Ну и ладно, зато дальняя сеть не показала в округе ни единого «старомодного» человека или войникса. Даэман прошел по пляжу, отыскал свои вещи, опустился на куртку, расстелив ее наподобие одеяла, и вытянул загорелые ноги, покрытые песком.
В ту же секунду ветер подхватил пелену и понес к воде. Не успев подумать, мужчина поймал на лету затейливо расшитую ткань, промокнул ею волосы, смял в руке и, упав на спину, вперился взглядом в чистое, как слеза, лазурное небо.
«Она мертва. Я держал ее череп».
Откуда ему знать, что это был тот самый череп из сотни? Несколько прядей рыжих волос, оставленных ради грязного намека, еще ничего не доказывают. Однако Даэман не сомневался. А может, не стоило разлучать ее с остальными? Нет, только не с Гоманом, чье дурацкое упрямство в конце концов убило Марину. Нет уж, только не с ним. В уме возникла четкая картинка: маленькая белая точка исчезает на фоне багровой кипящей лавы Парижского Кратера.
Кузен Ады поморщился и прикрыл веки. Но даже сквозь них проникала осязаемая боль, пронзая глаза хирургическими ланцетами при всяком воспоминании об этой ночи.
Даэману полагалось вернуться к товарищам и рассказать об увиденном: о том, что Калибан уже наверняка вторгся на Землю, о странной дыре в ночном небосводе, о страшилище, явившемся прямо оттуда.
Но тут в голове зазвучали вопросы, которые примутся задавать Никто, Харман, Ада или другие. «Почему ты уверен, что это был Калибан?»
Уверен, и все. Молодой мужчина просто знал. Между ним и чудовищем возникла некая связь – в ту самую минуту, когда противники кувыркались в почти лишенном притяжения пространстве разрушенного собора на орбитальном острове Просперо. С ночи Падения сын Марины был убежден: Калибан остался в живых, он каким-то немыслимым образом ускользнул на свободу и вырвался на Землю.
«Откуда тебе известно?»
Известно, и точка.
«Тогда объясни, как одному-единственному созданию ростом поменьше войникса удалось поубивать сотню обитателей Парижского Кратера, большую часть из которых составляли мужчины?»
Во-первых, он бы мог призвать на помощь клонов из Средиземного Бассейна – мелких калибано, которых Просперо создал несколько веков назад специально для защиты от войниксов Сетебоса, – но Даэман полагал, что этого не потребовалось. Бывший коллекционер бабочек чувствовал сердцем: людоед расправился в одиночку и с его матерью, и с прочими. «Чтобы послать мне весточку».
«Ладно. Если Калибан хотел тебя припугнуть, почему не явился в Ардис и не прикончил всех нас, оставив тебя на сладкое?»
Хороший вопрос. Мужчина догадывался почему. Он видел, как мерзкая тварь забавлялась с безглазыми ящерками, которых ловила в сточных прудах под землей орбитального города, – дразнила их, мучила, прежде чем заглотить целиком. А еще Калибан потешался над пленниками: над Сейви, Харманом и Даэманом, изводил их насмешками – прежде чем быстрее молнии кинуться на старуху, перегрызть ей горло и утащить мертвое тело под воду, чтобы там полакомиться.
«Я для него – игрушка. Да и все мы».
«Что именно пересекло на твоих глазах дыру над Парижским Кратером?»
Еще один хороший вопрос. Действительно, что? Пыль стояла столбом, вокруг яростно вращались мусорные смерчи, а сияние из иного мира попросту ослепляло. «Я видел, как огромный, склизкий мозг шагал на бесчисленных руках». Нетрудно вообразить себе реакцию обитателей Ардис-холла и прочих колоний на такие слова.
Впрочем, Харман не рассмеется. Девяностодевятилетний мужчина был там, вместе с Даэманом и Сейви, которой оставалось жить считанные минуты; он слышал, как чудище тянуло почти нараспев, пыхтя, свистя и скрежеща противным голосом, поминая своего дрянного папашу: «Сетебос, Сетебос и Сетебос! – вопила тварь. – Помыслил пребывать средь холода луны…» И позже: «Помыслил, сам, однако, что Сетебос многорукий, как каракатица, деяньями ужасный, впервые поднял взор и вдруг проник, что в небеса не взмоет, не дано, и счастья там не обретет, но мир его – мир мыльных пузырей – реальным мирозданьям не чета, и доброе в сем мире столь же близко реальному добру и так же схоже, как схожи день и ночь».
По зрелом размышлении Даэман с Харманом решили, что орбитальный остров Просперо и есть «мир мыльных пузырей», а теперь дошла очередь и до «многорукого, словно каракатица» божества, которому поклонялся Калибан.
«А то существо, которое вышло из небесной дыры, каких оно было размеров?»
И в самом деле каких? Огромные постройки рядом с ним казались кукольными домиками. Да, но яркий свет, но ветер и пыль, но мерцающие склоны грозной горы позади ужасного гостя… Пожалуй, мужчина не стал бы говорить однозначно.
«Значит, придется мне возвращаться».
– Господи Иисусе! – простонал Даэман.
Теперь-то он понимал, что использует не просто привычный с детства речевой оборот, а имя некоего Бога из той, Потерянной Эры.
– Господи Иисусе.
Возвращаться? Только не сегодня. Ему хотелось остаться здесь, на прогретом и солнечном, безопасном пляже.
