делявшая его от мира, с треском разорвалась, и все внезапно стало близким – и пугающим. Бесси Дейвис всегда была говорлива, но только сейчас он ясно увидел ее одиночество, словно прыщ на лице. Не я, не я, не я – пронеслось у него в голове. И он представил милую Нину Уайт, как она сидела на коленях у Тима Бёрнема перед кафе, и подумал: не ты, не ты, не ты.
Утром в воскресенье небо было плотно затянуто тучами, и в гостиной у Дейзи горели светильники под маленькими абажурами.
– Дейзи, я просто сейчас тебе скажу. Ты не обязана отвечать, и вообще ты ничего не обязана. Это не потому что ты что-то такое сделала. Просто потому что ты – это ты. – Он помолчал, окинул взглядом комнату, заглянул в голубые глаза Дейзи и сказал: – Я тебя полюбил.
Он настолько не сомневался в том, что за этим последует, – ее доброта, ее нежный отказ, – что был потрясен, когда почувствовал на шее ее мягкие руки, увидел слезы в ее глазах, ощутил ее губы на своих.
Он заплатил Лесу Уошберну за аренду с их сберегательного счета. Он не представлял, как скоро заметит это Бонни, но думал, что несколько месяцев у него в запасе есть. Чего он ждал? Родовых схваток, которые с силой вытолкнут наружу его новую жизнь? К февралю, когда мир снова начал медленно распускаться – этот внезапный аромат легкости в воздухе, эти удлиненные минуты дня, когда солнце медленно ползет через укрытое снегом поле и красит его в лиловый, – Хармону стало страшно. То, что когда-то началось, – не когда они были «друзьями по перепиху», а то, что зарождалось как нежный интерес друг к другу, как вопросы, будившие старые воспоминания, как стебель любви, прораставший в сердце, то, как они делили любовь к Нине и печаль из-за того, что жизнь ее оказалась так коротка, – все это теперь, несомненно, превратилось в яростную, пышно расцветшую любовь, и сердце его это знало. Он чувствовал, что оно стучит с перебоями. Сидя в своем глубоком кресле, он слушал свое сердце, ощущал, как оно пульсирует прямо за ребрами. Оно словно предупреждало его этим тяжелым стуком, что больше так не сможет. Только молодые, думал он, в силах вынести тяготы любви. Кроме Нины с ее коричными волосами. И казалось, что все наоборот, наизнанку, в обратном направлении – она словно передала ему эстафетную палочку. Никогда, никогда, никогда не сдавайся.
Он пошел к врачу, которого знал много лет. Врач положил ему на голую грудь металлические диски, от которых отходили проводки. Сердце Хармона не давало ни малейших поводов для беспокойства. Сидя напротив врача за большим деревянным письменным столом, он сказал ему, что, наверное, разведется. «Нет, нет, это нехорошо», – негромко ответил доктор, но Хармон до конца дней запомнит другое: как доктор вдруг принялся судорожно перекладывать папки на столе, как отпрянул от него, Хармона. Казалось, он знал то, чего не знал Хармон, – что человеческие жизни срастаются друг с другом, как кости, и переломы могут оказаться неизлечимыми.
Но только не нужно было говорить Хармону ничего такого. Никому не нужно ничего говорить, если человек уже болен. Хармон теперь ждал – обитая в галлюцинаторном мире щедрого тела Дейзи Фостер, – ждал дня и знал, что этот день настанет, когда он покинет Бонни или когда она сама его вышвырнет; неизвестно, что именно из этого случится, но случится наверняка, и он ждал, как ждал Люк-Маффин операции на открытом сердце, не зная, умрет он на операционном столе или выживет.
Не та дорога
Однажды прохладным июньским вечером с Киттериджами случилось ужасное. Генри тогда было шестьдесят восемь, Оливии шестьдесят девять, и хотя они были не такой уж моложавой парой, ничто в них не наводило на мысль о старости или болезнях. Однако теперь, когда прошел уже целый год, жители прибрежного городка Кросби в Новой Англии единодушно считали, что после случившегося Киттериджи – оба – изменились. Генри теперь, если встретить его на почте, просто слегка приподнимал письма – так он здоровался. А если посмотреть ему в глаза, то казалось, что видишь его сквозь застекленную террасу. И это грустно, потому что он всегда был таким жизнерадостным, с таким открытым лицом, даже когда его единственный сын вдруг ни с того ни с сего взял и переехал с молодой женой в Калифорнию – что, как понимали жители Кросби, стало для Киттериджей огромным ударом. И если Оливия Киттеридж никогда, ни на чьей памяти, даже не пыталась быть доброжелательной или хотя бы просто вежливой, то сейчас, в этом конкретном июне, и подавно. Июнь в нынешнем году выдался не прохладный, наоборот: он явился со всей внезапностью лета, солнечные дни пятнами падали сквозь березовые ветки, отчего жители Кросби временами делались болтливы, что вообще-то не было им свойственно.
Иначе с чего вдруг Синтия Биббер подошла бы к Оливии в торговом центре в Кукс-Корнер и начала бы рассказывать, что ее, Синтии, дочь Андреа, которая после нескольких лет вечерних курсов наконец получила диплом социального работника, думает, что Генри и Оливия, возможно, так и не проработали свое прошлогоднее переживание? Потому что панический ужас, если не дать ему выход, интернализируется, а это, говорила Синтия Биббер задушевным полушепотом, стоя у пластмассового фикуса, способно привести к депрессивному состоянию.
– Понятно, – сказала Оливия в полный голос. – Передайте, пожалуйста, Андреа, что все это звучит впечатляюще.
