А вот с медведем привелось встретиться, что называется, нос к носу. И встреча эта едва не закончилась плачевно для путников. Случилось это на третий день путешествия, когда они, мирно беседуя, бодро шагали по землям Сикионии[181]. Лес, который встретился на пути Тимону и Феоклу, был не таким уж и дремучим. И тем не менее...
Первым плетрах в трёх от себя увидел медведя шедший впереди Тимон.
Косолапый, забравшись в густой малинник, лакомился сочными ягодами и настолько был поглощён этим занятием, что наверняка не заметил бы путников, если б те шли тихо. Но Тимон, который впервые увидел такое диковинное животное, не сдержался, чтобы возбуждённо не воскликнуть:
— Дядюшка Феокл! Посмотри-ка вон туда! Что это за зверь такой большущий?
— Не шуми! — прицыкнул на Тимона педотриб, которому был известен свирепый нрав этого могучего зверя. — Это медведь!
К сожалению, предупреждение Феокла оказалось несколько запоздавшим. Услышав голоса, медведь оставил свою малину, поднялся на задние лапы и, увидев людей, грозно зарычал. Неизвестно, что он при этом подумал — то ли ему не понравилось слово «зверь», то ли решил, что людятина вкуснее и полезнее ягод... Как бы там ни было, но косолапый тут же оставил малину и пустился вдогонку за путниками.
— Чего это он? — озадаченно спросил Тимон, всё ещё не понимая, какая им грозит опасность.
— Удирать надо! И как можно быстрее! — крикнул вместо ответа Феокл и указал на ближайшее дерево: — Давай вон к тому дубу! И лезь на самую верхушку!
— А ты? — наконец в голосе Тимона послышались тревожные нотки.
— Я за тобой!
Несмотря на свою кажущуюся неуклюжесть, медведь оказался на удивление резвым бегуном. До дуба оставалось ещё плетра два, а треск ломаемых мишкой сучьев уже слышался близко, почти что за спиной.
Но вот наконец и дуб. Тимон проворно влез на дерево. С неменьшей прытью за ним последовал Феокл. Не стал терять даром времени и медведь. Подбежав к дереву, он, не долго раздумывая, тоже стал карабкаться на него, полный решимости добраться до людей. К счастью, Феокл, в отличие от Тимона, не оставил свой посох под деревом и имел теперь чем обороняться. Для начала он тупым концом упёрся в морду зверя. Медведю это не понравилось, и он попытался избавиться от посоха. Для этого ему пришлось отпустить ветки, за которые он держался передними лапами. В результате мишка потерял равновесие и, ломая ветки, кубарем скатился вниз. Шлёпнувшись на землю, покряхтел, порычал от боли, но от намерения полакомиться человечиной не отказался. Тут же, угрожающе рыча, он снова полез на дерево. И хотя Тимон и Феокл взобрались почти на самую верхушку дуба, вскоре совсем близко под ними уже слышалось сердитое кряхтенье медведя.
На сей раз, видя, что намерения зверя самые серьёзные, Феокл миндальничать с ним не стал. Он поставил на нос медведя свой посох, но теперь уже заточенным, острым концом, и резко с силой нажал на него. Из носа медведя брызнула кровь, и тот, дико взревев от боли, с шумом и треском полетел вниз и тяжело грохнулся оземь. На сей раз, поспешно вскочив на ноги, он не полез назад на дерево, а, прихрамывая на одну лапу, без оглядки поковылял к лесу, не переставая при этом утробно реветь.
Поднятый медведем гвалт вызвал в лесу настоящий переполох. Беспокойно затрубили олени, тоскливо завыли волки и шакалы, по-собачьи затявкали лисы, с тревожным карканьем поднялись в небо вороны, дружно заквакали лягушки. И долго ещё доносился из леса удаляющийся рёв медведя.
Спустя какое-то время Феокл и Тимон слезли с дуба и продолжили свой путь, живо обмениваясь впечатлениями от недавнего происшествия.
Больше до конца пути никаких приключений с путниками не случалось, если не считать кратковременного ливня, который настиг их к концу пятого дня пути на подходе к Элиде. Но промокли Тимон и Феокл не так чтобы уж очень: на их счастье, в это время они проходили неподалёку от платана, который и укрыл их от дождя своей густой кроной.
Встречались путешественникам, конечно, и люди: такие же, как и они, путники, работающие в поле крестьяне, одинокие пастухи, сборщики ягод, лесорубы, косцы. И хотя путь в Элиду был более-менее знаком Феоклу — когда-то в молодости ему уже приходилось совершать пешее путешествие в этот город, — он не упускал случая уточнить расспросами, на правильном ли они пути.
За пять дней путешествия Тимон и Феокл пересекли земли Аттики, Мегары, Коринфа, Сикиона, Ахайи, Аркадии и, наконец, Элиды. И лишь на двух сторожевых заставах воины-пограничники поинтересовались, что они за люди и куда держат путь.
Ночевали путники где придётся, там, где их заставала ночь: в ночлежном доме в Коринфе, с пастухами у костра, в деревенском сарае на сеновале, а то и на опушке рощи, на густом упругом мху в своей крошечной палатке.
Седьмого скирофориона Тимон и Феокл достигли цели своего путешествия. Поднявшись на очередную возвышенность, которые всё чаще стали встречаться на их пути, они увидели наконец Элиду, которая лежала перед ними, как на ладони.
