– Нет, – возразил ганимедянин. – Воспользуйся оптическим увеличением. Я не хочу приближаться к запретному силовому куполу над Средиземным Бассейном.
– Я думал, так будет легче для Орфу ловить сигналы радаром и приборами тепловидения, – настаивал Манмут.
– У меня все в порядке, – вмешался рокочущий голос из трюма.
Космошлюпка еще покружила на высоте пять тысяч метров над руинами на вершине холма, в тысяче с лишним километров от края Средиземного Бассейна. Капитан «Смуглой леди» увеличил изображение, поступающее с главной камеры, и, отключив остальные источники информации, смотрел на Землю, снедаемый странным чувством глубокой печали.
Развалины, оставшиеся от каменной кладки древнего Илиона, располагались на гребне, что протянулся на запад, навстречу изгибу Эгейского побережья, где некогда стояли корабли на каменных якорях, привязанные к деревянным столбам. И куда пристал Агамемнон со всеми своими героями на черных крутобоких судах.
В те времена к западу простиралось вечное винноцветное море. Теперь же под слабо мерцающим куполом «постов» (который мог бы за миллисекунду лишить энергии шлюпку моравеков, вздумай они залететь внутрь) виднелось пространство пересохшего Бассейна, покрытое грязью и камнями, и дальние зеленые поля. На месте древних островов, когда-то вздымавшихся из моря – цветущего Лесбоса и Тенедоса, которые быстроногий Ахилл завоевал прежде, чем бросить вызов Трое, – остались крутые лесистые холмы со скалистыми подошвами, уходящими в песчаное дно Бассейна.
Между пересохшим Эгейским морем и горным хребтом, несущим на себе останки Трои, Манмут разглядел наносную долину, протянувшуюся на полтора с чем-то километра. Теперь она поросла чахлыми деревьями, однако маленький европеец легко представлял себе, как все выглядело во дни Одиссея, Ахиллеса, Гектора и прочих воинов: около трех миль мелководья, окаймленного извилистыми болотами, песчаные наносные равнины, многолюдный берег, желтые дюны, впитавшие столько крови за годы Троянской войны, тысячи трепетных ярких шатров, а далее – пространная долина меж городом и побережьем, ныне заглохшая под сенью низкорослых лесов, но тогда, после десяти лет осады, начисто лишенная деревьев, которые пошли на лагерные и погребальные костры.
На севере по-прежнему блестела вода. Пролив, именуемый Дарданеллами или Геллеспонтом, перегороженный силовыми мерцающими руками, такими же, какие разграничивали Гибралтар и Африку на западном конце пересохшего Средиземноморья.
Орфу – видимо, он изучал ту же область при помощи радара и других приборов – произнес по личной линии:
– Похоже, «посты» устроили под землей гигантскую дренажную систему, иначе вся эта область оказалась бы под водой.
– Да, – безотчетно поддакнул Манмут, которого нимало не занимали инженерно-технические подробности.
Он размышлял о лорде Байроне, Александре Македонском и прочих великих, свершивших паломничество в Илион, в Трою, на эти странным образом освященные развалины.
«Ни камня безымянного там нет…» – всплыло в памяти маленького европейца. Кто же это написал? Лукан? Может быть. Вероятно.
И вот на вершине холма, прорезанной серовато-белесыми следами порушенной кладки, все камни до единого безымянны. Капитан подлодки вдруг осознал, что взирает на останки развалин: многие из шрамов возникли во время небрежных, варварских раскопок помешанного на Трое археолога-дилетанта Генриха Шлимана, начатых в тысяча восемьсот семидесятом году. Подумать только: с тех пор на подлинной Земле миновало более трех тысячелетий.
На последней из человеческих карт это невзрачное нынче место – седые валуны, чахлая растительность, наносная равнина и высокий горный хребет, обращенный на севере к Дарданеллам и на западе к бывшему Эгейскому морю, – носило название «Гиссарлык».
Однако память Манмута рисовала точное расположение армий, которые, лязгая оружием, сходились в долинах Скамандра и Симоиса. Он почти видел неприступные стены и безверхие башни, возведенные на обрыве длинного гребня у моря, лесистый утес между городом и побережьем – греки уже тогда нарицали его Лесистым Утесом, а храмовые жрецы и жрицы «курганом амазонки Мирины» – и жуткий лик Зевса, возникший из атомного гриба над южным окоемом всего лишь несколько месяцев назад.
Шесть тысяч лет назад.
Когда космошлюпка завершала последний круг, капитан подлодки различил место великих Скейских ворот, что сдержали напор вопящих завоевателей (в «Илиаде», которую он прочел сначала, не было речи о большом деревянном коне), и главную широкую дорогу за рыночной площадью и центральными фонтанами, ведущую ко дворцу Приама, разбомбленного десять месяцев назад в пересчете на время Манмута, и к северо-востоку от него – колоссальный храм Афины. Там, где взгляд натыкался на камень и чахлые деревья, маленький европеец воображал Дарданские ворота и главную смотровую башню, а чуть севернее – колодец, у которого Елена однажды…
– Здесь ничего нет, – заявил пилот Сума Четвертый по общей связи. – Улетаем?