Оливия годы назад преподавала математику в средней школе Кросби, и время от времени ей случалось прикипеть сердцем к тому или иному ученику, но Андреа Биббер всегда казалась ей не более чем мелкой, скучной, напыщенной мышью. Вся в мамашу, думала Оливия, глядя через плечо Синтии на шелковые нарциссы, торчащие из фальшивой соломы рядом со скамейками у прилавка с йогуртовым мороженым.
– Это теперь отдельная специальность, – говорила тем временем Синтия Биббер.
– Что отдельная специальность? – спросила Оливия, раздумывая, не взять ли шоколадное мороженое, если, конечно, эта женщина уберется с ее пути.
– Кризисное консультирование, – сказала Синтия. – Это еще даже до одиннадцатого сентября, – она поудобнее переложила пакет под мышкой, – когда в наши дни случается авиакатастрофа, или стрельба в школе, или что-то еще, то в тот же миг зовут психологов. Потому что люди сами не могут со всем этим справиться.
– Угу. – Оливия посмотрела сверху вниз на эту женщину, щуплую и тонкокостную. Крупная плотная Оливия возвышалась над ней, как башня.
– Люди замечают, как изменился Генри, – сказала Синтия. – И вы тоже изменились, Оливия. И просто есть такая мысль, что кризисное консультирование могло бы вам помочь. Может вам помочь, всё еще. Знаете, у Андреа свой собственный кабинет, она делит его еще с одной женщиной, и…
– Понятно, – снова сказала Оливия, на этот раз еще громче. – До чего же уродливые слова понапридумывали люди, Синтия, вам не кажется? Прорабатывать, интернализировать, депрессивное что-то там. Да я бы сама стала депрессивной, если бы мне приходилось с утра до вечера такое долдонить. – Она подняла повыше свой пластиковый пакет: – В «Соу-Фроу» распродажа, видели?
На парковке она долго не могла найти ключи, пришлось вывалить содержимое сумочки на раскаленный капот. Перед знаком «стоп» она сказала в зеркало заднего вида «Катись ко всем чертям», когда какой-то мужик на красном грузовичке засигналил, потом влилась в поток машин, пакет из магазина тканей соскользнул на пол, уголок джинсовой материи выполз на коврик, усеянный песком и камешками. «Андреа Биббер хочет, чтобы мы записались к ней на кризисное консультирование», – сказала бы она в прежние дни, и ей легко было представить, как густые брови Генри поползли бы вверх, когда он выпрямился бы над грядкой с горошком, где полол сорняки. «О божечки, Олли, – ответил бы он, а за спиной у него простирался бы залив и чайки хлопали бы крыльями над судном для ловли лобстеров. – С ума сойти!» И, может быть, он бы даже запрокинул голову от хохота, как делал, когда ему было очень смешно, – а это как раз было бы настолько смешно.
Она повернула на шоссе: с тех пор как Кристофер переехал в Калифорнию, она всегда добиралась домой из торгового центра этой дорогой. Она не желала проезжать мимо того дома с его изящными линиями, с большим арочным окном, где так прекрасно прижился нефролепис, бостонский папоротник. Здесь, близ Кукс-Корнер, шоссе тянулось вдоль реки, и сегодня вода сверкала на солнце и тополиные листья трепетали, показывая бледно-зеленую изнанку. А может быть, даже в те прежние дни Генри не стал бы смеяться над Андреа Биббер. Не всегда угадаешь, как поступит человек, даже если тебе кажется, что ты точно знаешь.
– Спорим на что угодно, – сказала Оливия вслух, глядя на сверкающую реку, которая чудесной лентой вилась за дорожным ограждением. Она имела в виду: «Спорим на что угодно, у нас с Андреа Биббер разные представления о том, что такое кризис». – Ну да, ну да, – сказала она.
Внизу, на берегу, плакучие ивы развесили свои длинные легкие ветви – светлые, ярко-зеленые.
Ей надо было в туалет.
– Мне надо в туалет, – сказала она Генри в тот вечер, когда они с ним въезжали в городок Мейзи-Миллз.
Генри ответил – ласково-сочувственно, – что ей придется потерпеть.
– Ой-ёй, – протянула она с нажимом, передразнивая свою свекровь Полин, которой уже несколько лет не было в живых: та говорила так в ответ на все, чего не желала слышать. – Ой-ёй, – повторила Оливия. – Скажи это моим кишкам, – добавила она, легонько ерзая в темноте машины. – Господи, Генри, да я сейчас лопну.
Но, если честно, вечер они провели премило. Несколькими часами раньше, выше по реке, они встретились с друзьями, Банни и Биллом Ньютон, и отправились в новый, совсем недавно открытый ресторан, и отлично там посидели. Грибы, начиненные крабами, были восхитительны, а официанты весь вечер учтиво кланялись и подливали воду в бокалы, не давая им опустеть даже наполовину.
Однако еще приятнее было то, что у Банни и Билла дела с младшим поколением обстояли даже хуже, чем у Оливии и Генри. Обе пары были однодетны, но Карен Ньютон – Киттериджи обсудили это между собой и согласились – огорчала своих родителей на ином, высшем уровне, хоть и жила в соседнем с родителями доме и они все время виделись с ней, с ее семьей. В прошлом году у Карен была короткая интрижка с каким-то мужчиной, который работал в «Мидкост пауэр», но в итоге она решила сохранить брак. И Ньютоны, конечно, из-за всего этого страшно переволновались, пусть даже Эдди, своего зятя, никогда особо не жаловали.