю, упадешь ничком.

Дрожа, запросят плена, как пощады,

не только люди — камни Ленинграда!»

Но мы стояли на высоких крышах

с закинутою к небу головой,

не покидали хрупких наших вышек,

лопату сжав немеющей рукой.

…Настанет день,

                             и, радуясь, спеша,

еще печальных не убрав развалин,

мы будем так наш город украшать,

как люди никогда не украшали.

И вот тогда на самом стройном зданье,

лицом к восходу солнца самого

поставим мраморное изваянье

простого труженика ПВО.

Пускай стоит, всегда зарей объятый,

так, как стоял, держа неравный бой:

с закинутою к небу головой,

с единственным оружием — лопатой.

5

О древнее орудие земное,

лопата,

                верная сестра земли!

Какой мы путь немыслимый с тобою

от баррикад до кладбища прошли!

Мне и самой порою не понять

всего, что выдержали мы с тобою…

Пройдя сквозь пытки страха и огня,

мы выдержали испытанье боем.

И каждый, защищавший Ленинград,

вложивший руку в пламенные раны,

не просто горожанин, а солдат,

по мужеству подобный ветерану.

Но тот, кто не жил с нами, — не поверит,

что в сотни раз почетней и трудней

в блокаде, в окруженье палачей

не превратиться в оборотня, в зверя…

………………………………………

6

Я никогда героем не была,

не жаждала ни славы, ни награды.

Дыша одним дыханьем с Ленинградом,

я не геройствовала, а жила.

И не хвалюсь я тем, что в дни блокады

не изменяла радости земной,

что как роса сияла эта радость,

угрюмо озаренная войной.

И если чем-нибудь могу гордиться,

то, как и все друзья мои вокруг,

горжусь, что до сих пор могу трудиться,

не складывая ослабевших рук.

Горжусь, что в эти дни, как никогда,

мы знали вдохновение труда.

В грязи, во мраке, в голоде, в печали,

где смерть как тень тащилась по пятам,

такими мы счастливыми бывали,

такой свободой бурною дышали,

что внуки позавидовали б нам.

О да, мы счастье страшное открыли —

достойно не воспетое пока, —

когда последней коркою делились,

последнею щепоткой табака;

когда вели полночные беседы

у бедного и дымного огня,

как будем жить,

                            когда придет победа,

всю нашу жизнь по-новому ценя.

И ты, мой друг, ты даже в годы мира,

как полдень жизни, будешь вспоминать

дом на проспекте Красных Командиров,

где тлел огонь и дуло от окна.

Ты выпрямишься, вновь, как нынче, молод.

Ликуя, плача, сердце позовет

и эту тьму, и голос мой, и холод,

и баррикаду около ворот.

Да здравствует, да царствует всегда

простая человеческая радость,

основа обороны и труда,

бессмертие и сила Ленинграда!

Да здравствует суровый и спокойный,

глядевший смерти в самое лицо,

удушливое вынесший кольцо

как Человек,

                      как Труженик,

                                                    как Воин!

Сестра моя, товарищ, друг и брат,

ведь это мы, крещенные блокадой!

Нас вместе называют — Ленинград,

и шар земной гордится Ленинградом.

Двойною жизнью мы сейчас живем:

в кольце и стуже, в голоде, в печали,

мы дышим завтрашним,

                                        счастливым, щедрым днем —

мы сами этот день завоевали.

И ночь ли будет, утро или вечер,

но в этот день мы встанем и пойдем

воительнице-армии навстречу

в освобожденном городе своем.

Мы выйдем без цветов,

                                        в помятых касках,

в тяжелых ватниках, в промерзших

                                                                    полумасках,

как равные, приветствуя войска.

И, крылья мечевидные расправив,

над нами встанет бронзовая Слава,

держа венок в обугленных руках.

Январь — февраль 1942

ЛЕНИНГРАДСКАЯ ПОЭМА(Отрывок)

1

Я как рубеж запомню вечер:

декабрь, безогненная мгла,

я хлеб в руке домой несла,

и вдруг соседка мне навстречу.

«Сменяй на платье, — говорит, —

менять не хочешь — дай по дружбе.

Десятый день, как дочь лежит.

Не хороню. Ей гробик нужен.

Его за хлеб сколотят нам.

Отдай. Ведь ты сама рожала…»

И я сказала: «Не отдам».

И бедный ломоть крепче сжала.

«Отдай, — она просила, — ты

сама ребенка хоронила.

Я принесла тогда цветы,

чтоб ты украсила могилу».

…Как будто на краю земли,

одни, во мгле, в жестокой схватке,

две женщины, мы рядом шли,

две матери, две ленинградки.

И, одержимая, она

молила долго, горько, робко.

И сил хватило у меня

не уступить мой хлеб на гробик.

И сил хватило — привести

ее к себе, шепнув угрюмо:

«На, съешь кусочек, съешь… прости!

Мне для живых не жаль — не думай»

…Прожив декабрь, январь, февраль,

я повторяю с дрожью счастья:

мне ничего живым не жаль —

ни слез, ни радости, ни страсти.

Перед лицом твоим, Война,

я поднимаю клятву эту,

как вечной жизни эстафету,

что мне друзьями вручена.

Их множество — друзей моих,

друзей родного Ленинграда.

О, мы задохлись бы без них

в мучительном кольце блокады.

<…>

Июнь — июль 1942

ПАМЯТИ ЗАЩИТНИКОВ

Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины

1

В дни наступленья армий ленинградских,

в январские свирепые морозы,

ко мне явилась девушка чужая

и попросила написать стихи…

Она пришла ко мне в тот самый вечер,

когда как раз два года исполнялось

со дня жестокой гибели твоей.

Она не знала этого, конечно.

Стараясь быть спокойной, строгой, взрослой,

она просила написать о брате,

три дня назад убитом в Дудергофе.

Он пал, Воронью гору атакуя,

ту высоту проклятую, откуда

два года вел фашист корректировку

всего артиллерийского огня.

Стараясь быть суровой, как большие,

она портрет из сумочки достала:

«Вот мальчик наш,

мой младший брат Володя…»

И я безмолвно ахнула: с портрета

глядели на меня твои глаза.

Не те, уже обугленные смертью,

не те, безумья полные и муки,

но те, которыми глядел мне в сердце

в дни юности, тринадцать лет назад.

Она не знала этого, конечно.

Она просила только: «Напишите

не для того, чтобы его прославить,

но чтоб над ним могли другие плакать

со мной и мамой — точно о родном…»

Она, чужая девочка, не знала,

какое сердцу предложила бремя, —

ведь до сих пор еще за это время

я реквием тебе — тебе! — не написала…

2

Ты в двери мои постучала,

доверчивая и прямая.

Во имя народной печали

твой тяжкий заказ принимаю.

Позволь же правдиво и прямо,

своим неукрашенным словом

поведать сегодня

                               о самом

обычном,

                       простом и суровом…

3

Когда прижимались солдаты, как тени,

к земле и уже не могли оторваться, —

всегда находился в такое мгновенье

один безымянный, Сумевший Подняться.

Правдива грядущая гордая повесть:

она подтвердит, не прикрасив нимало, —

один поднимался, но был он — как совесть.

И всех за такими с земли поднимало.

Не все имена поколенье запомнит.

