ежительно относятся к женщинам^ считая их существами низшего сорта. А впрочем... одна женщина всё-таки будет присутствовать на Олимпиаде. Это — жрица богини плодородия Деметры. Завтра увидишь её.
— А ей-то за что такая привилегия?
— Понятия не имею... — сказал Феокл. Подумав, добавил: — Женщины женщинами, а нам следовало бы сходить на рынок и купить что-нибудь из продуктов. Да и жертву тебе следовало бы уже принести какому-нибудь богу, — тоже надо что-то купить.
— А что, разве здесь есть рынок? — не поверил Тимон.
— Ещё какой!
Тимон и думать не думал, что вокруг Олимпии уже бурлит огромная ярмарка. Даже не ярмарка, а самое настоящее торжище, с каким не идёт ни в какое сравнение знаменитый базар на Афинской агоре. Как только Феокл и Тимон вышли за ограду Олимпии, как тотчас же очутились в шумной базарной толчее.
Оказалось, что вдоль всех дорог, ведущих в Олимпию, стоят десятки, если не сотни, будок, палаток, лотков. Не меньше их было и вдоль ограды, окружающей священную рощу.
— И когда они только успели всё это понаставить? — не мог прийти в себя от удивления Тимон.
— Захочешь заработать — не будешь спать ночью, — заметил Феокл.
И чего только не было на этой ярмарке! От обилия товаров глаза разбегались.
Вот в большой полотняной палатке бородатый фессалиец продаёт белый пшеничный хлеб. Тут же рядом бритый аркадиец выпекает в своей переносной печурке булочки самых замысловатых форм и пирожки с сыром и на меду.
В овощных лавках аккуратными горками красуются помидоры и огурцы, перец сладкий и горький, яблоки и груши, финики и орехи, пучки лука и чеснока, салат и капуста.
В палатках побольше готовили горячие блюда. Там могли предложить горшочек с чесночным супом или жаренную в приправленном вином и пряностями масле рыбу. Здесь Тимон и Феокл не удержались, чтобы не отведать по горшочку душистого горячего супа и по куску необыкновенно вкусной жареной рыбы.
Кроме того, рыбу можно было купить свежую и даже живую. Она плескалась в наполненных водой скифосах.
Из покупателей в наиболее трудном положении на ярмарке оказались любители и ценители вина. И не потому, что его там не было или было мало. Как раз наоборот — вина было много. Очень много. Даже слишком много. Притом самых разных сортов и из самых разных уголков Эллады: Сикиона, Родоса, Лесбоса, Флиунтана, Хиоса и других, славящихся своими виноградниками полисов и городов. Вот и мучились ценители вина, выбирая, какого бы выпить. Ведь всех вин не перепробуешь — и денег может не хватить, и можно так напробоваться, что станешь посмешищем для толпы.
А поскольку вино в чистом виде в Элладе пить было не принято, а только разбавленное водой, то заработок, и даже неплохой, имели и мальчишки. Они неустанно носились со своими гидриями между ярмаркой и ближайшими источниками.
Сновали на ярмарке между покупателями, привлекая к себе внимание гортанными зазывами, и разносчики прохладительных напитков: сидра, кваса, финиковой и фиговой настоек. И эта категория торговцев не могла пожаловаться на отсутствие покупателей.
Попадались лавки с посудой (здесь наибольшее внимание привлекали своей виртуозной росписью изделия афинских гончаров), ювелирными изделиями, коврами, одеждой на любой вкус, изделиями из дерева, детскими игрушками. Правда, покупателей здесь было значительно меньше в сравнении со съестными и питейными лавками.
Несколько поодаль шла торговля рабами. Там в наспех сооружённых загонах томились чернокожие африканцы и русоголовые предки славян, узкоглазые азиаты и черноволосые кавказцы. Мало того, что все они были в деревянных колодках на ногах, каждый из них ещё был, на всякий случай, прикован к клетке цепью.
У одного из загонов Феокл и Тимон увидели Эвклеса, азартно торговавшегося с каким-то покупателем. Здесь же вертелся Матрий. Тимон и Феокл сделали вид, что не видят земляков. Точно так же поступили и Эвклес с Матрием.
— Эвклес и в Олимпии не упустит своей выгоды, — брезгливо скривился Феокл. — И на рабах заработает, и сына олимпиоником сделает. Вернее, стремится сделать.
А ещё дальше шла торговля предназначенным для жертвоприношений скотом. Здесь покупателей было побольше. Да и скота хватало с избытком. Кролики и зайцы, козлята, козы и козлы, овцы и бараны, поросята и свиньи, телята и быки — всё это мычало, блеяло, ревело, тявкало, пищало, визжало. Не иначе как все эти твари чувствовали, что их в скором времени ожидает нож жреца.
— И что же мы купим? — спросил Феокл.
— Не знаю, — ответил Тимон.
— Быка, конечно, покупать не будем, а вот козлёнка могли бы запросто, — предложил Феокл.
— Давай купим козлёнка, — обречённо согласился Тимон. — Хотя, если по правде, мне всех жаль — и быка, и козлёнка. Неужели обязательно их резать? Почему бы не приносить в жертву живыми?
— Что поделаешь? — развёл руками Феокл. — Таков обычай. Не мы его придумали, не нам его отменять.
После обязательной, но непродолжительной торговли купили молодого барашка — к овечьему племени Тимон был не столь благосклонен, как к козьему. Феокл водрузил покупку себе на плечи, и оба повернули назад в Олимпию.
— И кому бы ты хотел принести в жертву этого барашка? — спросил Феокл.
Подумав самую малость, Тимон уверенно ответил:
— Ахиллу Понтарху.
— Почему именно Ахиллу? Да ещё Понтарху?
— Хотя бы потому, что кроме всего прочего Ахилл носит ещё прозвище Быстроногий. То есть он быстро бегает. И потом... он мне как-то приснился. И сон этот я считаю вещим.
— А ну-ка... расскажи.
Выслушав рассказ Тимона, Феокл сказал:
— Да! Тут ты, конечно, прав. Барашка надо жертвовать Ахиллу.
После жертвоприношения Феокл и Тимон вернулись в свою палатку и, слегка перекусив хлебом с сыром, улеглись спать — завтра предстоял напряжённый день...
И этот день наступил! Это был двенадцатый день месяца гекатомбеона — самый знаменательный, самый памятный, самый значимый день в жизни юного Тимона.
Солнце только думало, всходить ему или ещё чуток понежиться в своей постели, а Тимон и Феокл с мокрыми после купания в Алфее головами уже спешили к стадиуму. Впрочем, Тимону казалось, что они зря спешат, что ещё слишком рано, и как бы не пришлось потом томиться на стадиуме от безделья. Но оказалось, что пришли они в самый раз. К немалому удивлению Тимона, все склоны стадиума были уже заняты зрителями, и редкие опоздавшие с трудом находили себе свободные места.
К тому же один из элланодиков уже начал собирать юных участников состязаний и их педотрибов, чтобы отвести всех в раздевалку. Всего участников этого вида состязаний набралось двадцать человек.
В раздевалке — деревянном бараке, стоявшем в небольшой рощице между стадиумом и ипподромом, — бегуны и их педотрибы сняли с себя все, какие были на них одёжки вплоть до набедренных повязок, после чего участники забега по-быстрому натёрлись оливковым маслом. Один Тимон не стал натираться. Но никто уже не обращал на это внимания — все давно к этому привыкли.
Тем временем на стадиуме появились одетые в пурпурные хламиды три пожилых элланодика. Они торжественно прошествовали через весь стадиум в его конец, где за финишным столбом был сооружён для них невысокий деревянный помост. Элланодики уселись на стоявшие там инкрустированные серебром и черепашьими пластинами дроносы. Сзади них на кресла поскромнее уселись жрецы Элиды и Олимпии, почётные гости, руководители атлетических делегаций различных полисов. Несколько в сторонке важно воссела на свой трон одетая в чёрный гиматион пожилая жрица Деметры. На её сухощавом аскетическом лице застыло непроницаемое выражение. Когда все уселись, старший элланодик поднял кверху руку. Тотчас из-за помоста выступили два служителя. Один из них держал в руках сальпинг — бронзовую трубу. Он поднёс её к губам, и над стадиумом зазвучал высокий и резкий призывный сигнал, заставивший всех затихнуть и замереть. Затем глашатай мощным голосом, который, вероятно, был слышен во всех уголках Альтиса, прокричал:
— На стадиум вызываются юные участники состязаний в дромосе!
И тотчас, словно по мановению руки, перед зрителями появилась колонна совершенно голых людей. Одетым был лишь один из них — возглавлявший колонну элланодик. За бегунами следовали их педотрибы. И тоже обнажённые. Их один из служителей сразу же препроводил в нечто, похожее на большую клетку для зверей, откуда они могли наблюдать за ходом состязаний, но не вмешиваться в него. Там им предстояло находиться до конца соревнований в дромосе.
Надо заметить, что появление на стадиуме голых атлетов и педотрибов никого не удивило и, тем более, не смутило. Оно было воспринято зрителями как самое обыденное явление. Лишь несколько новичков насмешливо хихикнули.
Колонна остановилась на противоположном от элланодиков конце стадиума — подле стартовой площадки. Возглавлявшему колонну атлетов элланодику один из служителей подал большую белую доску с начертанными на ней именами участников предстоящего состязания. Элланодик тут же стал вызывать атлетов:
— Автей, сын Каллиада из Крита!
Из выстроившихся в два ряда юных атлетов выступил вперёд худощавый круглоголовый паренёк, на лице которого промелькнула тревожная тень. Вызвана она была обращением глашатая к зрителям:
— Почтенные гости Олимпии, у кого есть возражения против участия в священных Играх атлета Автея, сыны Каллиадаса из Крита? Достоин ли он такой чести?
По стадиуму пронёсся лёгкий говорок и шёпот. Но возражавшего не нашлось, и Автей заметно повеселел, а находившиеся на стадиуме критяне радостно приветствовали земляка.
Элланодик вызвал одиннадцать человек, и ни один из них не был отвергнут зрителями. Когда очередь дошла до Тимона — в списке он стоял двенадцатым, — и элланодик вызвал его из строя, а глашатай спросил зрителей, не возражает ли кто из них против его участия в Играх, с южного склона стадиума неожиданно послышался высокий скрипучий голос: