Хармону эта сцена всегда будет напоминать о том дне, когда в окно влетела шаровая молния и с жужжанием пронеслась по комнате. Потому что в комнате ощущалось какое-то теплое электричество, что-то поразительное и нездешнее, когда девушка расплакалась, и Дейзи позвонила ее матери и договорилась, что родители приедут за Ниной во второй половине дня, и на том конце трубки пообещали, что ее больше не отдадут в больницу. Хармон ушел с Оливией, девушка лежала на диванчике, укутанная в одеяло. Он помог Оливии сесть в машину, сам спустился к марине и поехал домой, сознавая, что в его жизни что-то изменилось. С Бонни он об этом говорить не стал.
– Пончик принес? – спросила она.
– Там оставались только с корицей, – сказал он. – А мальчики звонили?
Бонни покачала головой.
В определенном возрасте начинаешь ожидать определенных вещей. Это Хармон знал. Боишься инфаркта, рака, кашля, перерастающего в жестокую пневмонию. Можешь даже ожидать чего-то вроде кризиса середины жизни. Но все это совершенно не объясняло того, что с ним сейчас происходило: его как будто поместили в прозрачную капсулу, которую оторвало от земли и носило, швыряло, сдувало и трясло с такой силой, что он никак не мог найти путь обратно, к прежним обыденным удовольствиям. Он был в отчаянии, он такого не хотел. Однако после того утра у Дейзи, когда Нина плакала, а Дейзи звонила и договаривалась с ее родителями, что они приедут за дочкой, – после того утра от одного вида Бонни ему делалось зябко.
Дом был словно сырая, мрачная пещера. Он начал замечать, что Бонни никогда не спрашивает его, как дела в магазине; конечно, может, после стольких лет ей и спрашивать не нужно. Сам того не желая, он стал вести счет. Бывало, что за целую неделю она не спрашивала его ни о чем более личном, чем есть ли у него «идеи насчет ужина».
Однажды вечером он спросил:
– Бонни, ты хотя бы знаешь, какая у меня любимая песня?
Она читала и не подняла взгляд.
– Ну и?
– Я спросил – ты знаешь, какая у меня любимая песня?
Она поглядела на него поверх очков:
– А я спросила: ну и? Какая же?
– То есть ты не знаешь?
Она сняла очки и положила на колени.
– А должна? Это что, викторина, что ли?
– А я знаю, какая у тебя любимая. «В один волшебный вечер»[14].
– Это моя любимая песня? Вот уж не знала.
– А разве нет?
Бонни пожала плечами, вернула очки на нос, опустила взгляд в книгу.
– «Я всегда гоняюсь за радугами»[15]. Последний раз, когда я спрашивала, это была твоя любимая.
И когда же он был, этот последний раз? Хармон едва припомнил эту песню. Он собрался было сказать: «Нет, моя любимая песня – “Дураки сбегаются толпой”». Но тут она перевернула страницу, и он ничего не сказал.
По воскресеньям он навещал Дейзи, сидел на диванчике. Они часто говорили о Нине. Она проходила специальную программу лечения пищевых расстройств, и еще личную психотерапию, и семейную тоже. Дейзи поддерживала с ней связь по телефону и с ее матерью тоже часто разговаривала. Говоря обо всем этом с Дейзи, Хармон иногда чувствовал, что Нина – их ребенок, его и Дейзи, и все, что касается ее благополучия, – их главная забота. Когда она начала набирать вес, они разломали пополам пончик и чокнулись им, как вином.
– За переполовинивание пончиков! – сказал Хармон. – За Люка-Маффина!
Когда он был в городе, ему казалось, что он повсюду встречает парочки; он видел их руки, сплетенные в нежной близости, он чувствовал, что их лица излучают свет, и это был свет жизни, люди жили. Сколько еще он проживет? Теоретически он мог бы протянуть еще лет двадцать, даже тридцать, но в этом он сомневался. Да и с какой стати хотеть жить долго, если только у тебя не железное здоровье? Посмотреть хоть на Уэйна Рута: всего на пару лет старше Хармона, а жене уже приходится приклеивать ему записочки к телевизору, чтобы он знал, какой нынче день. Или Клифф Мотт с его забитыми артериями – просто бомба замедленного действия. А у Гарри Кумса не поворачивалась шея, и в конце прошлого года он умер от лимфомы.
– Что будешь делать на День благодарения? – спросил Хармон у Дейзи.
– Поеду к сестре. Думаю, мы неплохо проведем время. А ты? Мальчики приедут, все четверо?
Он помотал головой:
– Мы все договорились собраться у родителей жены Кевина. Три часа за рулем.
Как потом оказалось, Деррик вообще не приехал, вместо этого он отправился к своей девушке. Остальные мальчики были, но когда ты не у себя дома, все иначе; он как будто увиделся с родственниками, а не с сыновьями.
– На Рождество будет лучше, – пообещала Дейзи.
Она показала ему подарок, который собралась послать Нине, – подушку с вышитой крестиком надписью «Меня любят».
– Как думаешь, может, ей станет веселее, если она будет иногда на нее поглядывать?
– Хорошая идея, – сказал Хармон.
– Я поговорила с Оливией – подпишу открытку от нас троих.
– Это очень хорошо, Дейзи.
Он спросил у Бонни, не хочет ли она приготовить на Рождество шарики из попкорна.
– Упаси боже, – сказала Бонни. – Когда твоя мать их делала, я всякий раз боялась сломать зуб.