Но в тот исступленный, клокочущий полдень

безусый мальчишка, гвардеец и школьник,

поднялся — и цепи штурмующих поднял.

Он знал, что такое Воронья гора.

Он встал и шепнул, а не крикнул: «Пора!»

Он полз и бежал, распрямлялся и гнулся,

он звал, и хрипел, и карабкался в гору,

он первым взлетел на нее, обернулся

и ахнул, увидев открывшийся город!

И, может быть, самый счастливый на свете,

всей жизнью в тот миг торжествуя победу, —

он смерти мгновенной своей не заметил,

ни страха, ни боли ее не изведав.

Он падал лицом к Ленинграду.

                                                      Он падал,

а город стремительно мчался навстречу…

…Впервые за долгие годы снаряды

на улицы к нам не ложились в тот вечер.

И звезды мерцали, как в детстве, отрадно

над городом темным, уставшим от бедствий…

«Как тихо сегодня у нас в Ленинграде», —

сказала сестра и уснула, как в детстве.

«Как тихо», — подумала мать и вздохнула.

Так вольно давно никому не вздыхалось.

Но сердце, привыкшее к смертному гулу,

забытой земной тишины испугалось.

4

…Как одинок убитый человек

на поле боя, стихшем и морозном.

Кто б ни пришел к нему,

                                           кто ни придет, —

ему теперь всё будет поздно, поздно.

Еще мгновенье, может быть, назад

он ждал родных, в такое чудо веря…

Теперь лежит — всеобщий сын и брат,

пока что не опознанный солдат,

пока одной лишь Родины потеря.

Еще не плачут близкие в дому,

еще, приказу вечером внимая,

никто не слышит и не понимает,

что ведь уже о нем,

                                    уже к нему

обращены от имени Державы

прощальные слова любви и вечной славы.

Судьба щадит перед ударом нас,

мудрей, наверно, не смогли бы люди…

А он —

                он отдан Родине сейчас,

она одна сегодня с ним пробудет.

Единственная мать, сестра, вдова,

единственные заявив права, —

всю ночь пробудет у сыновних ног

земля распластанная,

                                         тьма ночная,

одна за всех горюя, плача, зная,

что сын —

                   непоправимо одинок.

5

Мертвый, мертвый…

                                  Он лежит и слышит

всё, что недоступно нам, живым:

слышит — ветер облако колышет,

высоко идущее над ним.

Слышит всё, что движется без шума,

что молчит и дремлет на земле;

и глубокая застыла дума

на его разглаженном челе.

Этой думы больше не нарушить…

О, не плачь над ним — не беспокой

тихо торжествующую душу,

услыхавшую земной покой.

6

Знаю: утешеньем и отрадой

этим строчкам быть не суждено.

Павшим с честью — ничего не надо,

утешать утративших — грешно.

По своей, такой же, скорби — знаю,

что, неукротимую, ее

сильные сердца не обменяют

на забвенье и небытие.

Пусть она, чистейшая, святая,

душу нечерствеющей хранит.

Пусть, любовь и мужество питая,

навсегда с народом породнит.

Незабвенной спаянное кровью,

лишь оно — народное родство —

обещает в будущем любому

обновление и торжество.

…Девочка, в январские морозы

прибегавшая ко мне домой, —

вот — прими печаль мою и слезы,

реквием несовершенный мой.

Всё горчайшее в своей утрате,

всё, душе светившее во мгле,

я вложила в плач о нашем брате,

брате всех живущих на земле…

…Неоплаканный и невоспетый,

самый дорогой из дорогих,

знаю, ты простишь меня за это,

ты, отдавший душу за других.

Апрель — май 1944

МОЛИТВА

Полземли в пожаре и крови,

светлые потушены огни…

Господи, прости, что в эти дни

начала я песню о любви.

Слышу стон людской и детский плач,

но кого-то доброго молю:

там, где смерть, и горе, и зола,

да возникнет песнь моя светла,

потому что я его люблю.

Потому что я его нашла

прежде как солдат, а не жена,

там, где горе было и зола,

там, где властвовала смерть одна.

Может быть, когда-нибудь казнишь

тем, что на земле страшней всего, —

пусть, я не скрываю — в эти дни

пожелала я любви его.

Матери просили одного —

чтобы на детей не рухнул кров;

я вымаливала — сверх всего —

неизвестную его любовь.

Воины просили одного —

чтоб не дрогнуть в тягостных боях,

я вымаливала — сверх всего —

пусть исполнится любовь моя.

Господи, я не стыжусь — о нет, —

ни перед людьми, ни пред Тобой,

и готова я держать ответ

за свершенную свою любовь…

1944

ТВОЙ ПУТЬПоэма

Аще забуду тебя, Иерусалиме, забудь меня, десница моя. Прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего.

Псалом 136

Умри — и стань!

Гёте

1

…И всё осталось там — за белым-белым,

за тем январским ледовитым днем.

О, как я жить решилась, как я смела!

Ведь мы давно условились: вдвоем.

…………………………………………

А тот, который с августа запомнил

сквозь рупора звеневший голос мой, —

зачем-то вдруг нашел меня и поднял,

со снега поднял и привел домой.

Как в притчах позабытых и священных,

пред путником, который изнемог,

ты встал передо мною на колено

и обувь снял с моих отекших ног;

высокое сложил мне изголовье,

чтоб легче сердцу было по ночам,

и лег в ногах, окоченевший сам,

и ничего не называл любовью…

2

Я знаю, слишком знаю это зданье.

И каждый раз, когда иду сюда,

все кажется, что вышла на свиданье

сама с собой, такой же, как тогда.

Но это больше, чем воспоминанье.

Я не боюсь самой себя — вчерашней.

На все отвечу, если уж пришла, —

вот этой серой, беспощадной, страшной,

глядящей из блокадного угла.

Я той боюсь, которая однажды

на Мамисоне

                           искрящимся днем

глядела в мир с неукротимой жаждой

и верила во всем ему, во всем…

Но это больше, чем воспоминанье.

Я не о ней.

                   Я о гранитном зданье.

Здесь, как в бреду, все было смещено:

здесь умирали, стряпали и ели,

а те, кто мог еще

                                 вставать с постелей,

пораньше утром,

                             растемнив окно,

в кружок усевшись,

                                    перьями скрипели.

Отсюда передачи шли на город —

стихи и сводки,

                              и о хлебе весть.

Здесь жили дикторы и репортеры,

поэт, артистки…

                             Всех не перечесть.

Они давно покинули жилища

там, где-то в недрах города,

                                                     вдали;

они одни из первых на кладбища

последних родственников отвезли

и, спаяны сильней, чем кровью рода,

родней, чем дети одного отца,

сюда зимой сорок второго года

сошлись — сопротивляться до конца.

Здесь, на походной койке-раскладушке,

у каменки, блокадного божка,

я новую почувствовала душу,

самой мне непонятную пока.

Я здесь стихи горчайшие писала,

спеша, чтоб свет использовать дневной…

Сюда, в тот день,

                                  когда я в снег упала,

ты и привел бездомную — домой.

3

…По сумрачным утрам

ты за водой ходил на льдистый Невский,

где выл норд-вест,

                                  седой, косматый, резкий,

и запах гари стлался по дворам.

Стоял, пылая, город.