«А для чего каракатица заявилась в Парижский Кратер? Уж не на встречу ли с Калибаном?»
Делать нечего, придется отправиться туда и все разведать. Но не сию секунду. И не сию минуту.
Голова раскалывалась от невыносимой боли; острые стрелы печали втыкались изнутри в глазные яблоки. Черт, какое же яркое солнце! Даэман прикрылся ладонью. Не помогло. Тогда он расправил туринскую повязку и положил на лицо, как не раз делал прежде. Не то чтобы мужчину когда-либо занимала драма (охота за редкими бабочками и соблазнение юных девиц – вот и все, что его интересовало в недавнем прошлом), однако и он частенько предавался общей забаве – от скуки, а порой из легкого любопытства. Исключительно по привычке, отлично зная, что все пелены отключились в ночь Падения, заодно с электрической сетью и сервиторами, сын Марины, как обычно, пристроил вшитую микросхему на середине лба.
Мозг захлестнули живые картинки, голоса и телесные ощущения.
Ахилл стоит на коленях подле мертвой амазонки Пентесилеи. Небесная Дырка уже сомкнулась, и побережье моря Фетиды простирается на юг и восток без единого следа Илиона или планеты Земля. Военачальники, сражавшиеся на стороне быстроногого, успели покинуть Марс до того, как это случилось. Большой и Малый Аяксы бежали, а с ними Диомед, Идоменей, Стихий, Сфенел, Эвриал и Тевкр… Исчез даже многоумный Одиссей, сын Лаэрта. Некоторые ахейцы – Менипп, Эвхенор, Протесилай и его боевой товарищ Подаркес – остались недвижно лежать на камнях, среди поверженных и ограбленных амазонок. Ужас и всеобщее смятение, охватившее всех, когда портал задрожал и начал закрываться, обратили в бегство даже самых верных спутников Пелида – мирмидонцев, уверенных, что их герой и предводитель удирает заодно с ними.
И вот Ахиллес остался наедине с погибшей красавицей. Со стороны отвесных скал у подножия Олимпа налетает марсианский ветер, завывает в пустых доспехах, треплет окровавленные вымпелы на древках копий, которые пригвождают павших к алому грунту.
Быстроногий мужеубийца нежно кладет голову и плечи Пентесилеи себе на колено, заливаясь слезами при виде того, что сам сотворил. Раны в пронзенной груди уже не кровоточат. Пятью минутами раньше Ахилл торжествовал победу, восклицая над убитой царицей:
– Неразумная девчонка! Не знаю, что наобещал тебе старый Приам за победу, но только вот она, твоя награда! Дикие звери и птицы растерзают белую плоть!
И он рыдает еще сильнее, скорбя о собственных словах, не в силах отвести тоскующего взора от чистого лба и все еще розовых губ. Нарастающий ветер колышет золотые локоны амазонки; мужчина жадно смотрит, не дрогнут ли ее ресницы, не распахнутся ли сомкнувшиеся веки. Горькие слезы героя мешаются с пылью на девичьих щеках; ахеец отирает грязь краем своей одежды. Ресницы лежат, не дрогнув. Глаза не открываются. Брошенное в ярости копье пробило насквозь не только прекрасную всадницу, но и коня.
– А ведь ты должен был взять ее в жены, сын Пелея, но не убить.
Ахиллес поднимает затуманенный слезами взор; неподалеку, против солнца, вырисовывается знакомая фигура.
– О богиня Афина… – Мужеубийца всхлипывает, подавившись невольными словами.
Средь сонма олимпийцев нет у него злее врага, чем Паллада. Ведь это она заявилась к нему в стан восемь месяцев назад, убила дражайшего сердцу Патрокла, это ее быстроногий мечтал прикончить в то время, пока воевал с остальными богами, нанося им несметные раны… А теперь в душе не осталось ни капли ненависти, одна лишь неизбывная печаль из-за смерти возлюбленной.
– Глазам своим не верю, – произносит бессмертная, возвышаясь над ним. На длинном золотом копье и латах сияет низкое предвечернее солнце. – Пролетело двадцать минут с тех пор, как ты желал – да нет же, рвался, – скормить это юное тело зверям и птицам. И вот – оплакиваешь.
– Я еще не любил ее, когда убивал, – с трудом признается грек, нежно стирая с лица Пентесилеи грязные полосы.
– Да ты вообще никогда не любил, – молвит богиня. – По крайней мере женщин.
– Но я делил свое ложе со многими, – возражает Ахилл, по-прежнему не в силах оторваться от милых черт. – Ради страсти к прекрасноланитной Брисеиде я даже повздорил с Агамемноном.
Афина смеется.
– Она же была наложницей, о сын Пелея! Как и прочие женщины, с которыми ты переспал, не исключая и той, что родила тебе Пирра, или Неоптолема, как однажды назовут его аргивяне. Все они были рабынями, рабынями твоего мужского эго. До нынешнего дня ты не знал настоящей любви, быстроногий.
Ахиллесу хочется встать и сразиться с бессмертной, которая стала ему заклятой противницей, когда убила дорогого душе Менетида, из-за которой он и повел ахейцев на битву с богами, – но чувствует, что не в силах выпустить из объятий мертвую амазонку. И пусть ее отточенное копье пролетело мимо цели: в сердце героя зияет неисцелимая рана. Еще ни разу, даже после гибели Патрокла, Пелид не терзался такой беспросветной тоской.