Плач не подходил к ее чувствам нисколечко. Страх – вот что она ощущала, сидя там на раскладном стуле. Страх, что ее сердце снова замрет, остановится, сожмется и не разожмется, как уже было однажды, когда будто кулак ударил в спину и пробил ее насквозь. И еще страх от того, как невеста улыбалась Кристоферу, глядя на него снизу вверх, – так, словно она его на самом деле знает. Потому что разве же она знает, каким он был в первом классе, у мисс Лэмпли, когда у него пошла носом кровь? Разве она видела его тогдашнего – бледненького, пухловатого малыша, покрытого нервной сыпью от страха перед контрольной по правописанию? Сюзанна думает, что знает его, а на самом деле все, что она о нем знает, – это что она пару недель занималась с ним сексом. Но разве скажешь ей такое? Ни за что не скажешь. Скажи ей Оливия, что это не настурции, а петунии (а она не сказала), Доктор Сью ответила бы как ни в чем не бывало: «Надо же, а я видела точь-в-точь такие настурции». Но все равно: как она смотрела на Кристофера, когда их женили, – смотрела, будто говорила: «Я знаю тебя – да, да. Знаю».
Открывается сетчатая дверь. Мужской голос просит сигарету. Опять щелчок зажигалки, бормотание низких голосов. «Ну я и натрескался…»
Оливия понимает, почему Кристофер никогда не стремился иметь много друзей. Он в этом смысле весь в нее, терпеть не может всего этого бла-бла-бла. Тем более что стоит повернуться к ним спиной, как бла-бла-бла будет о тебе. «Никогда никому не доверяй» – так сказала Оливии ее матушка сто лет назад, когда кто-то подбросил им под дверь корзину коровьих лепешек. Генри такой образ мыслей просто бесит. Но Генри и сам может взбесить кого угодно своей упертой наивностью, для него жизнь сродни каталогу «Сирз»: все стоят по кругу и улыбаются до ушей.
И все же одиночество Кристофера тревожило Оливию. Этой зимой у нее не шла из головы навязчивая картина: постаревший сын приходит вечером с работы в темный дом, когда их с Генри уже не будет на свете. Так что она рада, и впрямь рада, что появилась Сюзанна. Это произошло внезапно, еще привыкать и привыкать, но, с учетом всех обстоятельств, Доктор Сью неплохой вариант. И с ней, с Оливией, ведет себя дружелюбнее некуда. («Вы сами чертили эти чертежи? Поверить не могу!» Белесые бровки так и взлетают.) К тому же Кристофер, надо смотреть правде в глаза, от нее без ума. Конечно, сейчас они в восторге от своего секса и, конечно, думают, что так будет всегда, все молодожены думают. И еще они думают, что с одиночеством покончено.
От этой мысли Оливия медленно кивает головой, лежа на кровати. Она знает, что одиночество убивает – самыми разными способами, убивает по-настоящему. С ее, Оливии, личной точки зрения, жизнь определяется тем, что она про себя называет «сильный всплеск» и «тихий всплеск». Сильный всплеск – это событие вроде замужества или рождения детей, это близость, которая держит тебя на плаву, но сильный всплеск таит в себе незримые, опасные водовороты. И потому человеку непременно нужен еще и тихий всплеск – дружелюбный продавец в «Брэдлис», например, или официантка в «Данкин Донатс», которая знает, какой кофе ты любишь. А такое не часто бывает, между прочим.
– Неплохое местечко Сюзанна заполучила, – говорит один из низких голосов за окном. Каждый звук слышен очень отчетливо – вот они, кажется, переступают с ноги на ногу, поворачиваясь лицом к дому.
– Просто прекрасное, – поддакивает другой голос. – Мы однажды сюда приезжали, еще когда я был ребенком, останавливались в гавани – кажется, в «Пестром яйце» или как-то так.
Вежливые мужчины, спокойно перекуривают. Главное, думает Оливия, держитесь подальше от гладиолусов и не спалите забор. Ее клонит в сон, и это чувство не назовешь неприятным. Она могла бы подремать минуток двадцать, если бы ее оставили в покое, а потом, на свежую голову, отдохнувшая и спокойная, обошла бы всех и попрощалась. Она возьмет Дженис Бернстайн за руку и на миг задержит эту руку в ладонях, она будет любезной седовласой дамой приятной глазу полноты, в мягком зеленом платье с красными цветами.
Снова стук сетчатой двери.
– Эй, вы, эмфиземная команда! – раздается звонкий голос Сюзанны, и она хлопает в ладоши.
Оливия вздрагивает и открывает глаза. Ее вдруг охватывает паника, как будто это ее застигли с сигаретой.
– Вы что, не знаете, что курение убивает?
– Серьезно? Я не знал! – весело откликается один из курильщиков. – Честное слово, Сюзанна, впервые слышу!
Сетчатая дверь открывается и закрывается снова, кто-то входит в дом. Оливия садится на кровати. Поспишь тут.
Через окно проникает новый женский голос – помелодичнее. Подружка Сюзанны, думает Оливия, та худышка-коротышка в платье точно из спутавшихся водорослей.
– Я гляжу, ты держишься молодцом!
– О даааа. – Сюзанна растягивает это слово – наслаждается вниманием к себе, думает Оливия.
– Ну что, Сьюзи, как тебе твои новые родственники?
Оливия садится на край кровати, сердце ходит ходуном.