— Вот мы и пришли... — устало выдохнул педотриб и, положив руку на плечо Тимона, добавил: — Это и есть Элида, в которой нам предстоит прожить целый месяц.
Элида разочаровала Тимона. Он думал увидеть город хотя бы такой, как Ольвия. А то и побольше. Элида же оказалась большой деревней с раскиданными по холмам и долинам среди виноградников, садов и рощ кирпичными домиками. Правда, кое-где были видны и большие дома. И даже самые настоящие дворцы. Но всё это было нагромождено хаотично, без какого-либо намёка на единую планировку, на прямые улицы, на площади.
Хотя нечто, похожее на улицу, всё же в Элиде было. Заметил её Тимон, только когда они спустились с холма и вошли в город. Образовывали это подобие улицы выстроившиеся в ряд небольшие торговые лавки и мастерские, в которых, как объяснил Феокл, изготовлялись и тут же продавались всевозможные приспособления для занятий различными видами спорта: диски для метания, гальтеры[182] для прыжков в длину, копья, ремешки для кулачного боя, скребки, оливковое масло, арибаллы и бомбилии для его хранения, конская сбруя и прочее.
Привела эта улочка наших путников к внушительной ограде, за которой виднелось самое, пожалуй, большое в городе строение с длинным портиком и различными пристройками.
— Это и есть тот самый гимнасий, в котором проходят обязательную месячную подготовку будущие участники Олимпийских игр, — сказал Феокл.
Возле входа на территорию гимнасия на длинной, грубо сколоченной лавке сидели с десяток пожилых мужчин. Бросалась в глаза их не по годам спортивная выправка. Нетрудно было догадаться, что все они в прошлом были атлетами, а теперь это педотрибы, надеявшиеся заполучить какого-нибудь мальчишку или юношу в ученики и что-то на этом заработать.
Проходя мимо педотрибов, Феокл поднял в приветствии руку.
— Хайре, ребята!
Один из «ребят», рыжебородый поджарый крепыш лет сорока пяти с озорным выражением лица, внимательно присмотревшись к нему, неожиданно радостно воскликнул:
— Ба! Кого я вижу! Уж не ты ли это, дружище Феокл? Какими ветрами?
— Постой, постой... — остановившись и внимательно всматриваясь в рыжебородого, промолвил Феокл. — Никак Ксанф из Фессалии... Ну, конечно, Ксанф! Хайре, дружище! Вот уж не думал, что встретимся когда-нибудь! Больше двадцати лет ведь прошло...
Ксанф и Феокл заключили друг друга в дружеских объятиях. Затем начались расспросы.
— И где же ты теперь обитаешь? По-прежнему в своих Афинах?
— Обитаю я теперь, можно сказать, на краю света. В Ольвии. Слыхал о такой?
— Впервые слышу. Наверное, действительно, на краю света. Где это?
— На северном побережье Понта Эвксинского, считай, в Скифии.
— Да-а... Далеко занесло тебя, брат. И как же ты там очутился?
— Можно сказать, случайно: один хороший человек, мой дальний родственник, из купцов, пообещал приличную работу. Я и согласился. В Афинах, сам понимаешь, после моих «выдающихся» выступлений на Олимпиадах я чувствовал себя не совсем уютно. Вот и подался подальше... Сначала в Милет, затем в Ольвию.
— И как?
— Неплохо. Жить можно. Ну, а ты? Как и прежде, в Фессалии?
— А то где же? У меня теперь гончарная мастерская. Отец, умирая, оставил на меня. Куда мне из Фессалии?
— И то правда. Ну, а здесь... надеешься подработать?
— Не только. Есть причина намного важнее: посмотреть Олимпийские игры. А заодно и помочь кому-нибудь выступить поприличнее. Опыта мне, сам знаешь, не занимать. Я ведь после того, как мы с тобой в последний раз вместе бегали, ни одной Олимпиады не пропустил. Разумеется, принимал в них участие как зритель и педотриб. И, между прочим, на восемьдесят четвёртой Олимпиаде мой ученик олимпиоником стал. А деньги... Заработаю что-нибудь — хорошо, не заработаю — не велика беда.
— Семейством небось обзавёлся?
— А как же! Есть жена, сын, дочка. Сыну уже семнадцать. В мастерской помогает мне. Вот и сейчас мастерскую на него оставил. А ты?
— А я бобылём остался — ни жены, ни детей. Но, думаю, это дело поправимое. У меня всё ещё впереди, — невесело усмехнулся Феокл. — А пока парнишку вот привёз, Тимона. Тоже бегун.
— И как он?
— Бегает прилично. Надеюсь, в грязь лицом не ударит. Ну, пока, Ксанф. Уже темнеть начинает, а нам надо ещё зарегистрироваться. И всё прочее... Увидимся.
— Дядюшка Феокл! — заговорил Тимон, когда оба вошли во двор гимнасия. — Ты никогда не рассказывал о своём участии в Олимпийских играх... Почему?
— Не рассказывал, потому что нечем особо похвастаться. На восьмидесятых Играх в предварительном забеге я занял лишь второе место в своей четвёрке и потому не попал в финальный забег. А на следующих, восемьдесят первых, хотя и пробился в финальный забег, но занял в нём всего лишь третье место... А это... сам понимаешь... — Феокл красноречиво развёл руками. Осмотревшись, он показал на ближайший к гимнасию дом. — Если мне память не изменяет, элланодики должны находиться здесь.