рести из государственной казны десять — двадцать миллионов, она навязала королю политику, которая обошлась в миллиард, никому не принесла ни малейшей выгоды и привела к войне, на которой сложили головы триста тысяч человек, что также не добавило дохода никому, кроме их наследников. Бьюсь об заклад, что господин регент это понимал, ибо величайшего ума был человек, этот господин регент, и даже не без доброты.
— Уж вам кое-что об этом известно, он ведь дважды отправлял вас в Бастилию.
— Графиня, я получил по заслугам. И следовательно, было бы ошибкой с моей стороны злиться на него. Так вот, когда в один прекрасный день, а вернее, в одну прекрасную ночь некая знатная дама, его ближайшая приятельница, попробовала заговорить с ним о политике, господин регент прервал ее лобзанием, поднял с кровати в чем она была, иначе говоря, примерно в таком же одеянии, в каком Юния предстала взору Нерона, и, подведя к большому зеркалу, которое тотчас отразило ее красоту, сказал: "Судите сами, имеют ли столь дивные уста право произносить такие безобразные речи, где каждое слово — о политике".
Затем он вновь запечатал этот очаровательный ротик поцелуем, и дама, царившая в сердце Филиппа, никогда больше не пыталась воцариться еще и во Франции. Графиня, когда я говорю, что в господине регенте было что-то доброе, я отношу это и к госпоже де Парабер.
— Однако, — заметила графиня, — не вижу, какое отношение эта история или ее мораль может иметь к госпоже де Майи: я не из тех женщин, что занимаются политикой.
— Как? — вскричал герцог. — Вы удовлетворитесь таким занятием, как любовь?
— Несомненно.
— И не станете ближайшей советницей государя?
— Нет.
— И военные смотры, как госпожа де Ментенон, проводить не будете?
— Они нагнали бы на меня смертельную скуку.
— И не приметесь назначать министров?
— Никогда, за одним лишь исключением, герцог.
И она с чарующей улыбкой протянула Ришелье свою руку.
— Графиня, — спросил он, — вы говорите серьезно?
— А вы сомневаетесь?
— Нет, но все же…
— Что?
— Дайте мне честное слово благородной женщины.
— Слово графини! — откликнулась Луиза.
— Сударыня, вашу руку.
— Вот она.
— Теперь, графиня, можете спать спокойно; есть лишь одна женщина, которая подходит королю как возлюбленная, и это вы.
Она зарделась от удовольствия.
А он, приблизившись к ней вплотную, вздохнул:
— Право, я зол на себя.
— За что?
— За то, что я всего лишь бедный малый, дважды герцог и дважды пэр.
— Почему?
— Потому что такая женщина, как вы, графиня, для меня недосягаема.
И поцеловав ей самым наилюбезнейшим образом руку, откланявшись, он тотчас поспешил к г-ну де Флёри.
Оставшись одна, Луиза де Майи почувствовала, что силы оставили ее! Ее тянуло броситься на колени перед распятием и разрыдаться.
Слезы душили ее.
— О, — произнесла она, качая головой, — нет, это бесполезно, эпоха героического бесчестья миновала; сколько ни молись, мне не сравняться даже с Лавальер.
И она встала, чтобы посмотреться в зеркало, откуда на нее глянули глаза, сверкавшие, словно звезды, из-под длинных черных ресниц.
— Лавальер, — прошептала она, понижая голос, — хромоножка!
И, помолчав, прибавила с демонической усмешкой:
— Белобрысая!
LXXIIIПРИКАЗ КОРОЛЯ
Между тем Майи со всеми его опасениями, опасениями супруга и любовника, от которых его бросало в дрожь по сто раз в день, никак не мог отразить врага, угрожающего обоим достояниям, которые он защищал.
Он походил на тех злополучных испанских быков, которых дразнят справа и слева: с одного боку колют пиками, с другого — ему машут плащами, и все это делается для того, чтобы отвлечь его от смертоносного удара, который готовит ему подступающий спереди тореадор.
Едва избавившись от Ришелье, он попадает в лапы Пекиньи.
А Пекиньи — наиболее напористый, но отнюдь не самый опасный из двоих.
И все же Майи не был спокоен и с этой стороны, недаром он дал строгое распоряжение своим слугам из дома на улице Гранж-Бательер: для господина герцога де Пекиньи мадемуазель Олимпии никогда не должно быть дома.
Пекиньи приходил дважды и натолкнулся на эту глухую стену. Он не сумел добиться своего, но тут же поклялся отомстить.
Сделать это было нелегко, ведь Олимпия больше не появлялась в театре; впрочем, последнюю трудность проще было бы устранить, имея на руках королевский приказ.
Но и с приказом короля он нашел бы у Олимпии г-на де Майи, а представить на подпись государю приказ, запрещающий г-ну де Майи сопровождать Олимпию в театр, было невозможно.
Впрочем, о подобных делах трудно говорить за кулисами, за задником и даже в актерской уборной. Тут требуется разговор пространный, спокойный, наилучшим образом обставленный: разговор, который мог бы длиться, ничем не прерываемый, по меньшей мере четверть часа — время, что понадобилось Сатане для совращения Евы.
