Но вне стадиона я почти всегда верил — смогу победить любого из них. В общем–то, всех их я уже побеждал, уступил только троим, причём у двух из них я выиграл потом. Больше меня беспокоили другие, с которыми я не соревновался никогда: американец Джим Драйвер, побивший мировой рекорд на предолимпийских отборочных соревнованиях в США, и венгр Будаи.
Как обладатель мирового рекорда, Драйвер считался фаворитом. Но Сэм говорил, что когда ты не фаворит, тут есть свои преимущества — ты не чувствуешь такого давления, да и сам рекорд мог быть просто делом случая. Ещё Сэм говорил, что одно дело рекорды, а другое — соревнования, тут у меня куда больше опыта, чем у Драйвера. Но всё–таки он установил рекорд, а мне такое ещё не удавалось.
Мы не были знакомы с Драйвером, но уже знали друг друга в лицо — встречались на тренировочной дорожке. Смотреть было особенно не на что — маленький, щуплый светловолосый парнишка в очках без оправы, но по его взгляду я чувствовал, что он полон решимости.
Из того, что я о нём слышал, Драйвер в чём–то походил на меня: после старта он держался в тени, потом делал мощный финишный рывок. Ещё не прошло года, как он вместо 880 ярдов стал бегать милю. Будаи действовал иначе. Он сразу выходил вперёд и старался не упускать лидерства до финиша. Он обладал фантастической выносливостью, но в одном темпе — ускоряться он не мог и потому старался быстрее вымотать противника.
Были там и другие бегуны: знакомый мне Гэтц, потом Манфред из ГДР, который обошёл меня в Лейпциге, австралиец Джефф Бэрк, у которого я с трудом выиграл в Кардиффе; в Лос — Анджелесе мы показали одинаковое время, но победу присудили ему. Тогда, в середине зимы, я не очень хорошо бежал, но сейчас, здесь, я верил, что сумею его обойти. Хотя, конечно, на Олимпиаде никогда не знаешь, кто победит; может, ты о нём и слыхом не слыхивал; так уже бывало и будет ещё, но едва ли в беге не милю, вернее, на 1500 метров.
Было ещё одно неудобство — ведь приходилось участвовать в трёх забегах: предварительном, полуфинале и финале, всё это меньше чем за неделю. Наверное, лучше в каждом забеге бежать на победу. С другой стороны, при этой тактике можно к финалу истощить свои силы — всё–таки жара.
Всё это мы, конечно, обсуждали с Сэмом. Он считал, что надо подождать жребия, увидеть, кто попадёт со мной в предварительный забег. Если там окажутся Драйвер, Будаи, ещё кто–то из новых, не следует слишком много им показывать. Сэм сказал: «Посмотрим. Не беспокойся. Беспокоиться за тебя буду я. Твоё дело — бегать». Но как же не беспокоиться? О чём ещё тут можно думать? Тем более что нет спасу от репортёров — английских, американских и тех, у кого с английским туго; с записной книжкой, с микрофоном, они накидываются на тебя во время еды, врываются в номер. Вы верите в победу, Айк? Кто ваш тренер? Каковы, по–вашему, шансы немецких бегунов? Вы впервые на Олимпийских играх? Чем вы занимаетесь дома, Айк? Сколько вам лет? Какого вы роста? От их вопросов можно было чокнуться.
А тут ещё обычные свары Сэма с руководством. Джек Брейди как–то примирился с тем, что Сэм меня опекает. Он давал мне только общие инструкции перед забегом, просто по обязанности. Но с Роном Вейном и остальными всё было иначе. Они по–прежнему гоняли Сэма, даже не пускали его в Олимпийскую деревню. Ему не выдали официального пропуска. Рон Вейн сказал: «Вам тут нечего делать, у вас нет официального статуса». А Сэм ответил: «Два моих бегуна входят в сборную». Но Рон ничего не хотел слышать: «Если я вас увижу в деревне, сдам вас охране». Повернулся и ушёл.
