Я ждал бог знает как долго, мне показалось, чуть ли не час; наверное, около минуты, потом я услышал голос Джил: «Да», и звучал он ещё холоднее, чем у её матери. Я спросил: «Ты получила моё письмо?» Она ответила: «Да, получила». Я сказал: «Думал, ты тоже напишешь». — «О чём?» — «Хотя бы о том, что ты в Манчестере». Она ответила: «И ты мог бы сказать, что едешь в Нюрнберг».
«Послушай, если ты хочешь, чтобы я признал свою ошибку, я её признаю, я же написал об этом в письме, верно?» Она спросила: «А что это меняет?» — «А то, что мы снова можем всё обговорить». Она сказала: «Мне твои взгляды известны. Вряд ли такой разговор что–то изменит». Тут взбеленился и стал кричать: «Чёрт возьми, как это не изменит?! В смысле ничего не изменит для тебя! Ты всё хочешь делать только по–своему!» Она сказала: «Так мы ни до чего не договоримся» — и повесила трубку.
Меня всего трясло. Ну и чёрт с ней, больше к ней не вернусь. Приехала Хельга — она появлялась теперь почти ежедневно — и спросила: «Что случилось, Айк?» Я ответил, что ничего особенного. Но в этот вечер мы снова сказали Курту, что машина сломалась.
«В окрестностях старинного города Нюрнберга, контрастируя с его средневековыми замками и соборами, стоит большое современное здание.
Здесь усиленно тренируется Айк Лоу, самый блестящий бегун на милю в Британии. Он знает, что его ждёт труднейшее испытание: финал в беге на милю в Перте, на Играх Содружества.
Там двадцатичетырёхлетний лондонец, представитель спортивной фирмы, почти наверняка встретится и должен будет победить того, с кем он делит мировой рекорд: с выдающимся Терри Купером из Канады.
Я говорил с Айком на прошлой неделе возле Спортивного института на красной беговой дорожке, которая стоила 10 000 фунтов, Лоу сказал: «По сути, я готовлюсь к этому выступлению уже больше года. С того дня, когда узнал, что Купер побил мой мировой рекорд».
Высокий, загорелый, полный решимости, Айк Лоу, чьё тело — это мускульное чудо, тренируется безжалостно, даже беспощадно и намерен прийти к соревнованиям в Перте в пике спортивной формы. Его тренировки ведёт всемирно известный физиолог профессор Курт Гиземан, в работе которого нет места случайностям. Вес Айка, его пульс, сердцебиение и скорость восстановления ежедневно проверяются и записываются.
Вместе они смотрели фильмы о забегах Купера и проанализировали их круг за кругом. Айк пошутил: «Когда придёт время ехать в Перт, я буду знать о Купере больше, чем он сам».
Уже шесть недель Айк живёт и тренируется в Спортивном институте, выполняя жёсткую программу Гиземана по интервальной тренировке. К этой системе он перешёл в июне, после пяти лет тренировки на выносливость под началом яростного противника ортодоксальности британского тренера Сэма Ди.
«Сэм был для меня прекрасным тренером, — сказал Айк, — но мне кажется, с ним я уже достиг максимума возможного. Не исключено, что менять метод тренировки вообще надо каждые пять лет».
Бывший бегун на четверть мили, впервые пробежавший милю, когда ему было лишь восемнадцать лет, так ответил на вопрос, поддерживает ли он контакт с Ди: «Нет, хотя мне бы этого хотелось. — Хмурое выражение появилось на его лице голливудского красавца. — Сэм воспринял мой уход очень тяжело. По–моему, он великий тренер.
Просто на этом этапе моей карьеры Курт, как мне кажется, может дать мне больше, чем Сэм».
Спокойный, вежливый Гиземан — полный контраст с яростным Ди, — наблюдая за бегом Айка рядом с блистательной рекордсменкой на 400 метров из Германии, брюнеткой вагнеровского типа Хельгой Вальтер, пояснил: «Каждому бегуну нужен не только подходящий тренер, но и тренер, нужный в подходящее время. Мы с Айком, к счастью, нашли друг друга в момент, когда я, кажется, могу ему помочь. Для меня почётно работать с таким талантливым бегуном».
Айк же сожалеет, что его жена Джил, британский спринтер международного класса, не может быть с ним в Нюрнберге или в Перте.
«Весной она ждёт ребёнка, — сказал Лоу, — и сейчас живёт у родителей в Манчестере».
Да, как говорит Гиземан, «каждый спортсмен должен быть готов к жертвам».
Сэм говорит о преодолении боли, а Гиземан — о жертвах. Видно, для Айка тут есть какая–то разница. Для меня же эта разница минимальна. Оба, словно древние христианские отшельники, проповедуют спасение через умерщвление плоти. Я себе представляю, как их ученики в результате попадают в пантеон: святой Айк, святой Эмиль из Праги, святой Роджер из Иффли. Все они взирают на нас с Олимпа, ведут нас к большим высотам, к быстрейшим скоростям, к большим жертвам.
Я бы не сказал, что Айк так уж во всём себе отказывает: в газетах хватает фотографий, запечатлевших его тренировки с валькирией, но и она, как я понимаю, занимает своё место в этом его вознесении: искушение, посланное дьяволом, которому он поначалу поддался, потом отверг его и наконец одолел.