                                      В семь утра

темнел скелет

                            Гостиного двора.

………………………………………

И на Литейном был один источник.

Трубу прорвав, подземная вода

однажды с воплем вырвалась из почвы

и поплыла, смерзаясь в глыбы льда.

Вода плыла, гремя и коченея,

и люди к стенам жались перед нею,

но вдруг один, устав пережидать, —

наперерез пошел

                                  по корке льда,

ожесточась пошел,

                                  но не прорвался,

а, сбит волной, свалился на ходу,

и вмерз в поток,

                           и так лежать остался

здесь,

            на Литейном,

                                       видный всем, —

                                                                    во льду.

А люди утром прорубь продолбили

невдалеке

                   и длинною чредой

к его прозрачной ледяной могиле

до марта приходили за водой.

Тому, кому пришлось когда-нибудь

ходить сюда, — не говори: «Забудь».

Я знаю всё. Я тоже там была,

я ту же воду жгучую брала

на улице, меж темными домами,

где человек, судьбы моей собрат,

как мамонт, павший сто веков назад,

лежал, затертый городскими льдами.

…Вот так настал,

                               одетый в кровь и лед,

сорок второй, необоримый год.

О, год ожесточенья и упорства!

Лишь насмерть,

                           насмерть всюду встали мы.

Год Ленинграда,

                           год его зимы,

год Сталинградского

                                        единоборства.

4

В те дни исчез, отхлынул быт.

          И смело

в права свои вступило бытие.

А я жила.

                    Изнемогало тело,

и то сияло, то бессильно тлело

сознание смятенное мое.

Сжималась жизнь во мне…

                                                  Совсем похоже,

как древняя шагреневая кожа

с неистовой сжималась быстротою,

едва владелец — бедный раб ее —

любое, незапретное, простое

осуществлял желание свое.

Сжималась жизнь…

Так вот что значит — смерть:

не сметь желать.

Самой — совсем не сметь.

Ну что же, пусть.

Я все равно устала,

я все равно не этого ждала

на тех далеких горных перевалах,

под небосводом синего стекла,

там, где цветок глядел из-за сугроба,

где в облаках, на кромке крутизны,

мы так тогда прекрасны были оба,

так молоды, бесстрашны и сильны…

…Всё превратилось вдруг в воспоминанье:

вся жизнь,

                   все чувства,

                                            даже я сама,

пока вокруг в свирепом ожиданье

стоят враги, безумствует зима,

и надо всем —

                               сквозь лед, и бред, и ночи,

не погасить его, не отойти —

рублевский лик и стынущие очи

тому, кому не сказано:

                                           «Прости!»

Того, кто был со мной на перевале,

на одиноком блещущем пути,

и умер здесь, от голода, в подвале,

а я —

            я не могла его спасти…

…Еще хотелось повидать сестру.

Я думала о ней с такой любовью,

что стало ясно мне: на днях — умру.

То кровь тоскует по родимой крови.

Но незнакомый, чей-то, не родной,

ты ближе всех, ты рядом был со мной.

И ты не утешал меня.

Ночами,

когда, как все, утратив радость слез,

от горя корчась, я почти мычала,

ни рук моих не гладил, ни волос.

Ты сам, без просьб,

                              как будто б стал на страже

глухого отчужденья моего;

ты не коснулся ревностью его

и не нарушил нежностию даже.

Ты просто мне глоток воды горячей

давал с утра,

                           и хлеба,

                                            и тетрадь

и заставлял писать для передачи:

ты просто не давал мне умирать…

Не знаю — как, но я на дне страданья,

о мертвом счастье бредя, о тепле,

открыла вдруг, что ты — мое желанье,

последнее желанье на земле.

Я так хочу.

Я так хочу сама.

Пускай, озлясь, грозится мне зима,

что радости вместить уже не сможет

остаток жизни —

                            мстительная кожа, —

я так хочу.

                  Пускай сойдет на нет:

мне мерзок своеволия запрет.

Я даже пела что-то в этот вечер,

почти забытое, у огонька,

цветным платком плотней укрыла плечи

и темный рот подкрасила слегка.

В тот самый день сказал ты мне, смущаясь:

«А все считают, ты — моя жена…»

И люди нас не попрекнули счастьем

в том городе,

                        где бредила война.

5

Мы жили высоко — седьмой этаж.

Отсюда был далёко виден город.

Он обгоревший, тихий был и гордый,

пустынный был

                           и весь, до пепла, — наш.

А мы ходили в Летний по грибы,

где, как в бору, кукушка куковала.

Возили реже мертвых.

                                           Но гробы

не появлялись: сил недоставало

на этот древний горестный обряд.

О нем забыл блокадный Ленинград.

И первый гроб, обитый кумачом,

проехавший на катафалке красном,

обрадовал людей: нам стало ясно,

что к жизни возвращаемся и мы

из недр нечеловеческой зимы.

О нет, я не кощунствую!

Так было!

Нам всё о жизни яростно твердило,

и, точно дар торжественный, — для нас

всё на земле

                          явилось

                                               в первый раз.

И солнце мы впервые увидали,

и с наших крыш,

                         постов сторожевых, —

Большой Земли мерцающие дали

в румяных зорях,

                               в дымке синевы.

До стона,

                   до озноба,

                                          до восторга

мы вглядывались в эту синеву…

Прекрасная!

Нельзя тебя отторгнуть.

Ты — это жизнь.

Ты есть — и я живу.

…Я помню час, когда, толкнув рукой

окошко, перекрещенное слепо,

я в одичавший зимний угол свой

впустила полднем дышащее небо.

Я отойти не смела от окна!

Слепорожденный

                                    в первый день прозренья

глядел бы так,

                              с таким же изумленьем

на всё, что знал под именем «весна»!

6

…А в темноте, почти касаясь кровли,

всю ночь снаряды бешеные шли,

так метров семь над сонной нашей кровью,

и рушились то близко, то вдали.

Ты рядом спал, как спал весь город — камнем,

сменясь с дежурства.

Мы с утра в бою…

Как страшно мне.

Услышав свист, руками

я прикрываю голову твою.

Невольный жест, напрасный — знаю, знаю…

А ночь светла.

И над лицом твоим

с тысячелетней нежностью склоняясь,

я тороплюсь налюбоваться им.

Я тороплюсь, я знаю, что сосчитан

свиданья срок.

                         Разлука настает.

Но ты не знай…

                         Спи под моей защитой,

солдат уставший,

                                 муж,

                                               дитя мое…

Три выстрела — три грохота подряд.

Поблизости… Пока не в наш квадрат…

…А рядом, в изголовье надо мною,

охапка веток, полная весною, —

ты с фронта, из Рыбацкого, принес…

Как пахнут листья, господи, — до слез!

Так ты вернулась, встала в изголовье,

о молодость… твой запах узнаю.

Сплети ж с моей сегодняшней любовью

всю чистоту и трепетность твою,

верни мне всё…

                             Свистит. Опять фугас!

Сюда идет… Враг обнаружил нас,

засек,

             нашел,

                            сюда кладет снаряды,

невидимый,

                       нацелился в упор

откуда-то из гатчинского сада,

от царскосельских дремлющих озер, —

сюда идет…

                     В ночной молочной дымке

я узнаю, безносый невидимка,

тебя.

