Пройдя восемь верст, мы достигли Шилки еще засветло и пошли вниз к Сретенску.
Останавливаться на ночь не планировалось. Фарватер Шилки был заранее хорошо обозначен бакенами и створными знаками, и никаких неприятностей не должно было быть.
Первый амурский пароход должен стать рабочей лошадкой, поэтому особого комфорта на борту не было. Единственная просторная каюта — это двухспальная офицерская. В ней разместились капитан и старпом, но сейчас они постоянно были на своем посту, капитанском мостике парохода, и свою каюту предоставили в наше распоряжение.
Капитан парохода Михаил Кюхельбекер ни в каких тайных обществах не участвовал, а занимался делом — ходил на Новую Землю, на Камчатку и в Америку, проведя в тех водах почти три года.
На Сенатской площади оказался, можно сказать, за компанию со своим братом Вильгельмом. Властям Михаил сдался добровольно, и срок каторги у него уже закончился. Почти четыре года он прожил на поселении в Баргузине на восточном берегу Байкала, успел там жениться и начал заниматься огородничеством и понемногу учительствовать.
Предложение Ивана ссыльный моряк принял сразу же, собрал вещи и в этот же день принял командование нашим пароходом, который совершал испытательный рейс по Байкалу.
Выбирать Ивану в тот момент было не из кого — капитан Епифан Бернов по болезни выбыл из строя, а заменить его было некем.
После разборки парохода в Верхнеудинске вопрос о том, кто будет капитаном, уже не стоял, а выздоровевший Бернов стал старпомом. Имя пароходу поменяли после его спуска на воду на Шилкинском Заводе.
Глава 19
Прошедшие дожди подняли уровень воды в Шилке еще более существенно, чем в Нерче, и капитан со старпомом на большой воде решили проверить скоростные качества парохода.
Старпом постоянно находился на мостике, не отходя ни на шаг от рулевого, а капитан, как челнок, сновал между машинным отделением и верхней палубой, контролируя всех и вся. Делал он это с явным удовольствием и сияющей улыбкой на лице.
Это было вполне понятно: мало того что он занимался приятным и, вероятно, любимым делом, так еще и достоверно знал, что его старший брат скоро тоже выйдет на свободу, и ему будет предоставлено право выбора будущих занятий.
Пока мы шли по Нерче, я тоже находился на верхней палубе. Идти по малознакомой реке, даже при наличии бакенов, — задача не из простых. Но когда вышли на Шилку, я успокоился и поднялся на мостик.
— Епифан Дементьевич, как пароход ходом? — перед тем как спуститься в каюту, я решил поинтересоваться скоростными качествами нашего судна.
— Неплохо, Алексей Андреевич. Капитан уверен, что восемь, а то и девять узлов мы сможем дать. На стоячей воде на Байкале мы до семи узлов разгонялись, а тут все зависит от скорости течения.
Когда я спустился в каюту, Иван Васильевич изучал составленные Василием карты верхнего течения Амура и предполагаемого бассейна Горбицы,
Василия не было, но он зашел следом за мной.
— Пароход на хорошей воде дает не меньше восьми узлов. Ночью, конечно, с такой скоростью мы идти не будем, возможно, даже придется встать на якорь. Но все равно Михаил Карлович рассчитывает дойти за двенадцать часов. Кстати, как он вам? Вы, в отличие от нас с Иваном, настоящие морские волки — вон в какие края ходили, а мы только пассажирами были, даже на капитанском мостике не довелось побывать, — в последних словах Василия появились нотки какой-то детской обиды, и я невольно зажмурился, скривившись в усмешке.
— Не переживай, Вася, походишь еще по морям, тошнить будет. Ты ведь человек сугубо сухопутный и к этому делу не годен.
Братьев Петровых я понимал на уровне какого-то подсознания. Это я окончательно понял, общаясь недавно с Иваном. Иногда я ловил себя на том, что он только начинал говорить, а мне уже и без слов было ясно его мнение. И почти никогда наши взгляды принципиально не расходились, как и вкусы, и предпочтения.
Самым большим расхождением было отношение к коньяку, хотя я уверен, что с возрастом Иван его оценит.
В своей первой и настоящей молодости, там в двадцатом веке, я тоже говорил, что это гадость и пахнет клопами. Но прошли годы, и мое мнение изменилось.
Здесь, в девятнадцатом веке, я себя не считаю молодым, да таковым и не являюсь. Даже в зеркале моему взору предстает отнюдь не двадцатипятилетний молодой мужчина, а мужчина лет сорока.
Я долго не мог понять, что в моем внешнем виде так меня старит. Вроде бы все говорит о молодости, даже глаза блестят и сверкают, как у молодняка. Но все равно, приглядишься — сорок лет.
А потом я в один прекрасный момент понял: все дело в моих губах.
Форма рта и губ правдивее всего говорит о натуре и характере человека, а то, как он их складывает, — еще и о пережитом. И хоть ты в лепешку расшибись, но твои губы тебя выдадут.
Правда, людей, умеющих читать по губам, очень и очень мало. Но для них любой человек быстро становится открытой книгой со знакомым текстом.