– Это любопытно. – Голос Сюзанны становится тише, серьезнее: Доктор Сью, прекрасный специалист, готовится начать доклад о кишечных паразитах. Дальше она совсем понижает голос, Оливии ничего не слышно.
– Понимаю. (Шу-шу-шу, шу-шу-шу.) Зато отец…
– О, Генри – лапочка!
Оливия встает и очень медленно движется вдоль стены к открытому окну. Полоса предвечернего солнца падает ей на щеку, когда она вытягивает шею, чтобы вычленить из шушуканья отдельные слова.
– О боже, да, – говорит Сюзанна, и тихий голос ее вдруг начинает звучать отчетливо. – Я глазам своим не поверила. То есть я не думала, что она всерьез собирается это надеть.
Платье, думает Оливия. И пятится назад, спиной к стене.
– Ну, здесь вообще люди одеваются по-другому.
Это уж точно, бог свидетель, думает Оливия. Но она ошеломлена – насколько можно быть ошеломленным, когда движешься под водой.
Подружка-водоросль опять переходит на шепот, совсем неразборчивый, но Оливии удается расслышать одно слово: «Крис».
– Очень сложно, – серьезно отвечает Сюзанна, и Оливия чувствует, что эти две женщины сидят в лодке прямо над ней, пока она тонет в мутной воде. – Натерпелся, сама понимаешь. Плюс он же единственный ребенок – вот это для него была вообще полная жопа.
Водоросль что-то шепчет, и весло Сюзанны снова рассекает воду:
– Понимаешь, все эти ожидания…
Оливия поворачивается и обводит взглядом комнату. Комнату сына. Она сама ее строила, и в обстановке тоже есть хорошо знакомые ей вещи, например письменный стол и коврик-дорожка, который она сплела давным-давно. Но что-то ошеломленное, толстое и черное движется сквозь нее.
Ему пришлось натерпеться, сама понимаешь.
Оливия медленно, чуть ли не на четвереньках переползает обратно к кровати и осторожно садится. Что он рассказывал Сюзанне? Натерпелся. Рот наполняется слюной – под языком, в глубине, где корни зубов. Перед глазами снова на миг вспыхивает картина: рука Сюзанны гладит головку той маленькой девочки, так легко, так нежно. Что Кристофер ей говорил? О чем вспоминал? Человек может двигаться только вперед, думает она. Человек должен двигаться только вперед.
И еще это мучительное чувство позора, потому что ей очень нравится ее платье. Когда она увидела в «Соу-Фроу» этот полупрозрачный муслин, ее сердце прямо-таки раскрылось ему навстречу, то был солнечный свет, ворвавшийся в тревожный сумрак предстоящей свадьбы. Цветы так легко скользили по столу в ее комнатке для шитья, превращаясь в это платье, в котором она весь день черпала утешение.
Она слышит, как Сюзанна что-то говорит о гостях, потом сетчатая дверь с грохотом закрывается и в саду снова становится тихо. Оливия прикасается растопыренной ладонью к щекам, ко рту. Сейчас придется быстро вернуться в гостиную, пока ее никто тут не застукал. Придется наклониться и поцеловать в щеку эту невесту, которая будет улыбаться и глядеть по сторонам с самодовольным видом, будто знает все на свете.
Больно, так больно, что у сидящей на кровати Оливии вырывается стон. Что может Сюзанна знать о сердце, которое временами болит так сильно, что несколько месяцев назад чуть не сдалось, чуть не остановилось? Да, это правда, Оливия не занимается физическими упражнениями, и холестерин у нее зашкаливает. Но это всего лишь отговорки, за которыми прячется истинная причина: ее изношенная душа.
Сын пришел к ней на прошлое Рождество, когда никакой Доктора Сью еще и на горизонте не было, и рассказал, о чем он иногда думает. Иногда я думаю, не покончить ли разом со всем этим.
Жуткое эхо слов ее отца, тридцать девять лет назад. С той разницей, что тогда Оливия, только что вышедшая замуж (не без разочарований и к тому же беременная, но еще об этом не знавшая), сказала легкомысленно: «Ой, папа, нам всем иногда бывает грустно». Ответ, как выяснилось, был неверен.
Оливия, сидя на краю кровати, опускает лицо в ладони. Она почти не помнит первых десяти лет жизни Кристофера, хотя кое-что, безусловно, помнит и предпочла бы забыть. Помнит, как учила его играть на фортепиано и как он не попадал в ноты. Он ее боялся, и именно от того, как он ее боялся, она и слетала с катушек. Но она его любила! Ей хотелось сказать это Сюзанне. Ей хотелось сказать: послушайте, Доктор Сью, во мне, глубоко внутри, сидит нечто, и иногда оно раздувается, как голова кальмара, и впрыскивает в меня черноту. Я не хотела, чтобы так было, но верьте не верьте, я любила моего сына.
И это правда. Она его любила. Потому-то она и повела его к врачу в минувшее Рождество, оставив Генри дома, и сидела в приемной с выскакивающим из груди сердцем, пока он не появился в дверях – взрослый мужчина, ее сын – с прояснившимся лицом и рецептом в руке. Всю дорогу домой он говорил с ней об уровнях серотонина и о генетической предрасположенности; пожалуй, никогда прежде на ее памяти он не говорил так много. Он, как и ее отец, неразговорчив.
Внизу, в коридоре, хрустальный звон сдвигаемых бокалов и оживленный мужской голос: