– Я думаю, что с вами все в порядке, – сказал врач. – Но я все равно хотел бы вас осмотреть, прощупать брюшную полость, послушать сердце. – Он протянул ей голубой прямоугольник из чего-то непонятного, вроде бумаги. – Снимите с себя все и наденьте это. Запахивается спереди.
– Господи, да зачем же… – начала было Оливия, но он уже скрылся за занавеской. – Господи, да зачем же, – повторила она, закатив глаза, но сделала, как было велено, потому что доктор оказался приятным человеком и потому что та вчерашняя поедательница крабов умерла. Оливия аккуратно сложила брюки, пристроила на стул, трусы спрятала под них, чтобы врач их не увидел.
Идиотский пластиковый поясок явно был рассчитан на тех, у кого кожа да кости, вокруг нее он еле обернулся. Однако она все же исхитрилась завязать его на крошечный бантик. В ожидании врача она сложила руки на груди и осознала вдруг, что всякий раз, когда проезжала мимо этой больницы, ей в голову приходили одни и те же две мысли: что здесь она родилась и что сюда привезли тело ее отца, когда он покончил с собой. Да уж, кое-что пережить ей довелось, ну да ладно. Оливия выпрямила спину. Подумаешь. Другим тоже доводится много чего пережить.
Она тряхнула головой, вспомнив слова медсестры о том, как кто-то выкинул свою сестру в окно. Если бы у Кристофера была сестра, он бы ни за что не выкинул ее в окно. Если бы Кристофер женился на своей регистраторше, он бы и сейчас жил в родном городе. Хотя она, конечно, была дурочка. Понятно, почему он ее бросил. Зато жена у него совсем не дурочка. Пробивная, волевая и подлая, как гадюка.
Оливия снова выпрямилась и посмотрела на ровные ряды стеклянных пузырьков со всякой всячиной, на коробку с латексными перчатками. В ящиках этого металлического шкафчика наверняка лежат шприцы всевозможных видов и размеров для уколов от всего на свете. Она повертела стопой туда-сюда. Решила, что через минуту высунет нос проверить, как там Генри; она точно знала, что он не остался в машине, несмотря на трансляцию бейсбольного матча. Завтра она позвонит Банни, расскажет о своем маленьком фиаско.
А после все было как нарисованное губкой, словно бы кто-то, прижимая пропитанную краской губку к ее голове изнутри, понаставил пятен краски, и только эти пятна, эти яркие мазки она и запомнила, только их и выхватывала ее память из остатка той ночи. Быстрый шуршащий звук – отдергивают занавеску, – жестяной звон колечек по карнизу. Человек в синей лыжной маске машет на Оливию рукой, кричит: «Слазь!» Странное смятение; на миг в ней проснулась училка: «Эй, это еще что?» – в то время как он повторял: «Слазьте, дамочка, о госссподи». «Да куда же?» – чуть не спросила она, потому что смутились они оба, в этом она была уверена, – она, вцепившаяся в свое бумажное одеяние, и этот щуплый, в лыжной маске, машущий на нее рукой. На самом деле она сказала: «Слушайте. (Язык был как липучка для ловли мух.) Моя сумка вон там, на стуле».
Но из коридора доносился крик – мужской крик, – и он приближался, и нога в тяжелом ботинке ворвалась и пинком перевернула стул, и именно это швырнуло ее в черноту ужаса. Высокий мужчина с ружьем, в большом жилете цвета хаки с кучей карманов. Но он был в маске, хэллоуинской маске розовощекой улыбающейся свиньи, и именно эта маска погрузила ее еще глубже в ледяную черную воду – эта омерзительная пластмассовая маска, этот улыбающийся розовый свин. Под водой она видела водоросли на его камуфляжных штанах и знала, что он кричит на нее, но не могла разобрать слова.
Они погнали ее по коридору босиком и в этой бумажной голубой робе, а сами шагали следом; ноги ее болели и казались огромными, как кульки, наполненные водой. Сильным тычком в спину – она споткнулась, сжимая края бумажной накидки, – ее втолкнули в дверь того самого туалета, в котором она недавно побывала. На полу, привалившись к разным стенам, сидели медсестра, врач и Генри. Красная куртка Генри была расстегнута и перекошена, одна штанина наполовину задралась.