            Ты приходил ко мне зимой.

Свистишь?

                         Свисти.

                                        Я принимаю бой.

Ты утопить хотел меня в отеке.

Ты до костей обтягивал мне щеки.

Ты мне глаза мои вдавил в глазницы,

ты зубы мне расшатывал во рту,

ты гнал меня в подвалы,

                                               в темноту,

под свод психиатрической больницы…

Но меж развалин горестных и дымных,

в ожогах вся,

                           в рубцах, в крови, в золе,

я поднялась,

                          как все, — неистребима,

с неистребимой верностью Земле,

и здесь, под этой обреченной крышей,

нашла возлюбленного своего.

Он рядом спит.

                          Он жив.

                                         Он мирно дышит.

Я ни за что не разбужу его.

Что может враг? Разрушить и убить.

И только-то?

                         А я могу любить,

а мне не счесть души моей богатства,

а я затем хочу и буду жить,

чтоб всю ее,

                         как дань людскому братству,

на жертвенник всемирный положить.

Грозишь?

                    Грози.

Свисти со всех сторон.

Мы победили.

                         Ты приговорен.

Обстрел затих.

Зарею полон город,

сменяются усталые дозоры,

на улицах пустынно и светло.

Сметают в кучи дворники стекло,

и неустанным эхом повторен

щемящий, тонкий, шаркающий звон,

и радуги бегут по тротуарам

в стеклянных брызгах.

В городе весна,

разбитым камнем пахнет и пожаром,

в гранитный берег плещется волна,

как сотни лет плескалась. Тишина.

…О девочка с вершины Мамисона,

что знала ты о счастии?

                                              Оно

неласково,

                     сурово и бессонно

и с гибелью порой сопряжено.

Пред ним ничто — веселье.

                                               Радость — прах.

Пред ним бессилен враг,

                                             и тлен,

                                                           и страх.

Оно несет на крыльях лебединых

к таким неугасающим вершинам,

к столь одиноким, нежным и нагим,

что боги позавидовали б им.

Я счастлива.

                      И всё яснее мне,

что я всегда жила для этих дней,

для этого жестокого расцвета.

И гордости своей не утаю,

что рядовым вошла

                                      в судьбу твою,

мой город,

                  в званье твоего поэта.

Не ты ли сам зимой библейски грозной

меня к траншеям братским подозвал

и, весь окостеневший и бесслезный,

своих детей оплакать приказал.

И там, где памятников ты не ставил,

где счесть не мог,

                               где никого не славил,

где снег лежал,

                          от зарев розоватый,

где выгрызал траншеи экскаватор

и динамит на помощь нам, без силы,

пришел,

                  чтоб землю вздыбить под могилы,

там я приказ твой гордый выполняла…

Неся избранье трудное свое,

из недр души

                       я стих свой выдирала,

не пощадив живую ткань ее…

И ясно мне судьбы моей веленье:

своим стихом на много лет вперед

я к твоему пригвождена виденью,

я вмерзла

                          в твой неповторимый лед.

…А тот,

                над кем светло и неустанно

мне горевать, печалиться, жалеть,

кого прославлю славой безымянной —

немою славой, высшей на земле, —

ты слит со всем, что больше жизни было —

мечта,

          душа,

                     отчизна,

                                     бытие, —

и для меня везде твоя могила

и всюду — воскресение твое.

Твердит об этом

                            трубный глас Москвы,

когда она,

                     колебля своды ночи,

как равных — славит павших и живых

и Смерти — смертный приговор пророчит.

Апрель 1945

"Так вот она какая. Вот какой…"

…Так вот она какая. Вот какой

мой город, воскресающий весной.

Трава — зеленая. А неба купол

не черный и не серо-голубой.

Какой же я бесцветный мир нащупал

незрячею, неверною рукой.

Прозревший недоверчив: он испуган,

он так обжился в сумраке своем.

Он опознать не сразу может друга,

того, что был его поводырем.

Он быстро утомляется на пире

цветов и света, правды и щедрот.

Он долго одиночествует в мире

и всё на ощупь пробует вперед…

1945

"О да — простые, бедные слова…"

…О да — простые, бедные слова

мы точно в первый раз произносили,

мы говорили: солнце, свет, трава,

как произносят: жизнь, любовь и сила.

А помнишь ли, как с города ледник

сдирали мы, четырежды проклятый,

как бил в панель ногой один старик

и всё кричал: «Асфальт, асфальт, ребята!..»

Так, милый берег видя с корабля,

кричали в старину: «Земля, земля!..»

1945

СТИХИ О СЕБЕ

…И вот в послевоенной тишине

к себе прислушалась наедине.

…………………………………

Какое сердце стало у меня,

сама не знаю — лучше или хуже:

не отогреть у мирного огня,

не остудить на самой лютой стуже.

И в черный час зажженные войною

затем, чтобы не гаснуть, не стихать,

неженские созвездья надо мною,

неженский ямб в черствеющих стихах…

…И даже тем, кто всё хотел бы сгладить

в зеркальной, робкой памяти людей,

не дам забыть, как падал ленинградец

на желтый снег пустынных площадей.

И как стволы, поднявшиеся рядом,

сплетают корни в душной глубине

и слили кроны в чистой вышине,

даря прохожим мощную прохладу, —

так скорбь и счастие живут во мне —

единым корнем — в муке Ленинграда,

единой кроною — в грядущем дне.

И всё неукротимей год от года

к неистовству зенита своего

растет свобода сердца моего —

единственная на земле свобода.

1945

"Я никогда не напишу такого…"

Я никогда не напишу такого.

В той потрясенной, вещей немоте

ко мне тогда само являлось слово

в нагой и неподкупной чистоте.

Уже готов позорить нашу славу,

уже готов на мертвых клеветать

герой прописки

                           и стандартных справок…

Но на асфальте нашем —

                                            след кровавый,

не вышаркать его, не затоптать…

1946

СТИХИ О ЛЮБВИ

1

Взял неласковую, угрюмую,

с бредом каторжным, с темной думою,

с незажившей тоскою вдовьей,

с непрошедшей старой любовью,

не на радость взял за себя,

не по воле взял, а любя.

1942

2

Я тайно и горько ревную,

угрюмую думу тая:

тебе бы, наверно, иную —

светлей и отрадней, чем я…

За мною такие утраты

и столько любимых могил!

Пред ними я так виновата,

что если б ты знал — не простил.

Я стала так редко смеяться,

так злобно порою шутить,

что люди со мною боятся

о счастье своем говорить.

Недаром во время беседы,

смолкая, глаза отвожу,

как будто по тайному следу

далеко одна ухожу.

Туда, где ни мрака, ни света —

сырая рассветная дрожь…

И ты окликаешь: «Ну, где ты?»

О, знал бы, откуда зовешь!

Еще ты не знаешь, что будут

такие минуты, когда

тебе не откликнусь оттуда,

назад не вернусь никогда.

Я тайно и горько ревную,

но ты погоди — не покинь.

Тебе бы меня, но иную,

не знавшую этих пустынь:

до этого смертного лета,

когда повстречалися мы,

до горестной славы, до этой

полсердца отнявшей зимы.

Подумать — и точно осколок,

горя, шевельнется в груди…

Я стану простой и веселой —

тверди ж мне, что любишь, тверди!

