лась почаще видеться с ней, как будто вдовья участь была заразной болезнью. Однако по телефону она с Оливией разговаривала охотно. «Ему здорово повезло, что ты шла там и его обнаружила, — сказала Банни. — Представь только — лежать там вот так!» — «Кто-нибудь еще все равно подошел бы, — сказала Оливия. — Но мне надо бы попозже позвонить ему — узнать, все ли в порядке». — «Обязательно так и сделай», — согласилась Банни.
В пять часов Оливия отыскала его номер в телефонной книге, начала было набирать, но тут же остановилась. Позвонила в семь.
— Вы в порядке? — спросила она не называясь.
— Привет, Оливия, — ответил Джек. — Вроде бы да. Спасибо.
— Вы дочери позвонили? — спросила Оливия.
— Нет, — ответил он, как показалось Оливии, несколько озадаченно.
— Может быть, ей нужно дать знать, что вы не очень хорошо себя чувствуете?
— Не вижу причин ее беспокоить, — услышала она в ответ.
— Ну тогда ладно. — Оливия оглядела свою кухню — пустота, тишина. — До свидания, — попрощалась она. Пошла в соседнюю комнату и легла, прижав к уху транзистор.
Миновала неделя. Во время своих ранних прогулок у реки Оливия сознавала, что время, проведенное в приемной врача, пока тот осматривал Джека Кеннисона, на один краткий миг вернуло ее внутрь жизни. А теперь она снова оказалась вне жизни. Настоящая головоломка. За то время, что прошло со смерти Генри, Оливия перепробовала много всего. Работала гидом-лектором в Музее изобразительных искусств в Портленде, но через несколько месяцев обнаружила, что с трудом может вытерпеть требовавшиеся от нее четыре часа в одном и том же месте. Работала волонтером в больнице, но носить розовый халат и подбирать и ставить в вазы букеты из неживых цветов, пока мимо проносятся медсестры, было свыше ее сил. Она согласилась на добровольных началах разговаривать в колледже по-английски с молодыми иностранцами, нуждавшимися просто в разговорной практике с носителем языка. Это было лучше всего, но этого было недостаточно.
Взад и вперед ходила она каждое утро вдоль реки, снова весна была на подходе — глупая, глупая весна, раскрывавшая свои крохотные почки; и вот какую мысль Оливия не могла вынести — как она в течение многих-многих лет начинала чувствовать себя от этого счастливой. Она и представить себе не могла, что когда-нибудь станет нечувствительна к красоте материального мира, мира природы, но вот поди ж ты. Река сверкала под встающим солнцем так ярко, что пришлось надеть темные очки.
За небольшим поворотом тропы — та самая каменная скамья. На скамье сидел Джек Кеннисон, глядя, как приближается Оливия.
— Привет, — сказала Оливия. — Делаем новую попытку?
— Пришли результаты всех анализов, — сообщил Джек и пожал плечами. — Ничего плохого у меня не нашли. Так что, думаю, я снова на коне, как говорится. Да, я делаю новую попытку.
— Восхитительно. Вы идете вперед или уже назад?
Мысль, что придется идти с ним две мили туда, а потом — три мили обратно, лишила Оливию мужества.
— Иду. Иду назад.
Она не заметила на парковке его красной сверкающей машины, когда выходила в путь.
— Вы на машине приехали? — спросила Оливия.
— Ну разумеется. Летать я пока еще не научился.
Темных очков на нем не было, и она видела, что он пытается вглядеться в ее глаза. Она не стала снимать очки.
— Я шучу, — сказал он.
— Я понимаю, — в тон ему ответила она. — Так летите, так летите, улетайте же домой.
Раскрытой ладонью он пошлепал по камню, на котором сидел.
— А вы не отдыхаете?
— Не-а. Просто иду не останавливаясь.
Он кивнул:
— Тогда ладно. Хорошей вам прогулки.
Оливия двинулась было мимо, потом приостановилась и обернулась:
— Вы хорошо себя чувствуете? Вы сели, потому что устали?
— Я сел, потому что мне так захотелось.
Она махнула рукой, подняв ее над головой, и пошла дальше. Во время этой прогулки Оливия ничего не замечала — ни солнца, ни реки, ни лопающихся почек. Она шла и думала о Джеке Кеннисоне, оставшемся без жены, которая была такой дружелюбной женщиной. Он сказал, что его жизнь — ад, и, конечно, иначе и быть не может.
Вернувшись домой, она ему позвонила.
— Вы не хотели бы как-нибудь встретиться со мной за ланчем? — спросила она.
— Я хотел бы встретиться с вами за обедом, — ответил он. — Это дало бы мне возможность с нетерпением ждать чего-то. Если мы встретимся за ланчем, у меня останется еще довольно большая часть дня.
— Хорошо, — согласилась Оливия.
Она не сказала ему, что ложится спать вместе с солнцем, что по-настоящему пообедать в ресторане для нее все равно что засидеться далеко за полночь.
— Ой, Оливия, какая прелесть! — воскликнула Банни. — У тебя — свидание!
— Что за глупости ты несешь! — Оливия по-настоящему возмутилась. — Мы просто два одиноких человека, решившие поужинать вместе.
— Вот именно, — подтвердила Банни. — Это и есть свидание.
Странно, до чего это возмутило Оливию. И она не могла рассказать об этом Банни, ведь именно Банни произнесла эти слова. Оливия позвонила сыну в Нью-Йорк. Спросила, как малыш.