Но загнать Сэма в угол не так–то просто. В тот же день он вернулся в деревню — с пропуском комментатора канадского телевидения, и тут уже Рон ничего не мог поделать. Сэм подошёл к нему и сказал: «Доброе утро, мистер Вейн, не согласитесь ли дать мне интервью для телевидения?» Но Рон не понял шутки, насчёт этого он всегда был слаб. Он только посмотрел на Сэма, повернулся к нему спиной и ушёл.
Наша команда стартовала плохо. Хотя лёгкая атлетика — дело индивидуальное (кроме эстафеты), на всех это повлияло отрицательно. Если команда стартует хорошо, у всех настроение бодрое, а если плохо, начинаешь думать — вдруг и у меня сорвётся… Одним из тех, кому не повезло, оказался Том. Едва ли он надеялся на очень хороший результат в забеге на 10 000 метров, но на первом же повороте с кем–то сильно столкнулся и пришёл восемнадцатым.
Сэм утешал его, как мог, — бежал он неплохо, просто не судьба, но пользы то этих слов не было. Когда пришло время моего предварительного забега, у меня тряслись поджилки — вдруг не пройду в полуфинал, хотя жеребьёвка сложилась удачно. Бежали мы с утра, зрителей было мало, до старта мне было не по себе. Но когда прозвучал выстрел, я обо всём забыл, просто бежал, ни о чём не думая. На финише обогнал Манфреда примерно на ярд и пришёл первым, показал неплохое время — 3.39,2.
Самое приятное было увидеть своё имя на демонстрационном табло. Жёлтые огоньки замелькали и написали: Лоу. Вот она, моя фамилия! Если она появилась наверху однажды, что ей мешает занять первую строчку ещё раз?
Когда Айк победил в предварительном забеге, я думал, что и финал будет за ним. Я и сейчас считаю, что он победил бы, если бы не такое невезенье. Он бежал великолепно, уверенно. Я сидел в нижнем ряду трибуны, между Сэмом и Томом. С гордостью на лице Сэм кричал: «Посмотрите на него, только посмотрите!»
Когда же Айк порвал финишную ленточку, Сэм завопил: «Молодец, Айк!! Здорово бежал, мой мальчик!» Айк оглянулся, увидел Сэма и улыбнулся ему, как отцу.
«…Надеждам Британии был нанесён тяжёлый удар, когда чудо–бегун на милю Айк Лоу, бежавший среди лидеров в полуфинале на 1500 метров, внезапно споткнулся и, хромая, сошёл с дистанции — разрыв мышцы бедра.
По–моему, для Великобритании это горчайшее разочарование; не только я, но и ведущие тренеры Европы и Америки считали, что Айк Лоу, бегун на милю, имел все шансы на золотую медаль.
«Всё произошло за секунду, — говорил мне Айк позднее. — Только что нёсся, как метеор, и вдруг — нестерпимая боль».
Тренер Айка, неугомонный Сэм Ди, яростно отрицал обвинения в свой адрес в том смысле, будто бы он перегрузил тренировкой двадцатидвухлетнего Лоу. «Это чистое враньё, — огрызнулся пятидесятисемилетний тренер, — Айк был в отличной форме. Тренировался не больше обычного».
Удивительно, что бегуны Сэма на олимпиадах всегда разрывают мышцы. Отчего бы это?»
— Айк Лоу? Канадское телевидение приглашает вас в ресторан — взять интервью. Придёте?
— Не сейчас, друг, я едва ноги передвигаю.
— Вы же знаете, Айк, какая на телевидении гонка. Сегодня одно, завтра уже другое.
— Знаю, но не сейчас.
— Конечно, парень был перегружен. Не хотел нас слушать, а надо было его изолировать.
— С самого начала, Рон.