1947

3

Ни до серебряной и ни до золотой,

всем ясно, я не доживу с тобой.

Зато у нас железная была —

по кромке смерти на войне прошла.

Всем золотым ее не уступлю:

всё так же, как в железную, люблю…

1949

"О, не оглядывайтесь назад…"

О, не оглядывайтесь назад,

на этот лед,

                       на эту тьму;

там жадно ждет вас

                                    чей-то взгляд,

не сможете вы не ответить ему.

Вот я оглянулась сегодня… Вдруг

вижу: глядит на меня изо льда

живыми глазами живой мой друг,

единственный мой — навсегда, навсегда.

А я и не знала, что это так.

Я думала, что дышу иным.

Но, казнь моя, радость моя, мечта,

жива я только под взглядом твоим!

Я только ему еще верна,

я только этим еще права:

для всех живущих — его жена,

для нас с тобою — твоя вдова.

1947

ФЕОДОСИЯ

Юрию Герману

Когда я в мертвом городе искала

ту улицу, где были мы с тобой,

когда нашла — и всё же не узнала

………………………………………

А сизый прах и ржавчина вокзала!

…Но был когда-то синий-синий день,

и душно пахло нефтью, и дрожала

седых акаций вычурная тень…

От шпал струился зной — стеклянный,

                                                                     зримый, —

дышало море близкое, а друг,

уже чужой, но все еще любимый,

не выпускал моих холодных рук.

Я знала: всё. Уже ни слов, ни споров,

ни милых встреч…

                               И все же будет год:

один из нас приедет в этот город

и все, что было, вновь переживет.

Обдаст лицо блаженный воздух юга,

подкатит к горлу незабытый зной,

на берегу проступит облик друга —

неистребимой радости земной.

О, если б кто-то, вставший с нами рядом,

шепнул, какие движутся года!

Ведь лишь теперь, на эти камни глядя,

я поняла, что значит — «никогда»,

что прошлого — и то на свете нет,

что нет твоих свидетелей отныне,

что к самому себе потерян след

для всех, прошедших зоною пустыни…

Феодосия

1935, 1947

"На собранье целый день сидела…"

На собранье целый день сидела —

        то голосовала, то лгала…

Как я от тоски не поседела?

        Как я от стыда не померла?..

Долго с улицы не уходила —

        только там сама собой была.

В подворотне — с дворником курила,

        водку в забегаловке пила…

В той шарашке двое инвалидов

        (в сорок третьем брали Красный Бор)

рассказали о своих обидах, —

        вот — был интересный разговор!

Мы припомнили между собою,

        старый пепел в сердце шевеля:

штрафники идут в разведку боем —

        прямо через минные поля!..

Кто-нибудь вернется награжденный,

        остальные лягут здесь — тихи,

искупая кровью забубённой

        все свои небывшие грехи!

И, соображая еле-еле,

        я сказала в гневе, во хмелю:

«Как мне наши праведники надоели,

        как я наших грешников люблю!»

<1948–1949>

"Сегодня вновь растрачено души…"

Сегодня вновь растрачено души

на сотни лет,

                         на тьмы и тьмы ничтожеств.

Хотя бы часть ее в ночной тиши,

как пепел в горсть, собрать в стихи…

                                                            И что же?

Уже не вспомнить и не повторить

высоких дум, стремительных и чистых,

которыми посмела одарить

лжецов неверующих и речистых.

И щедрой доброте не просиять,

не озарить души потайным светом;

я умудрилась всю ее отдать

жестоким, не нуждающимся в этом.

Все роздано: влачащимся — полет,

трусливым и безгласным — дерзновенье,

и тем, кто всех глумливей осмеет, —

глубинный жемчуг сердца — умиленье.

Как нищенка, перед столом стою.

Как мать, дитя родившая до срока.

А завтра вновь иду и отдаю

всё, что осталось, не приняв урока.

А может быть — мечты заветней нет, —

вдруг чье-то сердце просто и открыто

такую искру высечет в ответ,

что будут все утраты позабыты?

1949

<ТРИПТИХ 1949 ГОДА>

1

Я не люблю за мной идущих следом

                     по площадям

                и улицам.

Мой путь —

               мне кажется тогда —

               стремится к бедам:

Скорей дойти до дома

                                           как-нибудь.

Они в затылок дышат горячо…

               Сейчас положат руку

                                                   на плечо!

Я оглянусь: чужими

                                 притворятся,

                                                        прохожими…

Но нас не обмануть: к беде —

                                     к БЕДЕ —

                                                    стремглав

                                                                           идет мой путь.

О, только бы: скорей. Домой.

                                                    Укрыться.

                       Дойти и запереться

                                                          и вернуться.

Во что угодно сразу

                                    погрузиться:

                  в вино!

                                 в заботы!

                 в бесполезный труд…

Но вот уж много дней,

                                       как даже дома

меня не покидает страх

                                           знакомый,

                     что по Следам

                               Идущие —

                                     придут.

2

Не будет дома

                         или будет дом

и легче будет

                          иль еще печальней —

об этом годе расскажу потом,

о том, как стало

                           ничего не жаль мне.

Не жаль стареть.

Не жаль тебя терять.

Зачем мне красота, любовь

                              и дом уютный, —

затем, чтобы молчать?

Не-ет, не молчать, а лгать.

Лгать и дрожать ежеминутно.

Лгать и дрожать:

                             а вдруг — не так солгу?

И сразу — унизительная кара.

Нет. Больше не хочу и не могу.

Сама погибну.

Подло — ждать удара!

Не женское занятье: пить вино,

                         по кабакам шататься в одиночку…

Но я — пила.

                      Мне стало все равно:

продлится ли позорная отсрочка.

                                     Мне только слез твоих

                                           последних жаль,

в то воскресенье,

                               в темный день погони,

когда разлуки каторжная даль

                                 открылась мне

ясней, чем на ладони…

Как плакал ты!

                               Последний в мире свет

                                                мне хлынул в душу —

                               слез твоих сиянье!

Молитвы нет такой

                              и песни нет,

чтобы воспеть во мне

                            твое рыданье.

Но… Даже их мне не дают воспеть…

В проклятой немоте изнемогаю…

И странно знать,

                             что вот придет другая,

чтобы тебе с лица их утереть…

Живу — тишком.

Живу — едва дыша.

Припоминая, вижу — повсеместно

                                     следы свои оставила душа:

то болью, то доверием, то песней…

Их время и сомненье не сотрет,

не облегчить их никаким побегом,

                   их тут же обнаружит

                         и придет

                                 и уведет меня —

                                            Идущий Следом…

Осень 1949

3

Я не люблю звонков по телефону,

когда за ними разговора нет.

«Кто говорит? Я слушаю!»

                                                  В ответ

молчание и гул, подобный стону.

Кто позвонил и испугался вдруг,

кто замолчал за комнатной стеною?

«Далекий мой,

                        желанный,

                                                верный друг,

не ты ли смолк? Нет, говори со мною!

Одною скорбью мы разлучены,

одной безмолвной скованы печалью,

и все-таки средь этой тишины

поговорим… Нельзя, чтоб мы молчали!»

А может быть, звонил мой давний враг?

Хотел узнать, я дома иль не дома?

И вот, услышав голос мой знакомый,

спокоен стал и отошел на шаг.