— Он замечательный, — заявил Кристофер. — Он ходит.
— А ты не говорил мне, что он ходит.
— Ага, он ходит.
У Оливии тотчас же выступил пот — на лице, под мышками. Было все равно, как когда ей сказали, что умер Генри: ей не сообщали об этом до утра. А теперь маленький родной человечек, новый родственник ее и Генри, там, далеко, в чужой стране — Нью-Йорке, — ходит в темной гостиной большого старого особняка. Она сомневалась, что ее пригласят погостить, поскольку ее прошлый приезд вышел, мягко говоря, не очень удачным.
— Крис, может, вам стоит приехать сюда летом ненадолго?
— Может быть. Посмотрим. Дел по горло, но, честно, мы хотели бы. Посмотрим.
— И давно он пошел?
— На прошлой неделе. Держался за диван, улыбнулся, потом отошел. Три полных шага сделал, только потом упал.
Послушать голос Кристофера, так можно подумать, что ни один малыш никогда и нигде на земле не делал первых шагов.
— А ты как, мам?
Счастье сделало его добрее.
— Ну, ты все знаешь. Как всегда. Ты помнишь Джека Кеннисона?
— Нет.
— Ну, это такой толстый недотепа, у которого жена в декабре умерла. Грустно. Мы с ним идем ужинать на следующей неделе, а Банни говорит, что у меня свидание. Это же надо — такую глупость сморозить. Честное слово, это меня ужасно возмутило.
— Пообедай с ним, мам. Считай, что это волонтерская работа или что-то вроде того.
— Хорошо, — сказала Оливия. — Ты совершенно прав.
В это время года вечера долгие, и Джек предложил встретиться в половине седьмого у ресторана «Раскрашенный руль». «Там у воды это должно быть самое приятное время», — сказал он. Оливия согласилась, хотя столь позднее время ее огорчило. Почти всю свою жизнь она ужинала в пять часов, и то, что он, скорее всего, привык поступать иначе, напомнило ей, что это человек, о котором она ничего не знает, а возможно, и не захочет знать. Он ей никогда не нравился — с самого начала, и глупо, что она согласилась с ним пообедать.
Он заказал водку с тоником, и Оливии это не понравилось. «Мне воду, пожалуйста», — решительно сказала она официантке, которая только кивнула и — спиной — отошла от их столика.
За столиком на четыре персоны они сидели под углом друг к другу, так что оба могли видеть бухту, яхты и рыбачьи суденышки, и буйки, чуть покачивающиеся под легким вечерним ветерком. Оливии казалось, что Джек сидит слишком близко, его широкое волосатое запястье заслоняло его бокал.
— Я знаю, что Генри долгое время был в инвалидном доме, Оливия. — Он взглянул на нее своими очень голубыми глазами. — Вам, должно быть, тяжко пришлось.
Вот так они и разговаривали, и это было как-то приятно. Им обоим нужен был кто-то, с кем можно поговорить, кто-то, готовый выслушать, и они оба делали это друг для друга. Они слушали. Говорили. Снова слушали. Джек ни разу не упомянул о Гарварде. Когда Оливия с Джеком принялись за декофеинизированный кофе, далеко за суденышками садилось солнце.
На следующей неделе они встретились за ланчем в небольшом кафе у реки. Возможно, из-за того, что время было дневное и весеннее солнце ярко освещало траву за окном, в которое были видны припаркованные машины, посылавшие сквозь окно слепящие осколки отраженного солнечного сияния, — возможно, эта «послеполуденность» сделала их встречу не такой приятной, как предыдущая. Джек выглядел утомленным, но сорочка на нем была дорогая и свежеотглаженная; Оливия чувствовала себя толстой и неуклюжей в длинном жилете, который сшила себе сама из старого комплекта драпри.
— А ваша жена шила? — спросила она.
— Шила?
Он будто даже не знал, что означает это слово.
— Шила. Делала вещи из ткани.
— Ах это. Нет.
Однако, когда она сказала, что они с Генри сами построили свой дом, Джек проронил, что хотел бы на него взглянуть.
— Отлично, — согласилась Оливия. — Поезжайте за мной.
Оливия наблюдала в зеркале заднего вида, как его красная машина шла вслед за нею; он парковался так неумело, что чуть не погубил молодую березку. Она прислушивалась к его шагам на крутой дорожке к дому. Чувствовала себя словно вытащенный из воды кит, представляя, как выглядит ее обширная спина в глазах Джека Кеннисона.
«Тут очень мило, Оливия», — сказал он, резко наклонив голову, хотя высоты вполне хватало, чтобы он мог стоять прямо. Она показала ему комнату-«лентяйку», где можно было лежать и видеть сквозь все стекла эркера сад на склоне холма. Она показала ему библиотеку, построенную за год до того, как с Генри случился удар, библиотеку, с потолком как в соборе и с потолочными окнами. Он рассматривал книги на полках, и ей хотелось сказать: «Прекратите!» — будто он читал ее дневник.
— Он словно ребенок, — рассказывала Оливия Банни. — Честное слово, он взял мою деревянную чайку, повертел в руках, поставил не на то место; потом взял керамическую вазу, которую нам в какой-то год Кристофер подарил, и ту тоже перевернул вверх дном. Что он увидеть хотел — цену, что ли?