— Какое?
— Э, Бог мой! Сказать, что вы меня любите.
— У вас есть лишь одно средство заставить меня вас любить: никогда во мне не сомневаться.
— Тогда позвольте сказать вам правду.
— Говорите.
— Только не возмущайтесь, а то ваш гневный взгляд мечет молнии, зажигающие пламя отчаяния в моем сердце.
— Будьте покойны, возмущаться я не стану. Говорите же, ну!
— Что ж! Этот человек, который выторговывал вашу любовь, говорил, что получал от вас ее доказательства.
— Да, он говорил это, но он лжет.
— Поклянитесь!
— Чем?
— Чем-нибудь, что воистину свято, чем-нибудь, во что вы верите.
— Я клянусь вам, что он солгал, — сказала Олимпия. — Клянусь честью моей матери!
— Но тогда почему же он говорил это, предполагая, что вы с ним беседуете без свидетелей? Зачем он разыграл такую комедию с вами, да и с самим собой?
— Этого я не знаю.
— О! За всем этим какая-то тайна, и я знаю кое-кого, кто мог бы нам ее прояснить.
— Кто же это?
— Допросите свою парикмахершу.
— Ее?..
— Да, эта женщина на все способна.
— Вы так считаете?
— Готов поручиться. Приятельница Каталонки, вашей заклятой врагини… Вы ведь уже однажды выгоняли ее, эту особу.
— Да, правда.
— Тогда зачем было пускать ее обратно?
— Откуда мне знать? Зачем творят зло, думая, что делают добро? Но вы усматриваете здесь такие козни, каких мне не хочется даже подозревать: это бесполезный труд. Аббат удалился восвояси, пусть он там и остается. Парикмахерша у меня — вы хотите и ее прогнать?
— Не могу отказать себе в таком утешении.
Олимпия позвонила.
Вошел лакей.
— Где парикмахерша?
— Сударыня, она только что отлучилась, — отвечал лакей.
— Так это она хлопнула дверью на лестнице?
— Да, сударыня.
— И откуда же она шла?
— Но я полагал, что она спустилась от госпожи.
Олимпия и Баньер переглянулись, встревоженные.
— Ступайте, — сказала Олимпия слуге.
— Она подслушивала, — заявил Баньер, как только дверь за лакеем закрылась.
— Хорошо! А что она могла слышать?
— Нашу ссору.
— Увы! Мы ссоримся так часто, что это перестало кого-либо интересовать, — вздохнула Олимпия. — Ну да неважно: сегодня же вечером парикмахерша уйдет отсюда, раз вы этого хотите.
— Нет, нет! Я не хочу больше ничего, решительно ничего! Я, видите ли, потерял разум от любви, от бедности, оттого, что я вам в тягость. Я бы жизнь отдал за один-единственный год, но со ста тысячами ливров.
— Тогда перестаньте, наконец, играть, вы же всегда проигрываете. Сложите вместе деньги, что вы уже успели проиграть, и те, что вы проиграете в будущем, и, Бог ты мой, у вас будет нечто получше этой суммы в сто тысяч ливров: у вас будет душевное спокойствие, порожденное уверенностью в моей любви; тогда вы станете богатым, поскольку своим счастьем вы будете обязаны мне.
Произнося эти слова, Олимпия обняла Баньера с такой нежностью, что аббат, будь он здесь, несомненно умер бы от нестерпимой ярости.
XXXГЛАВА, ИЗ КОТОРОЙ ЯВСТВУЕТ, ЧТО ПАРИКМАХЕРША ПРЕКРАСНО ВСЕ СЛЫШАЛА
Но аббат не мог их увидеть: он бежал прочь со всей быстротой, на какую были способны его маленькие ножки.
Парикмахерша тоже мчалась, не жалея своих, и ворвалась к Каталонке запыхавшаяся, ошеломленная.
При виде ее Каталонка от неожиданности отпрянула назад.
— Все пропало! — выдохнула парикмахерша.
Актриса подскочила:
— Как так?
— Этот Баньер вышвырнул аббата за дверь.
— Ясно. А потом?
— Потом?
— Да.
— С минуты на минуту между Олимпией и аббатом неизбежно произойдет полное и окончательное объяснение.
— Никогда, если мы впрямь этого не захотим.
— Это как же, позвольте спросить?
— Очень просто. У аббата есть лишь одно средство разоблачить обман: увидеть меня при свете, когда я в нашем маленьком домике разыгрываю для него Олимпию. Если у него возникнут сомнения, он может прибегнуть к этому средству, и тогда нам в самом деле конец. Так давай договоримся с этих пор не принимать больше аббата в домике: не оставим следов, и он никогда ничего не обнаружит. Олимпия может сколько угодно сопротивляться, отрицать, бушевать — д’Уарак не поверит в ее невиновность.
— Да, но он и меня впутает в свою игру, — перебила ее парикмахерша. — Призовет к ответу, станет ссылаться на мое свидетельство, и мне придется заговорить.
— Что ж, ты заговоришь, и твое свидетельство погубит Олимпию.
— Да, но как это сделать?
— Ай-ай-ай! Тоже мне трудная задача! Будешь утверждать, что именно для Олимпии ты наняла дом, что приходила туда она, и тебе поверят, потому что скандальным историям всегда верят, а уж когда дело касается комедиантки — тем более.
Парикмахерша покачала головой.
— Ох, погорим мы на этом, — вздохнула она.
— Вот еще! Или ты успела выболтать наш секрет кому-то третьему?
— Я?! Никогда!