Нет, я скрываться не хочу, не тщусь.

Я всем открыта, точно домочадцам…

Но так привыкла с домом я прощаться,

что, уходя, забуду — не прощусь.

Разлука никакая не страшна:

я знаю — я со всеми, не одна…

Но, господи, как одиноко вдруг,

когда такой настигнут тишиною…

Кто б ни был ты,

                       мой враг или мой друг, —

я слушаю! Заговори со мною!

1949

ПЯТЬ ОБРАЩЕНИЙ К ТРАГЕДИИ

1

От сердца к сердцу.

                                      Только этот путь

я выбрала тебе. Он прям и страшен.

Стремителен. С него не повернуть.

Он виден всем и славой не украшен.

…………………………………………

Я говорю за всех, кто здесь погиб.

В моих стихах глухие их шаги,

их вечное и жаркое дыханье.

Я говорю за всех, кто здесь живет,

кто проходил огонь, и смерть, и лед,

я говорю, как плоть твоя, народ,

по праву разделенного страданья…

И вот я становлюся многоликой,

и многодушной, и многоязыкой.

Но мне же суждено самой собой

остаться в разных обликах и душах,

и в чьем-то горе, в радости чужой

свой тайный стон и тайный шепот слушать

и знать, что ничего не утаишь…

Все слышат всё, до скрытого рыданья…

И друг придет с ненужным состраданьем,

и посмеются недруги мои.

Пусть будет так. Я не могу иначе.

Не ты ли учишь, Родина, опять:

не брать, не ждать и не просить подачек

за счастие творить и отдавать.

…И вновь я вижу все твои приметы,

бессмертный твой, кровавый, горький зной,

сорок второй, неистовое лето

и все живое, вставшее стеной

на бой со смертью…

Август 1946

2

Прошло полгода молчанья

          с тех пор, как стали клубиться

в жажде преображенья,

          в горячей творящей мгле

твоих развалин оскалы,

          твоих защитников лица,

легенды твои, которым

          подобных нет на земле.

Прошло полгода молчанья

          с тех пор, как мне стала сниться

твоя свирепая круча —

          не отвести лица!

Как трудно к тебе прорваться,

          как трудно к тебе пробиться,

к тебе, которой вручила

          всю жизнь свою — до конца.

Но, как сквозь терний колючий,

          сквозь ложь, клевету, обиды,

к тебе — по любой дороге,

          везде — у чужих и в дому,

в вагоне, где о тебе же

          навзрыд поют инвалиды,

в труде, в обычной заботе

          к сиянию твоему.

И только с чистейшим сердцем,

                                                и только склонив колено

тебе присягаю, как знамени,

                                                  целуя его края, —

Трагедия всех трагедий —

                                           душа моего поколенья,

единственная,

                       прекрасная,

                                               большая душа моя.

Весна 1947

3

Друзья твердят: «Все средства хороши,

чтобы спасти от злобы и напасти

хоть часть Трагедии,

                                      хоть часть души…»

А кто сказал, что я делюсь на части?

И как мне скрыть — наполовину — страсть,

чтоб страстью быть она не перестала?

Как мне отдать на зов народа часть,

когда и жизни слишком мало?

Нет, если боль, то вся душа болит,

а радость — вся пред всеми пламенеет.

И ей не страх открытой быть велит —

ее свобода,

                   та, что всех сильнее.

Я так хочу, так верю, так люблю.

Не смейте проявлять ко мне участья.

Я даже гибели своей не уступлю

за ваше принудительное счастье…

1949

4

Когда ж ты запоешь, когда

откроешь крылья перед всеми?

О, возмести хоть миг труда

в глухонемое наше время!

Я так молю — спеша, скорбя,

молю невнятно, немо, глухо…

Я так боюсь забыть тебя

под непрерывной пыткой духа.

Чем хочешь отомсти: тюрьмой,

безмолвием, подобным казни,

но дай хоть раз тебя — самой,

одной —

              прослушать без боязни.

…………………………………

1951

5

О, где ты запела,

                                откуда взманила,

откуда к жизни зовешь меня…

Склоняюсь перед твоею силой,

Трагедия, матерь живого огня.

Огонь, и воду, и медные трубы

(о, медные трубы — прежде всего!)

я прохожу,

не сжимая губы,

                         страшное славя твое торжество.

Не ты ли сама

                          последние годы

по новым кругам вела и вела,

горчайшие в мире

                              волго-донские воды

из пригоршни полной испить дала…

О, не твои ли трубы рыдали

четыре ночи, четыре дня

с пятого марта в Колонном зале

над прахом, при жизни

                                      кромсавшим меня…

Не ты ль —

                    чтоб твоим защитникам в лица

я вновь заглянула —

                                      меня загнала

в психиатрическую больницу,

и здесь, где горю ночами не спится,

встала в рост

                         и вновь позвала

на новый круг,

                         и опять за собой,

за нашей

                      совместной

                                             народной судьбой.

Веди ж, я знаю — тебе подвластно

все существующее во мне.

Я знаю паденья, позор напрасный,

я слабой бывала, постыдной, ужасной —

я никогда не бывала несчастной

в твоем сокрушающем ложь огне.

Веди ж, открывай, и рубцуй, и радуй!

Прямо в глаза взгляни

                                       и скажи:

«Ты погибала взаправду — как надо.

Так подобало. Да будет жизнь!»

31 января 1954

ОБРАЩЕНИЕ К ПОЭМЕ

«…и я с упованием и с любовью обернулся назад…»

А. И. Герцен

— Спаси меня.

                           Снова к тебе обращаюсь.

Не так, как тогда, — тяжелей и страшней:

с последней любовью своею прощаюсь,

с последней, заветною правдой своей.

Как холодно, как одиноко на свете…

Никто не услышит, никто не придет…

О, пусть твой орлиный,

                                           твой горный,

                                                                        твой ветер

дохнет на меня,

                            загремит —

                                                     запоет…

1949

ОТРЫВОК

Достигшей немого отчаянья,

давно не молящейся Богу,

иконку «Благое Молчание»

мне мать подарила в дорогу.

И ангел Благого Молчания

ревниво меня охранял.

Он дважды меня не нечаянно

с пути повернул. Он знал…

Он знал, никакими созвучьями

увиденного не передать.

Молчание душу измучит мне,

и лжи заржавеет печать…

1952

ОБЕЩАНИЕ

…Я недругов смертью своей не утешу,

чтоб в лживых слезах захлебнуться могли.

Не вбит еще крюк, на котором повешусь.

Не скован. Не вырыт рудой из земли.

Я встану над жизнью бездонной своею,

над страхом ее, над железной тоскою…

Я знаю о многом. Я помню. Я смею.

Я тоже чего-нибудь страшного стою…

1952

ОТВЕТ

А я вам говорю, что нет

напрасно прожитых мной лет,

ненужно пройденных путей,

впустую слышанных вестей.

Нет невоспринятых миров,

нет мнимо розданных даров,

любви напрасной тоже нет,

любви обманутой, больной, —

ее нетленно-чистый свет

всегда во мне,

                          всегда со мной.

И никогда не поздно снова

начать всю жизнь,

                              начать весь путь,

и так, чтоб в прошлом бы — ни слова,

ни стона бы не зачеркнуть.