От этих слов, от давным-давно знакомых интонаций жены Хармон почему-то расхохотался – а когда и она рассмеялась вместе с ним, он ощутил острый укол любви, и утешения, и боли. На два дня приехал Деррик, помог отцу срубить и поставить елку, а наутро после Рождества отправился кататься на лыжах с какими-то друзьями. Кевин был не таким жизнерадостным, как обычно, он казался взрослым и серьезным и, может быть, немножко боялся своей Марты, которая не пожелала есть морковный суп, выяснив, что он сварен на курином бульоне. Остальные мальчики посмотрели спорт по телевизору и разъехались к своим девушкам в дальние города. Хармону подумалось, что дом наполнится внуками ох как не скоро.
В канун Нового года они с Бонни легли спать, когда не было еще и десяти.
Он сказал:
– Ох, не знаю, Бонни. Почему-то в эти праздники мне грустновато.
Она сказала:
– Мальчики выросли, Хармон. У них своя жизнь.
Однажды днем, когда дела в магазине шли ни шатко ни валко, он позвонил Лесу Уошберну и спросил, пустует ли еще дом, который тот сдавал этому парню, Бёрнему. Лес ответил, что да и что он больше не собирается сдавать его никаким юнцам. Тим Бёрнем, оказалось, покинул город, – этого Хармон не знал.
– Уехал с другой девчонкой, не с той красоткой-оторвой, что была больная.
– Если решишь сдавать, – сказал Хармон, – скажи сперва мне, ладно? Я подумываю о рабочем помещении.
Потом в январе, в один из тех дней, когда среди зимы вдруг начинается оттепель и снег совсем ненадолго тает, тротуары мокреют, а капоты машин блестят и искрятся, Дейзи позвонила ему в магазин.
– Можешь заехать ненадолго?
На ее коротенькой подъездной дорожке стояла машина Оливии Киттеридж, и как только он увидел ее, то сразу понял.
Дейзи плакала и заваривала чай, а Оливия Киттеридж сидела за столом и не плакала, а непрерывно стучала по столу ложкой.
– Эта чертова всезнайка, невестка моя, – сказала она. – Послушать ее, так можно подумать, что она главный эксперт по всему на свете. Так вот, она заявила: «Оливия, ну не могли же вы всерьез считать, что она поправится!» А я ей: «Ну не все же они умирают, Сюзанна», а она: «Ну знаете ли, Оливия, все-таки многие».
– Похороны будут закрытые, – сказала Хармону Дейзи. – Только семья.
Он кивнул.
– Она принимала слабительные, – сказала Дейзи, ставя перед ним чашку с чаем и вытирая нос бумажным платком. – Мать нашла их в ящике шкафа у нее в спальне, и стало понятно, почему она перестала набирать вес и потеряла даже те несчастные несколько унций, что успела набрать. Так что в четверг ее отправили в больницу…
Дейзи села и закрыла лицо ладонями.
– И это было ужасно, – сказала Хармону Оливия. – Судя по тому, что рассказала мать. Нина не хотела ехать, конечно. Им пришлось звать людей, сотрудников из больницы, – и ее увезли, как она ни кусалась и ни брыкалась.
– Бедная, маленькая, – прошептала Дейзи.
– А этой ночью у нее случился сердечный приступ, – сказала Оливия Хармону. Она помотала головой и шлепнула ладонью по столу. – Господи боже.
Домой он вернулся, когда уже давно стемнело.
– Где тебя носило, скажи на милость? – спросила Бонни. – Ужин холодный как лед.
Он не ответил, просто сел.
– Я не так уж голоден, Бонни. Прости.
– Лучше все-таки скажи, где ты был.
– Просто катался, – сказал он. – Я же тебе говорил, что мне грустновато.
Бонни уселась напротив него.
– Оттого что ты все время грустишь, я ужасно себя чувствую. А я ужасно не хочу ужасно себя чувствовать.
– Я понимаю, – сказал он. – Прости. Мне очень жаль.
Через несколько дней утром ему на работу позвонил Кевин.
– Пап, ты занят? Есть минутка?
– Что-то случилось?
– Нет, я просто хотел знать, все ли у тебя в порядке, и вообще…
Хармон наблюдал, как Бесси Дейвис разглядывает лампочки.
– Конечно, сынок, все в порядке. А что?
– Мне показалось, ты какой-то подавленный. Не такой, как обычно.
– Нет-нет, Кевин. Всё на плаву. – Так они говорили с тех пор, как Кевин научился плавать – довольно поздно, уже почти подростком.
– Марта думает, может, ты обиделся из-за Рождества и морковного супа.
– О господи, конечно же, нет. – Он проводил взглядом Бесси, которая от лампочек перешла к метлам и швабрам. – Это мама тебе сказала?
– Никто мне ничего не говорил. Я просто спросил.
– Она тебе на меня жаловалась?
– Нет, папа, я же только что тебе сказал. Я сам. Просто поинтересовался, вот и все.
– Не беспокойся, – сказал Хармон. – У меня все хорошо. А у тебя?
– Всё на плаву. Ну ладно тогда. Береги себя, пап.
Бесси Дейвис, городская старая дева, долго стояла и говорила, покупая новый совок. Она говорила о своих проблемах с бедром, о своем бурсите. Она говорила о щитовидной железе своей сестры. «Ненавижу это время года», – сказала она, качая головой. Когда она ушла, Хармон ощутил прилив тревоги. Какая-то пленка, от