— Может, ты боишься Олимпии?
— Нет, но Баньера я боюсь.
— А что он, по-твоему, может тебе сделать?
— Баньер?! Да он меня прикончит!
— Э, пустое. Я его обольщу. С той минуты, как он поверит в виновность Олимпии, я стану казаться ему богиней Минервой.
— Говорю же вам, он убьет меня! Да и вас со мной заодно.
— Чепуха! Мы попросим аббата, чтобы он защитил нас.
— Он и аббата убьет.
— Ну, уж это сомнительно!
— О, вы его не знаете, — в раздумье протянула парикмахерша.
— Разве он такой бешеный, этот Баньер?
— Ох, да.
— Милый мальчик!
— Послушайте-ка меня хорошенько, — сказала парикмахерша. — Теперь уж не до шуток. Вам вздумалось удовлетворить свою прихоть и получить удовольствие, отняв у Олимпии ее любовника. Таково было ваше намерение, не правда ли?
— Чистая правда.
— Вам не суждено отнять у нее никого, кроме аббата.
— Это еще почему?
— Так уж написано на роду: Баньер никогда не изменит Олимпии.
— Еще раз спрашиваю: почему?
— Потому что, если вы не погубили этого человека, я его погублю.
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, предположите одно обстоятельство.
— Какое?
— Что мне известен о нем некий секрет, достаточно порочащий, чтобы заставить его исчезнуть.
— Ах-ах, подумаешь! Он что, мошенничал в игре?
— Еще того лучше.
— Выкладывай, да поживее.
— Ну уж нет, вы слишком держитесь за него. Это дельце я проверну сама.
— Как, ты погубишь этого мальчика?
— И притом немедленно: если я не погублю его сегодня же вечером, уже завтра он свернет мне шею, а тут я решительно против.
— Ты слишком напугана.
— Позвольте мне вам описать, как будут развиваться события. В этот самый час, если я не окончательная дура, Олимпия уже помирилась с Баньером. Завтра с ним помирится аббат. Все мужчины таковы: кажется, вот-вот перережут друг другу глотки, а смотришь — они уже обнимаются.
— Это, пожалуй, верно.
— Итак, если Баньер с аббатом заключат мир, я обречена: д’Уарак богат и могуществен, и он велит бросить меня в приют.
— Что было бы справедливо.
— Вам от всего этого перепала бы одна чистая выгода. Не считая того, что, пока я буду в приюте, вы, чего доброго, тоже поладите с Баньером. Все женщины таковы: кажется, она твоя подруга, а смотришь — она уже чья-то любовница.
— Ну, по правде говоря, не думала, что ты такая моралистка. Ты, случаем, не в родстве с господином Ларошфуко?
— Нет, но прежде чем дождаться таких бедствий, я кое-что придумала, чтобы не попасть в положение жертвы. И я рассчитываю, что в исполнении этого "кое-чего" вы мне поможете, если пожелаете, конечно.
— Там видно будет.
— Если вы откажетесь помочь, я все сделаю сама.
— Изложи свой замысел, девочка моя, изложи.
— Аббат сейчас явится к мнимой Олимпии…
— О-о! Ты не предупредила меня, я не одета.
— Так оденьтесь. Он примчится в бешенстве из-за того, что вы позволили Баньеру его выгнать.
— Я его успокою.
— Вот, часы как раз звонят одиннадцать: он придет в половине двенадцатого.
— Ты думаешь?
— Уверена.
— Проклятье! Времени у нас в обрез. Тогда хоть помоги мне одеться.
— Ну что ж, пойдемте в ваш туалетный кабинет и послушайте, что я вам скажу. Вы узнаете секрет, как вам за три часа прибрать к рукам еще две тысячи луидоров, а мне за три дня избавиться от Баньера.
И обе вошли в туалетный кабинет, дверь которого захлопнулась за ними, пряча в этом душном углу их мелкие козни и подлые посягательства на кошелек и честь их врагов.
XXXIЧТО МОЖНО ПРИОБРЕСТИ ЗА СОРОК ВОСЕМЬ ТЫСЯЧ ЛИВРОВ, ЕСЛИ СДЕЛКА ЗАКЛЮЧАЕТСЯ НОЧЬЮ, А ТЫ БЛИЗОРУК
Аббату, при всей своей ярости прибывшему на свидание точно в указанный срок, пришлось ждать мнимую Олимпию недолго.
Что касается ее, то она держалась так же, как всегда: казалось, залп упреков, извергаемых г-ном д’Уараком, почти не взволновал ее.
— Ах! — вскричал он, едва заслышав скрип отворяемой двери, — наконец настало время отомстить за все обиды, которые мне пришлось претерпеть по вине самой коварной из женщин!
Каталонка остановилась на пороге и, не делая более ни шагу ему навстречу, преспокойно спросила:
— Какие обиды?
— Которые я претерпел сегодня вечером, вероломная!
— Где же такое случилось?
— У вас.
— Иначе говоря, в доме господина Баньера.
— А! Прекрасно! — выкрикнул аббат, чувствуя, на какую почву его увлекают. — Вы снова надеетесь спрятаться за это жалкое прикрытие — эту стену, якобы разделяющую дом господина Баньера и дом господина д’Уарака?
— В этом мое преимущество.
— Я это знаю, черт возьми! Знаю.
— Как мне кажется, мы об этом договорились.
— Да, но был и другой договор, над которым вы надругались.
— Вы имеете в виду ту дружбу, что порой проявляет ко мне господин Баньер? — спросила мнимая Олимпия.