1952, 1960

ИЗ «ПИСЕМ С ДОРОГИ»

1

Темный вечер легчайшей метелью увит,

волго-донская степь беспощадно бела…

Вот когда я хочу говорить о любви,

о бесстрашной, сжигающей душу дотла.

Я ее, как сейчас, никогда не звала.

Отыщи меня в этой февральской степи,

в дебрях взрытой земли, между свай эстакады.

Если трудно со мной — ничего, потерпи.

Я сама-то себе временами не рада.

Что мне делать, скажи, если сердце мое

обвивает, глубоко впиваясь, колючка,

и дозорная вышка над нею встает,

и о штык часового терзаются низкие тучи?

Так упрямо смотрю я в заветную даль,

так хочу разглядеть я далекое, милое

                                                                       солнце…

Кровь и соль на глазах!

Я смотрю на него сквозь большую печаль,

сквозь колючую мглу,

                              сквозь судьбу волгодонца…

Я хочу, чтоб хоть миг постоял ты со мной

у ночного костра — он огромный,

                                                             трескучий и жаркий,

где строители греются тесной гурьбой

и в огонь неподвижные смотрят овчарки.

Нет, не дома, не возле ручного огня,

только здесь я хочу говорить о любви.

Если помнишь меня, если понял меня,

если любишь меня — позови, позови!

Ожидаю тебя так, как моря в степи

ждет ему воздвигающий берега

в ночь, когда окаянная вьюга свистит,

и смерзаются губы, и душат снега;

в ночь, когда костенеет от стужи земля, —

ни костры, ни железо ее не берут.

Ненавидя ее, ни о чем не моля,

как любовь, беспощадным становится труд.

Здесь пройдет, озаряя пустыню, волна.

Это всё про любовь. Это только она.

1952

2

О, как я от сердца тебя отрывала!

Любовь свою — не было чище и лучше —

сперва волго-донским степям отдавала…

Клочок за клочком повисал на колючках.

Полынью, полынью горчайшею веет

над шлюзами, над раскаленной землею…

Нет запаха бедственнее и древнее,

и только любовь, как конвойный, со мною.

Нас жизнь разводила по разным дорогам.

Ты умный, ты добрый, я верю доныне.

Но ты этой жесткой земли не потрогал,

и ты не вдыхал этот запах полыни.

А я неустанно вбирала дыханьем

тот запах полынный, то горе людское,

и стало оно, безысходно простое,

глубинным и горьким моим достояньем…

Полынью, полынью бессмертною веет

от шлюзов бетонных до нашего дома…

Ну как же могу я, ну как же я смею,

вернувшись, «люблю» не сказать по-другому!

1952,1960

ИЗ ЦИКЛА «ВОЛГО-ДОН»

1

Я сердце свое никогда не щадила:

ни в песне, ни в горе, ни в дружбе,

                                                ни в страсти…

Прости меня, милый. Что было — то было.

Мне горько.

И все-таки всё это — счастье.

И то, что я страстно, горюче тоскую,

и то, что, страшась неизбежной напасти,

на призрак, на малую тень негодую.

Мне страшно…

И все-таки всё это — счастье.

О, пусть эти слезы и это удушье,

пусть хлещут упреки, как ветки в ненастье.

Страшней — всепрощенье. Страшней —

                                                                равнодушье.

Любовь не прощает. И всё это — счастье.

Я знаю теперь, что она убивает,

не ждет состраданья, не делится властью.

Покуда прекрасна, покуда живая.

Покуда она не утеха, а — счастье.

1952

ТОТ ГОД

И я всю жизнь свою припоминала,

и все припоминала жизнь моя

в тот год, когда со дна морей, с каналов

вдруг возвращаться начали друзья.

Зачем скрывать — их возвращалось мало.

Семнадцать лет — всегда семнадцать лет.

Но те, кто возвращались, — шли сначала,

чтоб получить свой старый партбилет.

Я не прибавлю к этому ни звука,

ни стона даже: заново живем.

Ну что ж еще? Товарищ, дай мне руку!

Как хорошо, что мы опять вдвоем.

1955

"Здесь лежат ленинградцы…"

Здесь лежат ленинградцы.

Здесь горожане — мужчины, женщины, дети.

Рядом с ними солдаты-красноармейцы.

              Всею жизнью своею

               они защищали тебя, Ленинград,

               колыбель революции.

Их имен благородных мы здесь перечислить не сможем,

так их много под вечной охраной гранита.

Но знай, внимающий этим камням:

никто не забыт, и ничто не забыто.

В город ломились враги, в броню и железо одеты,

но с армией вместе встали

рабочие, школьники, учителя, ополченцы.

И все, как один, сказали они:

«Скорее смерть испугается нас, чем мы смерти».

Не забыта голодная, лютая, темная

зима сорок первого — сорок второго,

                   ни свирепость обстрелов,

ни ужас бомбежек в сорок третьем.

Вся земля городская пробита.

Ни одной вашей жизни, товарищи, не позабыто.

Под непрерывным огнем с неба, с земли и с воды

подвиг свой ежедневный

вы свершали достойно и просто,

и вместе с отчизной своей

вы все одержали победу.

Так пусть же пред жизнью бессмертною вашей

на этом печально-торжественном поле

вечно склоняет знамена народ благодарный,

Родина-мать и город-герой Ленинград.

1956

БАБЬЕ ЛЕТО

Есть время природы особого света,

неяркого солнца, нежнейшего зноя.

Оно называется

                                бабье лето

и в прелести спорит с самою весною.

Уже на лицо осторожно садится

летучая, легкая паутина…

Как звонко поют запоздалые птицы!

Как пышно и грозно пылают куртины!

Давно отгремели могучие ливни,

всё отдано тихой и темною нивой…

Всё чаще от взгляда бываю счастливой,

всё реже и горше бываю ревнивой.

О мудрость щедрейшего бабьего лета,

с отрадой тебя принимаю… И все же,

любовь моя, где ты, аукнемся, где ты?

А рощи безмолвны, а звезды всё строже…

Вот видишь — проходит пора звездопада,

и, кажется, время навек разлучаться…

…А я лишь теперь понимаю, как надо

любить, и жалеть, и прощать, и прощаться…

1956,1960

ЕВГЕНИЮ ЛЬВОВИЧУ ШВАРЦУ

1

В день шестидесятилетия

Не только в день этот праздничный —

в будни не позабуду:

живет между нами сказочник,

обыкновенное Чудо.

И сказочна его доля,

и вовсе не шестьдесят

лет ему — много более!

Века-то летят, летят…

Он ведь из мира древнейшего,

из недр человеческих грез

свое волшебство вернейшее,

слово свое нежнейшее

к нашим сердцам пронес.

К нашим сердцам, закованным

в лед (тяжелей брони!),

честным путем, рискованным

дошел,

               растопил,

                                   приник.

Но в самые темные годы

от сказочника-поэта

мы столько вдохнули свободы,

столько видали света.

Поэзия — не стареется.

Сказка — не «отстает».

Сердце о сказку греется,

тайной ее живет.

Есть множество лживых сказок —

нам ли не знать про это!

Но не лгала ни разу

мудрая сказка поэта.

Ни словом, ни помышлением

она не лгала, суровая.

Спокойно готова к гонениям,

к народной славе готовая.

