— Сударь! — умоляюще обратился к коменданту Шанмеле, предвидя мучительный приступ горя своей спутницы.
— Драгуны, — приказал комендант, — отведите их на маленькую галерею, да глаз с них не спускайте.
— Сударыня, — прибавил он, склонившись перед Олимпией, — повторяю еще раз: вы сами этого хотели. Помните, что я возражал. Помните, что, исполняя ваше желание, я уступил из опасения своим отказом причинить вам еще большее горе, нежели вы испытаете сейчас из-за того, что я согласился.
И он поспешно удалился.
Драгуны привели Олимпию, дрожащую, бледную, обессилевшую, вместе с трепещущим Шанмеле в тот самый зал совета.
Тогда и начался для этих несчастных самый мрачный спектакль, какой только может выпасть в этом мире на долю любящих сердец.
В зале, старинном нефе с пилястрами эпохи Ренессанса, выщербленными от времени и умышленных повреждений, на возвышении находилось десятка два офицеров, одетых в красное и освещенных светом факелов, которые держали солдаты.
Комендант, войдя, занял место за длинным столом, установленным на этом возвышении, за которым председательствовал майор, исполняющий обязанности подполковника или полковника в случае их отсутствия.
Углы этого помещения терялись в потемках: казалось, темнота черными клубами опускается с высоты грубых и голых сводов.
Майор провел среди офицеров перекличку и записал число присутствующих.
Потом зловещим голосом он приказал:
— Приведите виновного.
Отворилась дверь слева от возвышения, и двое драгунов с саблями наголо ввели Баньера, одетого в черное и бледного, как восковая фигура.
— Обвиняемый, — вопросил майор, — ваше имя Баньер?
— Да, сударь.
— Называйте меня майором. Я для вас не сударь, а ваш майор.
Баньер молчал.
— Вы узнаете свою подпись под этим добровольным обязательством?
— Да.
24 — 2972
— Вы признаете, что получили от двух младших офицеров следующее: пункт первый — лошадь.
— Да.
— Пункт второй — мундир.
— Да.
— Пункт третий — саблю и пистолет в седельной кобуре.
— Полагаю, что да.
— Все эти вещи вы продали?
— Я обменял их на штатскую одежду.
— Почему вы совершили побег?
— Я никогда не думал становиться солдатом короля. Обязательство подписал, чтобы выбраться из тюрьмы официала, куда меня заточили как беглого послушника иезуитов.
— Это еще одна причина, почему вам следовало уважать условия данного вами обязательства. Как бы то ни было, вы бежали. Факт побега был подтвержден вашим отсутствием как таковым.
Баньер молчал.
— Господа, — обратился к офицерам майор, — достаточным ли образом установлены обстоятельства преступления и подлинность обвиняемого?
— Да, — в один голос отвечали офицеры.
— Что ж! — заключил майор. — Мы приговариваем Баньера, беглого драгуна из полка де Майи, к мере наказания, предусмотренной статьей шестой королевского указа, и приказываем привести приговор в исполнение немедленно.
С этими словами он встал; офицеры последовали его примеру; в обширном зале, мрак которого, казалось, вот-вот поглотит и офицеров, и солдат, и приговоренного, поднялся сильный шум.
Шанмеле замер, словно пригвожденный к перилам, на которые он опирался. Олимпия, застывшая так, будто она была уже мертва, спросила леденящим душу голосом:
— Что ж! Мера… Какая мера?
— Черт возьми!.. — начал было один из драгунов, но добряк Шанмеле столь многозначительно наступил ему на сапог, что тот замолчал и не закончил фразы.
В это время подошел комендант и, видя, что Олимпия все еще на ногах, мягко сказал:
— Ну, что ж, сударыня, если вы желаете сказать слово бедняге Баньеру, ступайте.
Она пошла или, вернее, полетела вслед за офицером, который отвел ее в примыкавшее к залу совета небольшое помещение, где находился приговоренный: под охраной драгуна он сидел в ожидании, со сложенными руками и невидящим взглядом, похожий на безумца в бреду или мечтателя, погруженного в созерцание.
Олимпия накинулась на свою бесценную добычу, обвила мужа руками, согревая его на своей груди.
— Ах! — вздохнул несчастный. — Олимпия! Милая Олимпия! Да! Да!
Но он не переменил позы, храня прежнюю неподвижность, еще более пугающую, чем сама его скорбь.
Теперь ужас настиг и ее.
— Как? — спросила она. — Где же твоя отвага?
— Отвага… — пробормотал он. — Зачем она?
— Разве я не здесь, не с тобой?
— Надолго ли? — обронил он.
— Да навек! Нас не разлучат.
— Вот, значит, как мне повезло, — отозвался страдалец, и его слова звучали так, словно их произносили уста мраморной статуи. — Ты умрешь со мной, мое прекрасное сокровище?
Эту жуткую фразу он выговорил с резким, судорожным смешком.
— Умереть! — вскрикнула она. — Умереть тебе? Мне — умереть?
— Без сомнения.
Она посмотрела на Шанмеле, который обеими руками держал Баньера за плечи:
— Разве можно убивать за дезертирство, господин де Шанмеле?
— Черт возьми! — вскричал Баньер, совсем как тот драгун, которому Шанмеле не дал закончить свою реплику.