Братьям, хотя они ни разу этого не говорили и не давали даже малейшего повода, очень нравится моя Соня. А мне, кстати, очень понравилась Ксения, и было совершенно не удивительно, что Иван ее выбрал и влюбился с первого взгляда. Так же я уверен, что жена Василия мне очень понравится.
А то, что они не сразу пошли на штурм своих крепостей, в отличие от меня, так это тоже понятно.
У меня был форс-мажор: я просто струсил, а вдруг Соня примет другое предложение, пока я буду ходить вокруг да около.
Так что своих друзей детства я знал как облупленных и понимал все их чувства. И, будучи сугубо сухопутным человеком, плавать не любил. Но деваться было некуда, а самое главное — назвался груздем, полезай в кузов. Я ведь светлейший князь, планы у меня наполеоновские, поэтому часто приходится действовать по принципу: портки измажу нехорошей субстанцией, но не поддамся.
Поэтому я так Василию и сказал, будучи уверенным, что знаю и понимаю его.
Сердечный друг детства недовольно крутанул головой и демонстративно махнул сжатым кулаком, но тут же засмеялся.
— Ты знаешь, а я и не горю желанием по морям ходить. Меня в буквальном смысле на море тошнит, причем постоянно. Но приходится марку держать. Помнишь, как в детстве твой дядька учил: одно дело сделай, но не поддайся.
— И часто приходится? — Такое откровенное признание Василия меня очень удивило и поразило. Насколько мы с ним похожи!
— Ты, Алёша, даже не представляешь, как часто. Эти края на самом деле сплошной ужас. Тут, чтобы пришлому нормально жить, надо быть особенным человеком. И дело тут даже не в природе.
— А в чем же, Василий Алексеевич, по вашему мнению? — заинтересованно спросил Иван Васильевич.
— Не знаю, Иван Васильевич, честно говорю — не знаю и не могу понять. Но думаю, что именно поэтому маньчжуры не смогли взять когда-то Албазин. Те казаки умирали на ходу, но шли в бой и побеждали.
— Но надо честно сказать, что не всегда, бывало, к сожалению, и по-другому, — не полностью согласился Иван Васильевич.
— Я долго думал над этим: почему одни и те же люди то совершают подвиги, а потом вдруг трусливо бегут. И однажды зимой я увидел, как луч солнца через окно падает на чашку, стоящую на подоконнике. Было очень студено, и вода в чашке замерзла. Но этот лучик солнца нагрел и растопил лед, а затем вода стала даже теплой, — я от изумления чуть рот не раскрыл, так красочно Василий рассказывал. — В этот момент я вспомнил латинское слово «passio» — страсть. И подумал: вот есть и люди, которые страстью своего характера или души зажигают других. Это у них от Бога, как и тепло, которое несет солнечный луч.
Услышав последние рассуждения Василия, я, наверное, действительно от изумления раскрыл рот и подумал, что сейчас Василий произнесет слово «пассионарий» или что-то вроде того.
— Этих людей я назвал пассионариями, — продолжал развивать свою философскую мысль господин Петров Василий Алексеевич, — и вот их наличие, а самое главное — количества в какой-либо группе людей, определяет способность народа в целом к героическим свершениям.
Вот это номер, товарищи и господа Ибаррури и прочие Гумилевы отдыхают. Надо будет подсказать моему другу детства еще другие термины, например, «национальный менталитет», «этногенез», после чего побеседовать с ним на отвлеченные темы, а затем предложить изложить все пришедшие мысли на бумаге.
Денег я на это выделю сколько будет нужно, мы это напечатаем на четырех языках и распространим по России и Европе. И станет мой Василий великим русским философом. Но это будет потом, а сейчас пора заняться делом.
— Васенька, давай ты, как положено на приличных кораблях, распорядишься подать ужин в кают-компании, затем твой доклад. А философией мы займемся с тобой на досуге, твои взгляды очень интересные и мне понравились.
Наш пароход оказался хотя и речным, но настоящим судном. Кают-компания на русском флоте — это нечто святое, и здесь было как и везде, где я ходил до этого.
Безукоризненно накрытый стол, кок с двумя помощниками в белоснежной форме и ожидающий нас капитан в новеньком, с иголочки, вицмундире флотского офицера лицезреть было очень приятно.
Этот ужин, кстати, оказался последней каплей, склонившей меня к окончательному одобрению кандидатуры Михаила Кюхельбекера на должность капитана нашего парохода-первенца на Амуре.
Ужин был достаточно коротким. Разговаривать во время приема пищи на судне, на мой взгляд, — признак дурного тона. Поэтому интересующий меня вопрос я задал, когда мы дружно поднялись из-за стола.
— Михаил Карлович, как вы настроены: ночью идти или все-таки встанете на якорь?
— Потихонечку будем идти, снизим скорость до минимума. На носу я выставил трех матросов, они начали измерять глубину по ходу баграми и ручным лотом. Действовать будем по ситуации.
Мы с Иваном Васильевичем немного задержались, и когда вернулись в капитанскую каюту, Василий уже разложил свои карты и какие-то записи.