Мы день твой с отрадой празднуем,

нам день твой и труд — ответ,

что к людям любовь — это правда.

А меры для правды нет.

21 октября 1956

2

Простите бедность этих строк,

но чем я суть их приукрашу?

Я так горжусь, что дал мне Бог

поэзию и дружбу Вашу.

Неотторжимый клин души,

часть неплененного сознанья,

чистейший воздух тех вершин,

где стало творчеством — страданье —

вот надо мною Ваша власть,

мне все желаннее с годами…

На что бы совесть оперлась,

когда б Вас не было меж нами?!

21 октября 1957

"Рассыпали набор…"

Рассыпали набор —

                               тягчайших дней,

Светлейших, пламенных —

                                                  Его не понимаю.

Рассыпали набор — всей книжки,

                                    всей моей…

О, Господи, к Тебе в тоске, взываю…

Разобрали набор…

1959

ПЕРЕД РАЗЛУКОЙ

1

…Пусть падают листки календаря,

пусть будет долог жизненный твой путь.

Но день двадцать шестого октября,

но первый снег его — забудь.

                                                      Совсем забудь.

Как не было… Тот мокрый, вьюжный снег,

застывшее движенье городское —

и до смерти счастливый человек,

под артогнем бредущий человек

в жилье чужое, но еще людское.

Как буйствовала в подворотне мгла,

голодная, в багровых вспышках вьюга!

Как я боялась в доме — как ждала

войной-судьбою суженого друга.

О, первый грозный, нищий наш ночлег,

горсть чечевицы, посвист канонады

и первый сон вдвоем…

                                        Забудь о нем навек.

Совсем забудь. Как не было. Так надо.

1960

2

Я всё оставляю тебе при уходе:

всё лучшее

                       в каждом промчавшемся годе.

Всю нежность былую,

                                            всю верность былую

и краешек счастья, как знамя, целую:

военному, грозному —

                                    вновь присягаю,

с колена поднявшись, из рук отпускаю.

Уже не узнаем — ни ты и ни я —

такого же счастья, владевшего нами.

Но верю, что лучшая песня моя навек

сбережет отслужившее знамя…

…Я ласточку тоже тебе оставляю

из первой, бесстрашно вернувшейся стаи —

блокадную нашу, под бедственной крышей.

В свой час одинокий

                                       ее ты услышишь…

А я забираю с собою все слезы,

все наши утраты,

                                    удары,

                                                  угрозы,

все наши смятенья,

                                все наши дерзанья,

нелегкое наше большое мужанье,

не спетый над дочкой

                                        напев колыбельный,

задуманный ночью военной, метельной,

неспетый напев — ты его не услышишь,

он только со мною — ни громче, ни тише…

Прощай же, мой щедрый! Я крепко любила.

Ты будешь богаче — я так поделила.

1956, 1960

"Но я всё время помню про одну…"

Но я всё время помню про одну,

про первую блокадную весну.

……………………………………

А сколько ржавых коек и кроватей

на улицах столпилось в эти дни!

Вокруг развалин горбились они,

бессмысленно пытаясь прикрывать их.

Костлявый их, угрюмый хоровод

кружил везде, где рыли огород…

И просто так толпились тут и там

на набережной —

                           черные, нагие,

как будто б отдыхала по ночам

на них сама врагиня Дистрофия.

Идешь, считаешь, и — не сосчитать…

Не спать на них хозяевам, не спать!

Железным пухом ложе им стеля,

покоит их державная земля.

……………………………

Я столько раз сердца терзала ваши

неумолимым перечнем утрат.

Я говорила вслух о самом страшном,

о чем и шепотом не говорят.

Но Ленинград,

                        отец мой,

                                              дом и путь,

всё в новые пространства посылая,

ты говоришь мне:

                          «Только не забудь!»

И вот — ты видишь:

                                    я не забываю.

1963–1964

"Вновь тебя увидала во сне я…"

Вновь тебя увидала во сне я.

Не просила я этого сна…

Мне довольно того,

                                    что имею.

Этот город, стихи и война.

Не смущай же меня,

                                    не забытый,

не достойный моей строки,

не оплаканный,

не убитый,

не подавший в беде руки.

Между 1965 и 1968 (?)

ИЗ ЦИКЛА «АННЕ АХМАТОВОЙ»

1

…Она дарить любила.

                                        Всем. И — разное.

Надбитые флаконы и картинки

и жизнь свою, надменную, прекрасную,

до самой той, горючей той кровинки.

Всю — без запинки.

Всю — без заминки.

…Что же мне подарила она?

                                Свою нерекламную твердость.

Окаяннейшую свою,

                               молчаливую гордость.

Волю — не обижаться на тех,

                                кто желает обидеть.

Волю — видеть до рези в глазах,

                                и все-таки видеть.

Волю — тихо, своею рукой задушить

                                подступившее к сердцу отчаянье,

Волю — к чистому, звонкому слову.

                                И грозную волю — к молчанию.

1970

2

Анна Ахматова в 1941 году в Ленинграде

У Фонтанного дома, у Фонтанного дома,

у подъездов, глухо запахнутых,

у резных чугунных ворот

гражданка Анна Андреевна Ахматова,

поэт Анна Ахматова

на дежурство ночью встает.

На левом бедре ее

                                  тяжелеет, обвиснув, противогаз,

а по правую руку, как всегда, налегке,

в покрывале одном,

                                      приоткинутом

                                                                над сиянием глаз,

гостья милая — Муза

                                          с легкою дудочкою в руке.

А напротив, через Фонтанку, —

немые сплошные дома,

окна в белых крестах. А за ними ни искры,

                                                                              ни зги.

И мерцает на стеклах

                                         жемчужно-прозрачная тьма.

И на подступах ближних отброшены

                                                               снова враги.

О, кого ты, кого, супостат, захотел

                                                                     превозмочь?

Или Анну Ахматову,

                                     вставшую у Фонтанного дома,

                                                                                     от Армии невдалеке?

Или стражу ее, ленинградскую эту бессмертную

                                                                                    белую ночь?

Или Музу ее со смертельным оружьем,

                                                               с легкой дудочкой

                                                                                          в легкой руке?

1970 или 1971

"О, как меня завалило жгучим пеплом эпохи!.."

О, как меня завалило жгучим пеплом эпохи!

Пеплом ее трагедий, пеплом ее души…

Из зыбкой своей могилы: «Милый, — кричу я, —

                                                                                      милый, спаси,

хотя бы внемли!..»

Из жаркой своей могилы кричу: «Что было, то было.

То, что свершается, свершается не при нас…

Но — с моего согласья!..»

1970-е годы

ЛЕНИНГРАДУ

Но для меня не существует дат.

Теперь уж навеки,

                                теперь до конца

незыблемо наше единство.

Я мужа тебе отдала, и отца,

и радость свою — материнство.

И нет мне дороже награды,

чем в годы военной угрозы

моих благородных сограждан

скупые и светлые слезы.

За всё и за всех виноватой,

душе не сказавшей «прости»,

одной мне из этой палаты,

одной никогда не уйти.

"Вот обижали и судили…"

Вот обижали и судили,

забрасывали клеветой,

а все-таки не разлюбили

ни глаз моих,

                         ни голос мой.

1970-е годы

Иллюстрации