Ох, она тогда была совершенно сумасшедшая. Просто психопатка. Она была так зла на Джима О'Кейси. Она была так зла, что пошла в лес и била по стволу дерева с такой силой, что из руки потекла кровь. Она рыдала у ручья, пока не начала задыхаться. И она приготовила ужин для Генри. Она день за днем вела уроки в школе, возвращалась домой и готовила ужин для Генри. Или порой, в какие-то вечера, Генри готовил ужин для Оливии, потому что она говорила, что устала, и он открывал банку спагетти и, господи, у нее просто с души воротило от этой еды! Она похудела и некоторое время выглядела лучше, чем когда бы то ни было, это терзало ей сердце своей злой иронией. В те ночи Генри часто тянулся к ней. Оливия была уверена, что он ни о чем не подозревает. Иначе он сказал бы что-нибудь. Генри ведь был такой, он ничего не таил про себя. А вот в Джиме О'Кейси была некая настороженность, спокойная злость, Оливия видела в нем себя и даже как-то сказала ему: «Мы оба выкроены из одного куска дрянного сукна». Джим просто смотрел на нее и ел яблоко.
— Ох, мам, подожди-ка минутку, — сказал Кристофер, выпрямившись на стуле. — Может, я все же у него спрашивал. Да-да. Он говорил, что его отец — тот самый, что врезался в дерево в городке Кросби, в Мэне.
— Что? — Оливия вглядывалась в лицо сына сквозь тьму.
— Вот тогда-то он и стал по-настоящему религиозен.
— Ты это серьезно?
— Отсюда и попугай. — И Кристофер воздел руку к балкону.
— Обожемой, — выговорила Оливия.
Кристофер уронил руку преувеличенным жестом, демонстрируя поражение или отвращение.
— Господи, мам, ну я же тебя разыгрываю, просто для смеха. Я не имею ни малейшего понятия, кто такой этот тип.
Из застекленной кухонной двери появилась Энн в махровом халате, с обвязанной полотенцем головой.
— Мне тот мужик никогда не нравился, — задумчиво сказал Кристофер.
— Кто? Этот жилец? Говори потише.
— Да нет, этот… как его там? Мистер Джим О'Кейси.
Когда Оливия утром села выпить чашку кофе, она обнаружила на столе обрезки ногтей и размокшие овсяные хлопья. Энн в соседней комнате собирала Теодора в дошкольную группу и крикнула ей оттуда:
— С добрым утром, мама! Вы хорошо спали?
— Прекрасно.
Оливия подняла руку и коротко помахала невестке. Ей спалось гораздо лучше, чем когда-либо за последние четыре года, с тех пор как Генри разбил паралич. Надежда, возвращение которой она испытала в самолете, казалось, снова вернулась к ней, когда она уплывала в сон, баюкая ее на подушке тихого счастья. У Энн не было утренних приступов тошноты. Кристофер соскучился по матери. Она — у своего сына. Она ему нужна. Какой бы разрыв, уходящий корнями в далекие годы, ни произошел между ними, начавшись так же безобидно, как сыпь на щеке Энн, но заходя все глубже и глубже и в конце концов оторвав сына от Оливии, он ведь излечим. Он, конечно, оставит шрам, но человек накапливает шрамы и движется дальше; так и она станет двигаться дальше — рядом с сыном.
— Кушайте на здоровье, мама! — крикнула ей Энн. — Все, что вам захочется.
— Будет сделано, — откликнулась Оливия.
Она встала, протерла губкой стол, хотя прикасаться к обрезкам чужих ногтей было ей вовсе не по душе. Она тщательно вымыла руки.
Заниматься чужими детьми Оливии тоже было не по душе. Явился Теодор и встал в дверях с рюкзаком за спиной, таким большим, что, хотя мальчик стоял лицом к Оливии, рюкзак был виден у него по бокам. Оливия взяла пончик из коробки, которую заметила высоко на стойке, и снова уселась за свой кофе.
— Нельзя есть пончик, пока вы не съели еду для роста, — произнес мальчик поразительно назидательным для ребенка тоном.
— Ну, я бы сказала, что уже достаточно выросла, тебе не кажется? — ответила Оливия и откусила большой кусок.
За спиной Теодора возникла Энн.
— Звини, лапочка, — сказала она, протискиваясь мимо него и подходя к холодильнику. Она несла на бедре малышку; девочка повернула голову и не сводила с Оливии глаз. — Теодор, тебе надо взять сегодня две коробочки сока. Сегодня у них внеклассные занятия, — объяснила она Оливии, которая чуть было не поддалась искушению показать язык этой чертовой малышке, уставившейся на нее. — Школа отвозит их на пляж, и я опасаюсь, как бы у него не произошло обезвоживания.
— Я тебя не виню, — ответила Оливия, дожевывая пончик. — Крис тебе никогда не рассказывал про солнечный удар, случившийся с ним, когда мы ездили в Грецию? Ему было тогда двенадцать. Пришел какой-то знахарь и делал над ним какие-то широкие, машущие движения руками.
— Неужели? — спросила Энн. — Теодор, ты хочешь апельсиновый или виноградный?
— Виноградный.
— А я думаю, — возразила Энн, — апельсиновый. От виноградного только еще больше хочется пить. Как вы думаете, мама? Разве виноградный сок не вызывает более сильную жажду, чем апельсиновый?
— Понятия не имею.
