– Выпьем же за удачные капиталовложения!
Оливия выпрямляется и проводит рукой по нагретой солнцем столешнице. Этот письменный стол у Кристофера с детства, вот и пятно от банки с ментоловой мазью для растираний. Рядом с пятном – стопка папок, подписанных почерком Доктора Сью, и три черных фломастера «Мэджик маркерс». Оливия выдвигает верхний ящик стола. Вместо мальчишечьих носков и футболок тут теперь нижнее белье ее невестки – скомканные, скользкие, кружевные, цветастые вещицы. Оливия тянет за бретельку – показывается блестящий бледно-голубой лифчик из тонкой ткани, с маленькими чашечками. Она медленно поворачивает его на широкой ладони, затем скручивает в шарик и сует в свою просторную сумку. Ногам тяжело, они словно опухли.
Ах ты ж Мисс Всезнайка, думает Оливия, глядя на фломастеры, лежащие на столе рядом с Сюзанниными папками, берет в руки один, снимает колпачок, вдыхает знакомый школьный запах. Ее так и тянет исчеркать маркером светлое покрывало, которое новобрачная привезла с собой в этот дом. Она осматривает оккупированную спальню, и ей хочется пометить маркером все до единой вещички, появившиеся здесь за последний месяц.
Оливия подходит к шкафу и рывком открывает дверь. Наряды, висящие там, – вот они вызывают у нее уже самую настоящую ярость. Сорвать бы их, растерзать дорогую темную ткань узеньких платьиц, демонстративно развешанных на деревянных плечиках. А тут еще и свитерочки всевозможных оттенков коричневого и болотно-зеленого, аккуратно сложены на обитой тканью пластмассовой подвесной полке. Один, в самом низу, вообще серо-бежевый. Спрашивается, что плохого, бога ради, в том, чтобы добавить в жизнь немножко цвета? У Оливии трясутся пальцы, потому что она в ярости и потому что, разумеется, в любой момент кто-то может пройти по коридору и сунуть нос в открытую дверь.
Бежевый свитер толстый, и хорошо – значит, этой особе он не понадобится до осени. Оливия быстро разворачивает его и проводит фломастером длинную черную линию по рукаву, сверху донизу. Потом, зажав маркер в зубах, поспешно складывает свитер, приходится проделать это несколько раз, свитер никак не хочет принимать такой же образцовый вид, как в начале. Но в итоге ей удается. Тот, кто откроет дверцу шкафа, в жизни не догадается, что кто-то рылся в вещах, все выглядит безупречно.
Кроме обуви. Пол шкафа усеян туфлями, все вперемешку. Оливия вытаскивает потертый темный мокасин, на вид изрядно поношенный, – кстати, Оливия часто видела Сюзанну в этих мокасинах. Ну что ж, думает она, теперь, заарканив мужа, можно бегать в растоптанных башмаках. Оливия нагибается, на миг пугается, что не сможет разогнуться, запихивает мокасин в сумку, с усилием выпрямляется – уфф, получилось – и, слегка задыхаясь, расправляет в сумке фольгу, которой накрыт черничный пирог, чтобы получше замаскировать мокасин.
– Ты готова?
Генри стоит в дверях, сияющий, счастливый – ну еще бы, ведь он всех обошел, со всеми простился, ведь ему нравится нравиться, нравится быть лапочкой. Как ей ни хочется рассказать ему о том, что она услышала, как ни хочется разделить с ним тяжесть того, что она натворила, – она сдержится и не скажет ни слова.
– Так что, едем в «Данкин Донатс»? – спрашивает Генри и глядит на нее глазами цвета океана. Генри – сама невинность. Это его способ выживания.
– Ох, – говорит Оливия, – даже не знаю, хочу ли я сейчас пончиков, Генри.
– Как скажешь. Мне просто показалось, ты говорила, что…
– Окей, окей. Заедем. Конечно.
Оливия сует сумку под мышку, крепко прижимает ее к себе толстой рукой и шагает к двери. Ей не то чтобы стало гораздо легче, но самую чуточку все же полегчало – от мысли, что теперь в жизни Сюзанны по крайней мере будут моменты, когда она хоть в чем-то усомнится. Растерянно спросит: «Кристофер, ты точно уверен, что не видел мой мокасин?» Перебирая стирку, пересматривая содержимое ящика с бельем, ощутит, как в ней шевелится тревога: «Я, кажется, с ума схожу, даже за вещами не могу уследить, все куда-то девается… О боже, а что это с моим свитером?» И она никогда не узнает, правда же? Потому что кому придет в голову разрисовать свитер, выкрасть лифчик, утащить один башмак? Свитер выведен из строя, а мокасин, в компании лифчика, исчезнет в мусорном ведре в туалете «Данкин Донатс», погребенный под использованными бумажными салфетками и прокладками, а наутро уедет на свалку. И вообще, если уж Доктор Сью вздумала поселиться неподалеку от Оливии, то почему бы Оливии не прихватывать время от времени то одно, то другое – просто чтобы человек не забывал сомневаться. Да и себе устраивать тихий всплеск. Потому что Кристоферу не нужна рядом женщина, уверенная, что знает все на свете. Всего на свете не знает никто, и нечего некоторым заблуждаться на свой счет.
– Идем, – говорит наконец Оливия и еще крепче зажимает под мышкой сумку, готовясь к походу через гостиную. И представляет свое сердце, большую красную мышцу, которая громко колотится под цветастым платьем.