Может, я ему просто завидую? Ведь пойди я в своё время на жертвы и большее умерщвление плоти, то добился бы золотой медали, а не бронзовой. Сожалею ли я об этом. В некотором смысле да, безусловно. Я жалею, что не завоевал золотую медаль, не повесил её на стену или не поместил в застеклённый футляр, не увидел своего имени в почётном списке. Как я, собственно, распорядился своим временем вместо того, чтобы использовать его для умерщвления плоти? Осталось несколько уже стёртых воспоминаний. Должен ли человек стремиться к чему–то постоянному, что остаётся с тобой навсегда, что можно показывать друзьям и знакомым, что может пережить тебя самого? Не думаю. Я не настолько честолюбив и не стремлюсь оставить что–то после себя, даже детей. Что такое человек, как не сумма наивысших достижений в его жизни? Юность — она для радостей, а не для самоистязаний. Нет, пожалуй, в общем я ни о чём не сожалею. Да и кто скажет наверняка, что я выиграл бы золотую медаль? Мог бы остаться и без бронзовой.
Два дня назад Айк позвонил мне из Нюрнберга. В голосе смущение: «Не хотелось бы тебя просить, но не можешь ли ты позвонить Джил и поговорить с ней. Она в Манчестере, разговор я оплачу». — «А что мне ей сказать?» Он совсем смутился. «Ты ведь знаешь, она беременна. Ну вот, она не в восторге от того, что я уехал в Нюрнберг».
«Тебя это удивляет?» — спросил я.
«Нет. На меня тогда будто что–то нашло. Я как раз вернулся из Москвы. Она меня просто ошарашила».
Значит, я был прав. «Ну, а сейчас?»
«Сейчас я вроде с этим свыкся. Раз уж так вышло, значит, так тому и быть».
Я спросил: «Не лучше ли тебе самому позвонить и сказать ей это?»
Он ответил: «Не знаю, как она это воспримет. А ты знаешь нас обоих. И она поняла бы, что я вправду согласен».
Я сказал: «А ты уверен, что я для этого подхожу? Мне всегда казалось, что Джил сторонится меня».
«Нет, нет, — ответил он слишком поспешно, — она тебя любит, просто иногда не знает, как относиться к твоим шуткам».
Я понял, что он совершенно отчаялся, потому что, как и я, прекрасно знает — это неправда. Он сказал: «До Перта я хочу внести полную ясность».
Тут слова сами сорвались у меня с языка: «Значит, ты хочешь пойти в бой с чистой совестью? Хорошо. Я съезжу к ней, Айк. Это разговор не телефонный».
«Поедешь? — И он вздохнул с огромным облегчением, видно, на это и надеялся. — Может, лучше приехать без предупреждения. А то мне неизвестно, что они скажут, её семья. Сам знаешь, северяне».
Итак, я поехал. На их маленькой тёмной улице мой белый «лотос» выглядел так же экзотично, как космический корабль, а я у двери Джил — так же неожиданно, как астронавт.
Поборов удивление, Джил спросила с застывшем лицом: «Тебя послал Айк?»
Я ответил: «Не совсем так, но говорить с ним я говорил». Она сказала: «Ничего не хочу об этом слышать». — «Неужели ты отправишь меня обратно в Лондон?» В тот момент я думал, что она так и сделает. Бедная девочка, ей явно приходилось несладко! Лицо её уже худее, хотя сама она слегка раздалась; было ясно, что она мало спит и прекрасное внутреннее спокойствие, которое раньше озаряло её лицо, уступило место глубокой грусти. Наконец она сказала: «Заходи» — и отошла в сторону, пропуская меня.
То был дом бедного человека, подобный тому, где некогда жил я, благочестивый дом рабочих людей, где живут на кухне, а гостиная, как святыня, содержится в чистоте и блеске.
Мать вышла в гостиную в переднике, располневшая и седая, глаза милые и проницательные. Она поинтересовалась, кто я такой, и, не поняв, друг я или враг, повела себя настороженно, но вежливо, спросила, не хочу ли я выпить чаю.
Когда она вышла, а мы с Джил сели, я сказал: «Он мне звонил из Нюрнберга два дня назад». Я знал, что разговор предстоит трудный. В её нынешнем положении любое неосторожное слово могла ранить.
«Тебе звонил?» — Она смотрела на меня пристально и враждебно; конечно, это было унизительно, что он втянул в их междоусобицу меня. — И что же он просил передать?» Я ответил просто: «Он уже думает по–другому. Пусть всё будет так, как ты хочешь». Она продолжала: «И он послал тебя, чтобы ты это сказал?»
«Послушай, Джил…» — Но она меня прервала: «Ты можешь ему передать: если он хочет мне что–то сказать, пусть делает это сам». Она была совершенно права. «Джил, я хочу, чтобы ты только в одно поверила. Я знаю, ты меня недолюбливаешь. — Она промолчала. — Но я и вправду хотел помочь, думал, мой приезд что–то даст».
Она слушала, не глядя на меня, потом, помолчав, сказала: «Я тебя не виню». Пожалуй, рассчитывать на большее я и не мог.
Вернувшись в Лондон, я ему позвонил и посоветовал прилететь самому и всё уладить.
Какое далёкое, какое трогательно видение: вот они бегут вместе в Хампстед — Хит. Наверное, счастье недолговечно…
До отъезда в Перт мы не встречались; по правде говоря, я боялся встречи с ней: если бы мы поссорились, это могло бы начисто выбить меня из колеи. Увозить всё это с собой за двенадцать тысяч миль? Мысли о ней давили бы на меня день и ночь.
После визита Алана я позвонил Джил, и если бы она говорила по–дружески, как–то подбодрила, я поехал бы в Манчестер. Но она была холодна, как прежде. «Послушай, — сказал я, — я хочу ребёнка. Рожай его на здоровье. Серьёзно». А она только ответила: «Очень хорошо, Айк».