– Да, – ответил Манмут.
– Да, – громыхнул Орфу по той же общей линии.
Шлюпка втянула крылья, предназначенные для малой скорости, и, вновь преодолев звуковой барьер, устремилась на север. Эхо звукового удара осталось не услышанным по обе стороны безлюдных Дарданелл.
– Ну что, волнуешься? – спросил капитан подлодки у своего друга по личной связи. – Через несколько минут мы увидим Париж.
– Вернее, кратер посередине погибшего города, – ответил иониец. – Боюсь, что черная дыра тысячу лет назад уничтожила квартиру Пруста.
– И все же, все же… – протянул Манмут. – Это там он писал свои романы. И, если не ошибаюсь, его приятель Джеймс Джойс – тоже. По крайней мере какое-то время.
Орфу хмыкнул.
– Ты никогда не говорил, что одержим не только Прустом, но и Джойсом, – настаивал европеец.
– Не было случая.
– Но почему именно эти двое, дружище?
– А почему Шекспир, Манмут? Почему сонеты, а не пьесы? Смуглая леди и Юноша, а не, скажем, Гамлет?
– Нет, ты ответь, – не сдавался капитан подлодки. – Пожалуйста.
Настала тишина. Маленький европеец прислушался к шуму реактивных двигателей, к шипению кислорода, текущего по трубкам и сквозь вентиляторы, к помехам на опустевших линиях.
В конце концов гигантский краб проговорил:
– Помнишь, я разглагольствовал на борту «Королевы Мэб» о великих творцах, сингулярностях человеческого гения, способных творить новые реальности? Ну или создавать универсальные Брано-ходы между мирами?
– Еще бы такое забыть. Мы все решили, что ты пошутил.
– Вовсе нет, – прогрохотал иониец. – Мой интерес к людям в итоге сосредоточился на писателях двадцатого – двадцать второго века от Рождества Христова. Я давно уже понял, что сознания Пруста и Джойса сыграли роль акушерок при рождении этих столетий.
– Не очень положительная рекомендация, если учесть то, что я помню из человеческой истории, – глухо сказал Манмут.
– Нет. Вернее, да.
Несколько минут моравеки летели в молчании.
– Хочешь послушать одно стихотворение, с которым я встретился, когда был еще юнцом, едва появившимся из фабричных бункеров роста?
Капитан подлодки попытался представить себе новорожденного Орфу. Потом оставил бесполезную попытку.
– Хочу. Расскажи.
Манмут еще ни разу не слышал, как его друг читает стихи. Раскатистый голос звучал на удивление приятно:
Румяный малыш Руди Блум покоится во чреве,
Его рассеянные грезы пронизаны красным сиянием,
А Молли скрипит себе длинными спицами, вяжет ему обновку
из алой шерсти,
Ощущая, как малые ножки толкают ее изнутри,
И дремы вновь поглощают дитя, готовя к запаху теплых одеял.
Мужчина ласково гладит губы алой салфеткой,
Глядя на рябь облаков, плывущих между высоких кирпичных труб.
Его вдруг уносят воспоминанья: гроза качает ветки боярышника,
И малые ручки тянутся к трепещущим розовым лепесткам,
И аромат минувших дней курится у его ноздрей.
Одиннадцать суток. Одиннадцать жизней крохотного существа,
явившегося из куколки.
Одиннадцать окропленных тишью рассветов,
когда тепло и тени крадутся по половицам.
Одиннадцать тысяч ударов сердца до наступления ночи,
когда утки спешат покинуть далекий пруд.
Одиннадцать очерченных короткой и длинной стрелками,
когда она прижимала его к теплой груди.
Одиннадцать дней они смотрели, как дремлет малыш
среди алой шерсти.
Отрывки романа в переплете воображения.
Но вольные страницы плыли сквозь темные коридоры сознания,
Пустые или с редкими заметками на полях.
Он изнывал от схваток фантазии,
Но, излившись в чернилах, воспоминанья не доживали до утра.
После того как рокот ионийца утих, Манмут какое-то время молчал, стараясь оценить качество услышанного. Нелегкая задача, однако он чувствовал, что друг с нетерпением ожидает именно этого: под конец его голос даже слегка дрожал.
– Кто это написал? – спросил европеец.
– Не знаю, – ответил Орфу. – Одна поэтесса из двадцать первого столетия.[77] Не забывай, ведь я наткнулся на эту вещицу в ранней юности, до того как по-настоящему прочитал Пруста, Джойса или кого-либо из других серьезных авторов, но для меня она соединила Джойса и Пруста навек, словно нерасторжимые грани единого сознания, сингулярности человеческого гения и внезапного озаре