— Апельсиновый, лапочка. — И Теодор расплакался. Энн бросила на Оливию неуверенный взгляд. — Я собиралась попросить вас проводить его в школу, тут всего один квартал…
— Нет! — рыдал Теодор. — Я не хочу, чтобы она провожала меня в школу…
Заткнись к чертовой матери, подумала Оливия. Крис был прав — ты просто маленький кусок дерьма.
А Энн попросила:
— Теодор, ну пожа-а-алуйста, не плачь!
Оливия толчком отодвинула назад свой стул.
— А что, если я выведу Догфейса погулять в парке?
— А вы не против его говёшки в пакет собирать?
— Нет. Совершенно определенно — не против. Поскольку сама на одну наступила.
Если честно, она немножко побаивалась прогулки с собакой, но пес оказался хорошим парнем. Он спокойно сидел, пока они ждали, чтобы зажегся зеленый свет. Оливия провела его мимо столиков для пикника и мимо огромных мусорных баков, доверху заполненных остатками еды и газетами, и фольгой с остатками соуса от барбекю; пес все же натягивал поводок в том направлении, однако, когда они вышли на лужок, она спустила его с поводка — Энн говорила ей, что это можно сделать. «Только оставайся поблизости», — сказала она псу. Он принялся обнюхивать все вокруг, даже не думая убегать.
Оливия обратила внимание на человека, пристально за ней наблюдавшего. Он был молод и одет в кожаную куртку, хотя погода установилась теплая и надевать кожаную куртку не требовалось. Он стоял у ствола огромного дуба и звал свою собаку — короткошерстную белую собаку с острым розовым носом. Молодой человек медленно двинулся к Оливии. Наконец приблизившись, он спросил:
— Вы — Оливия?
Ее лицу стало жарко.
— Оливия? Какая? — спросила она.
— Мать Кристофера. Энн говорила, вы приедете погостить.
— Ясно, — сказала Оливия, сунув руку в карман и нащупывая темные очки. — Ну вот она я.
Она надела очки и отвернулась посмотреть, где Догфейс.
— Вы у них в доме остановились? — после паузы спросил молодой человек, а Оливия подумала, что вообще-то это вовсе не его дело.
— Да, — ответила она. — Подвал у них очень симпатичный.
— Ваш сын засунул вас в подвал? — спросил человек, и Оливия с неприязнью подумала, что это уж совсем нехорошо с его стороны.
— Это очень приятный подвал, — сказала Оливия. — Он меня вполне устраивает.
Она глядела прямо перед собой, но чувствовала, что он на нее смотрит. Ей хотелось спросить: «Вы что, никогда раньше старух не видели?»
Оливия смотрела, как пес ее сына нюхает под хвостом у пробегающего мимо золотистого ретривера, чья молодая, пышногрудая хозяйка держала в одной руке железную кружку, а в другой — поводок.
— В некоторых из этих старых особняков в подвалах водятся крысы и мыши, — сказал ее собеседник.
— Никаких крыс, — заверила его Оливия, — очень милый паук-косиног прошагал мимо. Ничуть меня не побеспокоил.
— Должно быть, практика у вашего сына идет вполне успешно. Сейчас эти дома стоят целое состояние.
Оливия не ответила. То, что он посмел это сказать, было слишком вульгарно.
— Бланш! — позвал молодой человек, отправившись за своей собакой. — Бланш! Ко мне, сейчас же!
Бланш не проявляла ни малейшего намерения выполнить приказ. Оливия увидела, что Бланш нашла старого, подохшего голубя, и тут ее хозяин просто обезумел от ярости.
— Бланш, фу! — кричал он. — Бланш, брось это!
Из длинной пасти собаки свисала кровавая гадость, и Бланш рванулась прочь от приближавшегося к ней хозяина.
— Господи Иисусе! — воскликнула пышногрудая владелица золотистого ретривера, так как окровавленные внутренности голубя, выскользнув из пасти Бланш, оказались прямо перед ней.
— «Хвала Господу!» — раздалось откуда-то с дуба.
Оливия подозвала Догфейса, прищелкнула поводок к его ошейнику, повернулась и направилась домой. Перед тем как подойти к дому, она оглянулась и увидела, что молодой человек переходит улицу с Бланш на поводке и попугаем на плече. Странное чувство потери ориентации вдруг овладело Оливией. Так это и есть жилец Кристофера? Эта претенциозная кожаная куртка, эта манера поведения — агрессивно-недружелюбная, с точки зрения Оливии. Отпирая зарешеченную входную дверь, Оливия чувствовала себя так, будто в восемь часов утра участвовала в небольшом боестолкновении. Она подумала, что ее сыну не следует жить в этом городе. Он не боец.
Кухня была пуста. Наверху в душе шумела вода. Оливия тяжело опустилась в деревянное кресло. Когда-то она знала имя каждого из шестерых. Сейчас она не помнила ничего, только имя жены — Роза, и девочки — кажется, Андреа? Шон, вполне вероятно, мог быть одним из самых младших. Но сколько тысяч Шонов О'Кейси бродит вокруг, и какое это на самом деле имеет значение? Словно вспоминая что-то вдруг услышанное о каком-то дальнем родственнике, Оливия сидела в темной кухне и вспоминала о той женщине — о себе, — как она думала, что если бросит Генри и уйдет к Джиму, то будет готова сделать все что угодно для его детей — такой огромной казалась ее любовь к нему.
— Кристофер, — сказала она. Он вошел на кухню с мокрой головой, но уже одетый для работы. — Мне кажется, я встретила твоего жильца в парке. Я не знала, что у него, кроме религиозного попугая, еще и собака есть.