— Очень уж разит от твоих речей Протагором, — заметил Феокл.
— Протагор — умнейший человек! — отозвался оппонент Феокла. — Побольше бы таких!
Пока продолжались эти разговоры, конюхи успели подготовить колесницы к гонке. К алтарю Посейдона подошёл трубач. Поднявшись на возвышение, он поднёс к губам свою сальпингу, и над ипподромом прозвучал резкий требовательный сигнал. И тотчас медный дельфин нырнул вниз, а над алтарём по тонкому высокому шесту взмыл кверху бронзовый орёл с распростёртыми крыльями. Одновременно с этим упали на землю верёвки, ограждавшие стойла. Возничие, одетые в длинные, до пяток, хитоны, начали выводить из стойл упряжки и выстраивать их в одну линию. Всего Тимон насчитал двадцать семь колесниц.
Зрители, а собралось их на ипподроме не меньше полусотни тысяч, ожили, зашевелились, заговорили, загалдели. Кто-то расхваливал понравившуюся упряжку, другой, наоборот, охаивал чью-то упряжку, один восхищался лошадьми, ещё кто-то выражал недовольство малым количеством колесниц.
А тем временем трубач вновь поднёс свою сальпингу к губам, и, повинуясь его сигналу, колесницы сорвались с места. Ипподром заволновался, зашумел, загалдел, заорал. Некоторые лошади, не привыкшие к такому шуму, взвились с перепуга на дыбы.
Первые два круга гонка прошла благополучно. А вот на третьем, когда, стараясь опередить друг дружку, две последние колесницы слишком сблизились и левая пристяжная лошадь одной упряжки налетела на правую пристяжную другой, произошла небольшая драма. Запутавшись в чужих постромках, сначала упала одна лошадь, тут же — другая, а за ними — все остальные. Их примеру последовали возничие, приземлившиеся, точнее будет сказать, приконившиеся, на разгорячённых конских боках. К счастью, всё обошлось, можно сказать, благополучно, если не считать перелома руки у одного из возничих. Работники ипподрома по-быстрому распутали и растащили лошадей и колесницы в стороны, освободив беговую дорожку.
Зрители на такой не значительный для подобных состязаний случай почти не обратили внимания. Они ожидали более впечатляющих происшествий. И дождались...
Когда шедшие впереди упряжки в восьмой раз огибали поворотный столб, один из возничих, стремясь вырваться вперёд, решил проскочить у самого столба. Но тут его лошади, шарахнувшись от налетавшей на них соседней упряжки, возничий которой также надумал стать единоличным лидером гонки, наскочили на столб. В мгновение ока образовался клубок из лошадей, колесниц и людей. А ещё через несколько мгновений там копошилась огромная куча-мала, из которой вырывались скрежет железа, дикое ржанье лошадей и истошные вопли пострадавших возничих.
Из двадцати пяти упряжек, остававшихся на беговой дорожке, только одна избежала столкновения. Ею правил самый пожилой возничий. А не попал он в эту свалку потому, что постоянно, то ли из боязни, то ли из осторожности, держался позади. Теперь, когда у него не осталось соперников, старик-возничий, не особо спеша, сделал ещё два круга и финишировал в гордом одиночестве.
— Ну вот... и не состязался по-настоящему, и в то же время — олимпионик, — небрежно проронил Тимон.
— Вот тут ты ошибаешься, Тимон, — заметил Феокл. — Олимпиоником стал хозяин этой упряжки, а не возничий.
— Как это? — не понял Тимон.
— А вот так! Возничие, которые постоянно рискуют жизнью, как бы и не принимают участия в этих состязаниях. Оливковый венок олимпионика, а с ним и вся слава и почёт достаются хозяину победивших лошадей. При этом хозяин может даже не присутствовать на ипподроме. Сидит себе где-то там в Хиосе или Фессалии дома, попивает винцо, и на тебе — олимпионик!
— Ещё одна несуразица! — обернувшись, с досадой проговорил сидевший впереди мужчина в синем хитоне. — И вообще, в этом виде агона всё почему-то шиворот-навыворот. И какой олух всё это придумал?
Тем временем работники ипподрома с помощью рабдухов и некоторых активных зрителей растаскивали кучу, из которой продолжало доноситься конское ржанье вперемешку с отчаянными людскими криками.
— Семь возничих покинули ипподром через Врата Печали, — мрачно произнёс Феокл и на вопросительный взгляд Тимона объяснил: — Семь человек разбились насмерть...
— Разве это много? — небрежно пожал плечами сидевший подле Феокла не в меру оживлённый старичок. — Вот помню лет двадцать пять тому назад, а может, чуть побольше[221], на Пифийских играх в Дельфах из сорока возничих в живых остался только один. Вот это была гонка! Вот там было на что посмотреть! А сегодня что? Подумаешь — семь трупов! Эка невидаль...
Феокл ничего не ответил, лишь осуждающе покачал головой.
Когда покидали ипподром, он сказал:
— Скоро на стадиуме начнётся панкратий. Будем смотреть?
— Я не хочу, — отрицательно замотал головой Тимон. — С меня хватит кулачного боя и гонки колесниц. Я видел панкратий в Элиде. Это самый что ни на есть варварский вид агона, намного хуже кулачного боя.
