Но ей не хватило смелости. Она дала себе слово весь день ни на шаг не отходить от Баньера и потратить это время на то, чтобы убедить его покинуть Лион, что не должно быть слишком уж трудно благодаря отвращению, которое он испытывал к этому городу.
Однако она сама так настойчиво боролась с его страхами, так упорствовала, что теперь мудрено будет отказаться от своего же вчерашнего решения, одобренного мужем.
— Впрочем, — будто откликаясь на ее мысли, продолжил обсуждение Баньер, — есть, наверное, и другие такие домики.
— Я пробежалась здесь и там, но ничего больше не нашла.
— И в самом деле, — заметил Баньер, — жилищ, подходящих нам при наших средствах, не так много: нам легче было бы найти пристанище, будь мы вполне богаты или совершенно бедны.
— Нет, решительно Лион совсем не тот город больших возможностей, каким его можно вообразить.
— Я вчера говорил тебе это, мой милый друг.
— Как посмотришь на все вблизи…
— Сразу увидишь, что твой муж был прав.
— Я это признаю.
— Но, впрочем, тот муж, о котором идет речь, находит столько удовольствия в том, чтобы исполнять желания своей жены, что со вчерашнего дня он считает Лион самым райским местечком во всей Франции.
— Что ж! — сказала Олимпия. — Может быть, это каприз, но и я со вчерашнего дня совершенно изменила свое мнение о Лионе.
— Неужели?
— Да, не знаю почему, но я боюсь какой-то беды. Я заразилась вашими предчувствиями; мне все вспоминаются ваши мрачные мысли, и они меня пугают.
— Полно! Оставим это. Вы были тем солнечным лучом, что разгоняет тучи: вы улыбнулись, и небо очистилось.
— Мой милый Баньер, говорите все что хотите, называйте меня капризной, непостоянной, браните как угодно, но я больше не хочу оставаться в Лионе.
— В самом деле?
— Мне здесь тоскливо.
— Послушай, — сказал Баньер, — я не хочу доискиваться причин, которые заставили тебя так изменить все планы…
— Нет никакой другой причины, кроме предчувствий, о которых ты вчера говорил и которые овладели мной.
— Стало быть, мы…
— Мы уедем из Лиона, не правда ли?
— Все будет так, как вы пожелаете, мой милый друг.
— И когда я пожелаю?
— Тотчас.
И Баньер, смеясь, встал.
— Видите ли, мой друг, — продолжала Олимпия, — я все обдумала. Я сообразила, что жизнь в Лионе вдвое дороже, чем за городом; наняв себе в помощь служанку, мы здесь потратим сумму, за которую там можно было бы иметь двух; у нас здесь не будет иного воздуха, кроме влажных испарений, иной листвы, кроме листвы мрачных лип, пробивающихся сквозь булыжники мостовой, иного неба, кроме изрезанного дымом очагов. Я сказала себе, что если здесь нам повстречаются прохожие, то среди них найдутся и враги, и назойливые нахалы; что если у нас будут соседи, то они превратятся в соглядатаев. Я подумала обо всем этом и заявляю, что вчера, когда мой муж говорил мне то же самое, я должна была бы прежде всего вспомнить, что я его жена, то есть существо, созданное, чтобы повиноваться его приказаниям, даже если бы эти приказания были не более чем плодом фантазии.
— Что ж! — сказал Баньер. — Моя обожаемая Олимпия, едем. Счастье, весна, небо, зелень, жизнь — все это возможно лишь там, где есть вы. Едем, милый друг, едем…
— Что ж, верно, едем. Используем этот день, за который уже заплачено, договоримся о цене с другим возчиком, и этой же ночью, да, именно ночью убежим отсюда, как преступники, как воришки.
— Договорились.
Поцелуй скрепил новый договор супругов, так мило договорившихся отныне повиноваться друг другу.
Завтрак прошел весело.
Время от времени они переглядывались и, встречаясь глазами, улыбались тому, что сегодня же сбегут из Лиона.
И все же было заметно, что Олимпии это особенно не терпится.
Настал ее черед томиться предчувствиями.
XCIIIПРЕДЧУВСТВИЯ ОЛИМПИИ И БАНЬЕРА СБЫВАЮТСЯ
Весь остаток дня Олимпия, женщина деятельная, употребила на то, чтобы помешать мыслям Баньера обратиться в небезопасную для ее тайны сторону.
Но когда наступил вечер, после обеда, который прошел так же весело, как и завтрак, им захотелось прогуляться. Олимпия, более не усматривая ничего неуместного в том, чтобы выйти на улицу вместе с Баньером, взяла его под руку, и они пошли бродить по наименее людным кварталам.
Погода была дивная: небо сияло свежестью и чистотой, а ветерок приносил земле столько же благоуханий, сколько земля посылала небесам.
Так прогуливаясь, одаривая друг друга сладостным бременем безоблачного счастья, они подошли к тем самым старинным воротам, что нам уже знакомы, ибо они находились по соседству с казармой, где Баньер провел два часа в мундире драгуна его величества, когда с помощью этого мундира Олимпия вырвала его из лап иезуитов.
Пока они любовались тяжелой полукруглой аркой этих ворот и двумя длинными рядами деревьев, между которыми Баньер тогда пронесся галопом, по парижскому тракту подкатил тяжело нагруженный экипаж, из которого доносились бормотанье, громкий храп, странные обрывки разговоров — обычные звуки в каретах такого рода, всегда создающие хриплое сопровождение конскому ржанию и брани кучеров.
Несколько прохожих, сбившись в кучу, приостановились, чтобы поглазеть на это всегда занимательное зрелище — на путешественников, приехавших или уезжающих.
Экипаж остановился.
Тотчас дверца распахнулась; путник, приказав снять свои пожитки с крытого верха экипажа и расплатившись с кучером, кинулся на шею своей жене, которая вместе с двумя детьми ждала его, всхлипывая от радости.
— А вы, господин аббат, — спросил кучер, обращаясь к другому, пока невидимому пассажиру, — вы разве не выйдете здесь?
— Почему здесь? — ответил ему голос из недр экипажа.
— Черт возьми! — сказал кучер. — Да потому, что отсюда к дому преподобных отцов-иезуитов ведет самая короткая дорога.
— А, ну, если так, — отозвался изнутри все тот же голос, — тогда я сойду, непременно сойду!
И некто в облачении аббата довольно ловко выпрыгнул из экипажа, подоткнув полы сутаны за пояс.
Тогда кучер с поклоном протянул ему тощий баул.
— Все оплачено, не так ли, мой друг? — спросил аббат.
— Да, сударь, мне пожаловаться не на что.
— Если не считать тех тридцати су, что я оставил вам на чай. Был бы я богаче, дал бы больше.
— Ах, господин аббат, — вздохнул кучер, снова забираясь на свое место, — хорошо, если бы все столько давали! Но, лошадушки!
И экипаж продолжил свой путь к Лиону.
Священнослужитель остался на месте со своими скудными пожитками в руках, несколько обескураженно озираясь вправо и влево в поисках дороги, которой он, видимо, не знал.
— Как странно! — сказала Олимпия. — С тех пор как Шанмеле нас соединил, обвенчал, одарил, я, как только увижу священника, не могу не вспомнить о нашем чудесном друге.
— Гм, однако! — пробормотал Баньер, обращая взгляд туда, куда смотрела Олимпия. — Действительно!
— Что?
— Это он!
— Кто "он"?
— Да Шанмеле.
— Шанмеле?!
— Собственной персоной, а доказательство тому я вам тотчас представлю.
И Баньер, возвысив голос, произнес:
— Шанмеле!
— А? Что? — священник резко обернулся.
— Вот видите, это он!
— Господин де Шанмеле! — окликнула Олимпия.
— Мои друзья, мои добрые друзья! — вскричал аббат, простирая к ним руки.
— Возможно ли, что это в самом деле вы? — спросил Баньер, уже во второй раз обнимая его.
— Ну да, ну да, я, — радовался Шанмеле.
— Но какие счастливые обстоятельства привели вас в Лион? — полюбопытствовал Баньер.
— Уж не устремились ли вы, случаем, вслед за нами? — подхватила Олимпия.
— Э, нет, друзья мои, я сюда призван.
— И кто же вас призвал?
— Господа святые отцы.
— А почему они вас призвали?
— Ох, да потому, что я, кажется, немножко впал в немилость.
— Вы?
— Да, я.
— Послушайте, — предложила Олимпия, — отойдем в сторонку от этого сборища вояк, которые раскрыли глаза на нас, словно на диковинных зверей, и вы нам расскажете о своей беде, если это вправду беда.
— Да, отойдем, — согласился Шанмеле, — а то эти солдаты, и правда, разглядывают нас уж очень внимательно.
— Проклятье! — усмехнулся Баньер. — Они, может быть, удивляются, зачем это красивой женщине обнимать аббата, потому что доложу вам, господин де Шанмеле, Олимпия вас обнимала.
— И притом от всего сердца, — сказала Олимпия. — Однако вернемся к вашим неурядицам: в чем там дело?
— Видите ли, меня обвинили…
— В чем?
— В том, что я помог Баньеру бежать из Шарантона и пристроил его в театр.
— Но кто же вас обвинил?
— Черт возьми! Надзирающие братья нашего ордена.
— То есть его шпионы.
— Они называют их надзирающими.
— Хорошо, пусть так. И значит, мой дорогой друг, это из-за меня вам причиняют страдания, подвергают преследованиям?
— По-моему, на мне есть вина.
— Ну нет, ведь сбежал же я.
— Верно; да только проделали вы это, пожалуй, несколько остроумнее, чем пристало бы умалишенному.
— Потому что я вовсе не терял рассудка!
— Тоже верно, но надо полагать, для кого-то было удобно сделать из вас сумасшедшего.
— Ах, да, понимаю.
— Как бы то ни было, — продолжал Шанмеле, — после строгого внушения я получил приказ как можно скорее вернуться в свой коллегиум.
— В Лион?
— Нет, в Авиньон. Приказ по всей форме подписан отцом Мордоном.
— И вы остановились здесь?
— Мне здесь должны поставить отметку в моих бумагах.
— Как? В ваших бумагах? — рассмеялась Олимпия. — Разве вы солдат, чтобы маршировать по этапу?
— В ордене все устроено на военный манер; нам не платят, пока наши бумаги не подписаны; а уж без денег в дороге, — опрометчиво добавил Шанмеле, — пришлось бы туго!
— У вас нет денег?! — закричал Баньер. — Значит, вы нам отдали все, что имели?