Голод
Воскресным утром у марины Хармону пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы не таращиться на эту юную пару. Он встречал их раньше в городе, на Мэйн-стрит; тоненькая ручка девушки – рукав джинсовой куртки вокруг узкого запястья оторочен искусственным мехом – легонько обхватывала пальцы парня, когда эти двое заглядывали в витрины магазинов с такой же чистейшей молчаливой безмятежностью, с какой сейчас стояли, прислонившись к перилам лестницы.
Парень, говорили в городе, был двоюродным братом Кэтлин Бёрнем, откуда-то из Нью-Гемпшира, и работал на лесопилке, хотя ростом был не выше, чем саженец сахарного клена, да и выглядел не старше. Но глаза его за стеклами очков в черной оправе смотрели легко и свободно, и в теле тоже была легкость и свобода. Обручальных колец нет, отметил Хармон и, отвернувшись, уставился на залив, сверкавший на утреннем солнце, плоский, как монетка, в этот безветренный день.
– Виктория меня бесит, – донеслись до Хармона слова девушки.
Голос у нее был высокий и оттого казался чересчур громким. Ее как будто не волновало, что слова ее слышны всем, – впрочем, народу было всего ничего, только Хармон и двое рыбаков ждали, пока в кафе освободятся места. В последнее время марина стала популярным местом воскресного завтрака, и ожидание столика было делом вполне обычным. Бонни, жена Хармона, не стала бы ждать в очереди. «Мне на нервы действует, когда люди чего-то ждут», – говорила она.
– А что так? – спросил парень. Он говорил тише, чем она, но Хармон стоял близко и потому все равно расслышал. Повернулся и посмотрел на них долгим взглядом, прищурившись.
– Нуу…
Девушка будто бы размышляла над ответом, губы ее шевелились. У нее была безупречная кожа с легчайшим, едва заметным оттенком корицы. И волосы покрашены в тот же тон – по крайней мере, Хармону так казалось. В наши дни девушки творят чудеса со своими волосами. Его племянница работала в салоне красоты в Портленде и как-то раз рассказывала Бонни, что окраска волос теперь – совсем другая история, не то что в прежние времена. Можно красить сколько угодно раз, в какие угодно цвета, и волосам это только на пользу пойдет. Бонни сказала, ее это не интересует, она принимает свои волосы такими, какими их создал Бог. А Хармон огорчился.
– Да потому что она в последнее время стала типа стервозной, – сказала девушка с сердцем, но при этом задумчиво.
Парень кивнул.
Дверь марины открылась, оттуда вышли двое рыбаков, а парень с девушкой вошли. Парень сел на деревянную скамью, а девушка, вместо того чтобы расположиться рядом, уселась к нему на колени, как будто он – стул.
– Садитесь, – сказала она Хармону, кивая на оставшееся место.
Он поднял было руку, мол, «не надо, спасибо, все в порядке», но она посмотрела на него так просто и открыто, так естественно, словно бы все это было в порядке вещей, – и он сел с ними рядом.
– Прекрати меня нюхать, – сказала девушка. Она глазела на воду, капюшон джинсовой куртки с оторочкой из искусственного меха как бы выталкивал ее голову вперед. – Ты меня нюхаешь, я точно знаю. – Она легонько взмахнула рукой – может быть, чтобы шутливо шлепнуть парня. Хармон, наблюдавший за ними краешком глаза, уставился прямо перед собой. Всего за несколько мгновений ветер успел усилиться, и залив превратился в сплошную полосу ряби. Он услышал стук весла, брошенного в лодку, и стал смотреть, как сын Кумса снимает швартов с кнехта на верфи. Он слыхал, что паренек не хочет заниматься отцовским магазином, а хочет вместо этого устроиться в береговую охрану.
На парковку въехала машина, это дало Хармону повод повернуть голову, и он увидел, что девушка нюхает сама себя, плечо своей джинсовой куртки.
– А, знаю, – сказала она. – Я пахну травкой.
«Наркоманы», – припечатала бы Бонни и больше не глянула бы в их сторону. И то, как девушка сидела на коленях у парня, ей бы тоже не понравилось. Но у Хармона сложилось впечатление, что в эти дни вся молодежь курит травку, как и они сами в шестидесятые. Его родные сыновья, наверное, тоже пробовали, а Кевин, может быть, и сейчас курит, но только не при жене. Жена Кевина пила соевое молоко, питалась гранолой, щебетала о своих занятиях йогой – Хармон и Бонни закатывали глаза. И все же Хармону нравилось, какой напор был в этом, какая мощь, – вот так же нравилась ему и юная пара, сидевшая рядом. Мир был для них устрицей. Это ощущалось в их непринужденности, в чистоте девичьей кожи, в ее высоком и сильном голосе. У Хармона было такое чувство, как однажды в детстве, когда он шел после сильного ливня по грунтовке и нашел в луже четвертак, и монетка казалась огромной и волшебной. Вот так же восхищала и зачаровывала его эта пара – как будто сама жизненная сила сидела за столиком с ним рядом.
– Можно бы лечь поспать, – говорила девушка, – после обеда. Тогда нас точно до утра не срубит. Глупо вырубиться, когда все-все будут тусить.
– Это запросто, – ответил парень.
У стойки негде было развернуть газету, так что Хармон, поедая свою яичницу и кукурузный маффин, наблюдал за этой парой, усевшейся за столик у окна. Девушка оказалась худее, чем он думал; когда она наклонялась над столом, торс ее – даже в этой джинсовой курточке – был как стиральная доска. В какой-то момент она сложила руки на столе и опустила на них голову. А парень продолжал говорить, лицо его оставалось беззаботным. Когда она снова выпрямилась, он коснулся ее волос, потер их к