— Я тоже не горю желанием смотреть этот агон.
— Что в таком случае делаем? — спросил Тимон.
— А давай-ка мы сходим в портик Гестии. Там вроде бы должен проводиться конкурс лучших авлетов Эллады, — предложил Феокл.
— А что это такое — авлеты? — спросил Тимон.
— Авлеты? Музыканты, играющие на авлосе. Авлос видел? Такая спаренная деревянная флейта, — объяснил Феокл.
— Видел. И даже пробовал играть. Ничего не получилось. Но всё равно идём в портик Гестии. Это лучше, чем панкратий.
Когда Феокл и Тимон пришли в портик Гестии, конкурс уже начался. Портик был почти до отказа набит людьми, и Феоклу с Тимоном с большим трудом удалось пробраться поближе к тому месту, где выступали музыканты.
Для выступлений авлеты, чтобы их было видно всем зрителям, поднимались на невысокий, сколоченный из досок помост. Их игру оценивали трое судей, которые сидели сбоку под стеной. У каждого в руках была белая доска с именами участников конкурса. На этих досках против имён выступавших ставились оценки за игру. Возраст участников конкурса, по всей видимости, не ограничивался. Когда Феокл и Тимон вошли в портик, там как раз выступал мальчишка лет пятнадцати. И сразу же за ним на помост поднялся старик лет под восемьдесят. Таким же разнородным было и мастерство выступавших авлетов: от игры посредственной до самой что ни на есть виртуозной.
Бурный восторг вызвала у публики игра Пронома[222] из Фив[223], показавшего феноменальную технику игры на авлосе. То он играл медленно, вытягивая печальную кантилену, которая сжимала сердца, то вдруг переходил на такой бешеный, задорный темп, что ноги так и норовили пуститься в танец. При этом, как Тимон ни старался уследить за движением пальцев музыканта, ему это никак не удавалось. Казалось, что на каждой руке Пронома не по пять, а по семь-восемь пальцев, и все они бегают по отверстиям авлоса с непостижимой скоростью.
Он-то, Проном из Фив, и был единогласным решением судей объявлен победителем конкурса.
— Вот это игра-ает! — выходя по окончании конкурса из портика, не переставал восхищаться игрой победителя Тимон. — Вот бы научиться так!
— Попробуй, — сказал Феокл.
— Нет уж! Чтобы так играть, надо заниматься днём и ночью, — возразил Тимон. — А работа? Кто отцу будет помогать? А учёба? Отец говорил, что пошлёт меня на год в гимнасий.
Пятый, заключительный, день Олимпиады был самым торжественным. Он посвящался награждению победителей и закрытию Игр.
По случаю предстоящих торжеств Тимон надел новый белый хитон и обул новые же сандалии, которые ему предусмотрительно вложила в дорожную котомку мать.
С восходом солнца Тимон и Феокл поспешили к храму Зевса, вокруг которого уже шумела толпа народа. У всех было приподнятое праздничное настроение. Атлетам не надо было переживать перед предстоящими состязаниями, зрителям не надо было волноваться за выступления земляков. Все треволнения остались позади.
В храм могли заходить только олимпионики, элланодики, члены Олимпийского совета, жрецы и официальные представители эллинских полисов. Поэтому Феоклу пришлось остаться с толпой.
В храме распоряжался председатель Олимпийского совета. Новоиспеченных олимпиоников он выстроил у правой стены. Все остальные столпились у левой. Посередине, перед статуей Зевса стоял стол с лежащими на нём горкой венками из оливковых веток, перевязанных белыми ленточками. Рядом лежала доска со списком олимпиоников.
Трубач проиграл бравурную мелодию. Глашатай прокричал как можно громче, чтобы было слышно через открытые двери стоящей снаружи толпе:
— Начинаем награждение победителей восемьдесят шестых Олимпийских игр! По просьбе Олимпийского совета награждение проведёт Перикл, сын Ксантиппа из Афин!
Поблагодарив Совет за столь неожиданное и почётное поручение, Перикл подошёл к столу. Взглянув на список олимпиоников, торжественно произнёс:
— Именем Зевса Олимпийского победителем восемьдесят шестой Олимпиады в юношеском и взрослом дромосах провозглашается Тимон, сын Фокрита из Ольвии!
Тимон, не ожидавший, что награждение начнут с него, на миг растерялся, замешкался. Перикл пальцем подозвал его к себе.
— Ну, что же ты? Подходи! Получи заслуженную награду!
Возложив на голову Тимона два венка, Перикл легонько потрепал его ладонью по щеке.
— Молодец, сынок! Теперь и в Ольвии будет олимпионик.
Но вот, наконец, все семнадцать олимпиоников получили из рук Перикла свои венки. После этого все вышли из храма: первыми олимпионики, за ними — элланодики, далее — все остальные. Появление олимпиоников с венками на головах было встречено оглушительной бурей восторга. На их головы вдобавок к венкам посыпался цветочный дождь. В воздух, успевший уже согреться от поднявшегося над холмами солнца, то и дело взлетали радостные возгласы:
— Марсий, Спарта шлёт тебе привет!