Олимпия провела ладонью полбу, собираясь с мыслями.
— Господин де Майи спасет тебя! — сказала она. — Не правда ли, он ведь командир этого полка? Ты спасен!
Она бешено заколотила в дверь, и та открылась. В коридоре ждал офицер, ее покровитель, и с ним еще несколько; Олимпии не пришлось подходить к нему, он сам со всех ног бросился ей навстречу.
— Сударь, — сказала она, — теперь я все узнала; устройте мне разговор с майором.
— Охотно, сударыня; я только что рассказал ему вашу горестную историю; сейчас секретарь по его распоряжению составляет протокол этого заседания. Пройдите сюда.
В кабинете Олимпия действительно увидела майора, он стоял у стола и диктовал.
Она так стремительно упала на колени, что этот господин был поражен и взволнован такой сценой.
— Сударь! — вскричала она. — Бога ради, скажите правду: где господин де Майи? Это он распорядился, чтобы вы совершили такое?
— Сударыня, — отвечал майор, — вот письмо, которое сюда пришло вчера; оно от господина графа де Майи, нашего полковника.
Он протянул Олимпии бумагу, исписанную почерком, который она сразу узнала.
"Сударь, — прочла она, — я уезжаю в Вену; мое посольство продлится, быть может, год или два; прошу Вас заботиться о делах моего полка еще ревностнее, чем всегда, восполнять недостачу в воинском составе, принимать офицеров, которых я буду к Вам посылать, и печься о том, чтобы все дезертиры были пойманы и незамедлительно преданы казни в соответствии с предписанием короля. Возлагаю на Вас ответственность за малейшее нарушение моих приказов и малейшее промедление при исполнении их.
Подпись: граф де Майи".
— Сами видите, сударыня, — сказал майор.
— Где сейчас господин граф?
— Отправился в Вену.
— Ох, да, знаю…
Она осеклась.
— Вы же видите, сударыня, ничего не поделаешь. Олимпия молчала.
— Господин де Майи пометил это письмо тридцатым числом; сегодня тридцать первое; сейчас он уже в Вене.
— Я еду в Вену.
— Увы, сударыня! Вам не добраться до Вены за два часа.
— Нет, но за неделю доберусь.
— Мы можем дать вам не более четырех часов.
— Это невозможно! — закричала она. — Вы не убьете Баньера, он же не преступник…
— Сударыня, этот приказ подписан нашим полковником.
— Сударь, во имя человечности!..
— Предписание, сударыня.
— Сударь, я молю вас на коленях, я припадаю к вашим стопам!
— Сударыня, вы разрываете мне сердце, но я бессилен выполнить вашу просьбу.
— Сударь, дайте мне время поговорить с королем! Сударь, я напишу королю!
— Сударыня, у нас всего четыре часа, — глухо откликнулся майор, а сам уже отступал к выходу, чтобы не видеть продолжения этой страшной сцены.
Олимпия растерянно огляделась и стала бить себя в грудь, словно надеясь извлечь из нее какие-то иные звуки, способные убедить собеседника.
Майор поклонился и вышел из кабинета.
Олимпия осталась наедине с офицером, который прятал свое лицо в ладонях.
— Скорее, — произнесла она, — скорее, идемте к моему мужу.
И она пошла назад, шепча какие-то молитвы, не внятные никому, даже самому Господу.
XCVДВА ДОБРЫХ СЕРДЦА — ДВА ОТВАЖНЫХ СЕРДЦА
За какой-нибудь час жизнь этих несчастных повернулась так, что ни ей, ни ему невозможно было уследить за безумной скачкой надвигавшейся беды.
Поэтому, вновь оказавшись лицом к лицу, ни он, раздавленный своим внезапным арестом, ни она, уничтоженная истиной, которая лишь теперь ей открылась во всей полноте, не имели сил говорить: они даже думать больше не могли.
Шанмеле, оказавшись между ними, пытался как-нибудь связать разорванные нити их сознания, но у него ничего не получалось.
— Ну, что? — наконец, спросил Баньер, обращаясь к Олимпии.
— Не знаю, — отвечала она.
— Я рожден под роковой звездой, — сказал Баньер. — Всю жизнь я разрушал счастье, которое посылал мне Господь.
— О нет, нет, ты ошибаешься, Баньер, — возразила Олимпия с пугающим хладнокровием. — Твоя зловещая звезда, твой злой гений — это я. Кто внушил тебе мысль поступить в театр? — Я. Кто пробудил в тебе вкус к наслаждениям и расточительству? — Я. Кто подавал тебе дурной пример, развратив тебя? — Я. А кто, воображая, будто в этом твое спасение, подбил тебя завербоваться? — Я. Кто принудил тебя остановиться в Лионе, когда ты хотел бежать отсюда? — Я, я, я, все я! Если ты меня не проклянешь, берегись, Баньер! Самому Господу не измыслить таких мук, чтобы достойно покарать меня!
Ее слова прозвучали так убежденно и были произнесены с таким чувством, что Шанмеле содрогнулся.
Баньера же они не взволновали.
Нежным, печальным, проникновенным взглядом он посмотрел на Олимпию и произнес:
— Это правда, но все зло, что ты причинила мне, ничто перед тем счастьем, которое ты мне дала. Не обвиняй себя: я паду под бременем моего рока!