— Гонял парня, будто он машина. Мы знали, что для него лучше, но он нас не слушал. Нам были дороги его интересы, но он в это не верил.
— Возможно, он уже извлёк урок, Рон.
— Надеюсь, что так, надеюсь.
Он застыл, как подстреленный, как птица, настигнутая пулей в полёте, я ощутил его боль, будто сзади ударили ножом в бедро. И мерзкое чувство немощи — как всё это знакомо! И ведь только что так прекрасно бежал, так экономно, мощно. Нужно быть бегуном, чтобы ощутить всю его боль, физическую и моральную. Понял я ещё кое–что: этот час мог стать для него звёздным, и вот шанс упущен, как я упустил свой в Мельбурне.
Я был полон сил, в отличной форме. Дал Бэрку догнать Будаи, сам бежал следом, знал, что могу их перегнать. Самое смешное, это никому не было надо, я бы всё равно вышел в финал. Прошёл уже месяц, а я всё думаю: вдруг, не пойди я на обгон, всё вышло бы иначе? Ну, финишировал бы третьим — и мышца бы уцелела? Многие говорят, что разорвалась бы обязательно, может, в финале. Но это не факт; наверняка никто не скажет. Даже врачи и те отвечают по–разному.
И главное — всё за одну секунду. Никакого перехода. Несёшься как метеор и тут же бац — и не можешь пошевелиться: резкая боль, спазм в бедре, и хуже всякой боли — понимаешь, что проиграл, что это конец. Остальные один за другим бегут мимо. А тебе остаётся одно — сойти с дорожки, в траву, в никуда.
В ту минуту я хотел умереть, честное слово, — ради чего было жить? Ко мне, что–то лопоча по–итальянски, подбежали двое или трое из организаторов, один накинул полотенце мне на плечи, потные от жары, я его сбросил. Откуда–то взялся Рон Вейн, спросил: «Что случилось, Айк? Растяжение?» Говорить я не мог, только кивнул. Он спросил, нужны ли носилки, но я покачал головой. Было очень больно, но не хватало ещё, чтобы меня уносили на глазах всего стадиона. Я положил руки на плечи Рона и одного из итальянцев, они меня отвели, но я видел, как кончился забег: первым пришёл Бэрк, за ним Будаи. Ленточку порвали, и я закрыл глаза, потому что заплакал. А на следующий день все сволочные газеты вышли с фотографией, как меня ведут, а у меня лицо перекошено от боли, и я плачу.
Те, кто бежал в этом забеге, повели себя очень достойно. Бэрк подошёл ко мне и сказал: «Крепись, приятель, — не повезло». Будаи без слов взял мою руку и пожал её. Потом, слава богу, объявился Сэм, а я повторял как попугай: «Прости, Сэм, прости». Ничего умнее выдумать не мог. А Сэм меня успокаивал: «С кем не бывает, это только начало». Будто он говорил это не мне, а себе, и, кажется, тоже едва не плакал. Подошёл Джек Брейди и спросил: «Подколенное сухожилие?» — будто был врачом, и добавил: «Отвезите его в деревню и уложите в постель». Заменив итальянца, Сэм положил мою руку себе на плечи, мы прошли через туннель и у выхода со стадиона ждали пока Джек подгонит машину. Ни он, ни Рон с Сэмом не разговаривали. Сэм и Рон поддерживали меня с обеих сторон, но обращались только ко мне, будто не замечая друг руга. По тому, как вели себя Рон и Джек, можно было подумать, что во всём виноват Сэм, будто он выскочил на дорожку и сам нанёс мне травму.
Когда подошла машина, Рон сказал Сэму: «Дальше мы справимся сами, спасибо», но Сэм не обратил внимания. «Осторожнее, Айк», — сказал он, помогая мне сесть сзади, и тут же сел рядом. В дороге никто не вымолвил ни слова, а Сэм, держа мою руку повыше локтя, то и дела сжимал её.