Стало быть, приходилось ждать, когда Майи куда-либо уедет, поскольку Олимпия никогда не выезжала.
По существу, Пекиньи приходилось очень нелегко, он ведь оказался лишен обычного для соблазнителей средства: не мог совращать Олимпию при помощи писем.
В самом деле, как ей напишешь?
Никогда любовное послание не вредило чести написавшего его мужчины; оно могло встретить резкий отпор, привести к дуэли, но не более; однако мало найдешь примеров, чтобы дворянин ранга Пекиньи писал женщине, защищая интересы другого, будь то хоть король.
Дуэль, которая могла бы воспоследовать в результате подобного послания, обесчестила бы Пекиньи, и сам король рукоплескал бы его противнику, вместо того чтобы оскорбиться.
И хуже того, король не стал бы забирать у обидчика его любовницу.
В этих обстоятельствах Пекиньи вынужден был сохранять более чем неприятную осмотрительность.
А время между тем уходило.
Время — это ведь, так сказать, кровь переговоров: если оно утекает впустую, все умирает.
И пока Пекиньи терял свое время в ожидании, г-н де Ришелье мог преуспеть.
Вот что ужасало Пекиньи, и то же самое обстоятельство приносило Майи некоторое утешение: он еще не совсем отчаялся в отношении своей жены, ибо знал ее как женщину добродетельную, поддающуюся гневу, но способную отказаться от своих намерений; она угрожала ему, но, конечно же, в конце концов смягчится.
Итак, Майи, с одной стороны, полагался на свою бдительность, с другой — на вес своего имени.
Но наступил день, когда обстоятельства предоставили Пекиньи возможность возобновить свою атаку.
То был день, когда служба неукоснительно потребовала от Майи произвести инспекцию трех кавалерийских полков.
Его величество в это время должен был верхом объезжать ряды, так что Майи мог не беспокоиться: король не сможет находиться ни возле его супруги, ни возле его любовницы.
Оставались доверенные лица его величества: Ришелье и Пекиньи.
Первому должна была противостоять добродетель г-жи де Майи.
Второго удержат засовы на дверях дома на улице Гранж-Бательер.
Но едва лишь граф прибыл в Сатори на поле для маневров, как Пекиньи, доверившись своим шпионам, тотчас явился на улицу Гранж-Бательер.
Он знал, что ему не позволят войти; так и случилось.
— Приказ короля, — спокойно объявил он ошеломленному швейцару.
— Но… — возразил было верный страж.
— Приказ короля, — повторил Пекиньи.
Это повторное утверждение заставило швейцара уступить.
— Вы герцог де Пекиньи? — спросил он.
— Дворянин королевских покоев, — сказал герцог, — и при мне приказ короля. Или ты хочешь, чтобы я вызвал пристава?
— Ох! Господин граф меня выгонит! — простонал швейцар.
— И пусть! Какое мне дело до этого, негодяй? — отвечал герцог. — Если он тебя выгонит, ты избежишь худшей беды.
— Какой, господин герцог? — пролепетал швейцар, трясясь всем телом.
— А такой, что угодишь в какой-нибудь каменный мешок, и там тебя научат, как забывать о почтении к королевскому приказу.
Подавленный столь неотразимой логикой, швейцар отвесил поклон и распахнул обе створки ворот.
У герцога де Пекиньи хватило деликатности не въехать во двор прямо в карете.
В то самое время, когда Пекиньи приблизился к дверям особняка, Олимпия выходила из ванны.
Она услышала, как слуги и служанки громко перекликаются в прихожей.
И она позвонила, желая узнать причину такого переполоха.
Вбежала мадемуазель Клер — она была в полной растерянности.
— Что там такое? — спросила Олимпия.
— Ох, сударыня, такая беда!
— Ну же, говорите.
— Королевский приказ насчет вас.
— Королевский приказ! — прошептала Олимпия, бледнея, ибо в ту эпоху, когда свобода не была гарантирована даже принцессам крови, еще меньше она была гарантирована принцессам театра. — Королевский приказ!
— Да, это я его принес, — отозвался из прихожей Пекиньи, чей слух уловил боязливую интонацию в голосе Олимпии.
— Кто вы? — спросила она.
— Господин герцог де Пекиньи, сударыня, — объявила Клер, выглянув в приоткрытую дверь и увидев герцога.
Олимпия возвратилась в свой будуар, облачилась в шелковое узорчатое платье, поправила прическу и поспешила пригласить герцога войти.
— Ох, Бог ты мой, — вскричал он, — сколько же нужно потрудиться, чтобы проникнуть к вам, прекрасная дама!
— Напротив, это я должна была бы роптать на вас, господин герцог, — возразила Олимпия, — и спросить, отчего вы столь редкий гость?
— О, вот прелестно! — сказал Пекиньи. — И вы это говорите мне?
— Разумеется, вам.
— Так вы не знаете, почему я не мог повидаться с вами?
— Нет.
— Что ж, я вам скажу. Потому что ваш тиран велит выставлять посетителей за дверь.
— И вас было приказано выставлять? Вас тоже?
— Да, меня тоже.
— Вам нанесли такое оскорбление, господин герцог?
— Да. Хотите отомстить за меня?