– Оливия, они сделали тебе больно?
– Ебать, заткнись, – сказал тот, с улыбающимся свиным рылом, и пнул Генри по ноге. – Еще слово – отстрелю твою гребаную башку нахуй.
Еще воспоминание – еще пятно краски, – которое всякий раз дрожало и колыхалось: треск клейкой ленты за спиной в ту ночь, тот мерзкий резкий звук, с каким эту ленту отматывают от рулона, и как потом этой клейкой лентой обматывают ей руки, грубо сведя их сзади, – потому что тогда она поняла, что умрет, что все они умрут, их убьют, как в сценах казни, поставят на колени и выстрелят в затылок. Ей приказали сидеть, но трудно сидеть, когда руки перемотаны за спиной клейкой лентой, а внутри головы все как будто накренилось. Она думала: только бы скорее. Ноги тряслись так сильно, что слышно было, как они стучат об пол с легким шлепающим звуком.
– Кто дернется – получит пулю в лоб, – сказал Свиное Рыло. Он держал в руках ружье и быстро поворачивался из стороны в сторону, и клапаны на оттопыренных карманах его жилета мотались туда-сюда. – Кто посмотрит на кого другого – тому вот он продырявит башку.
Но когда именно это было сказано? Много чего было сказано в ту ночь.
Теперь вдоль съезда с дороги росла сирень и куст бузины. Оливия остановилась перед знаком «стоп» и потом чуть было не начала выезжать прямо перед проезжавшей машиной; она видела эту машину, смотрела на нее, но все равно чуть не рванула прямо перед ней. Водитель глянул на нее и так покачал головой, как будто она псих. «Ну и катись ко всем чертям», – сказала она, но выждала, чтоб не ехать прямо за человеком, который только что смотрел на нее как на психа. И тогда она решила, что поедет в противоположном направлении, обратно к Мейзи-Миллз.
Свиное Рыло вышел из туалета. («В этом просто нет никакого смысла, – говорили Киттериджам потом, вскоре после случившегося, разные люди, которые читали об этом в газете или видели по телевизору. – Двое врываются в больницу, чтобы добыть наркотики, это же бессмыслица». Так они говорили, пока не поняли, что Киттериджи не скажут ни слова о том, через что им довелось пройти. При чем тут вообще «смысл»? Где смысл, а где цена на яйца, могла бы сказать Оливия.) Свиное Рыло вышел, а Синяя Маска потянулся к двери и запер ее изнутри с таким же щелчком, с каким совсем недавно это делала Оливия. Он сел на крышку унитаза, наклонился вперед, расставив ноги, держа в руке маленький, почти квадратный пистолетик. Который на вид казался оловянным. Оливия подумала, что сейчас ее вырвет и она задохнется, подавившись рвотой. Это непременно случится, ведь она не могла пошевелиться, сдвинуть с места свое громоздкое безрукое тело, значит, она вдохнет рвоту, уже подступавшую к горлу, причем сидя рядом с врачом, который не сможет ей помочь, потому что его руки тоже перемотаны клейкой лентой. Сидя рядом с врачом и наискосок от медсестры, она умрет в луже собственной блевотины, как умирают пьянчуги. А Генри придется это наблюдать, и он никогда больше не будет прежним. Люди замечают, как изменился Генри. Ее не вырвало. Медсестра плакала. Когда Оливию втолкнули в туалет, медсестра уже плакала и с тех пор ни на миг не переставала это делать. Многое из всего этого произошло по ее вине.
В какой-то момент доктор, чей белый халат сбился в сборки под той ногой, что была ближе к Оливии, спросил: «Как вас зовут?» – тем же приятным голосом, каким раньше говорил с Оливией.
– Слушай, – сказал Синяя Маска, – нахуй пошел, понял?
Время от времени Оливия думала: вот это я помню ясно, но потом, позже, не могла вспомнить, когда именно она так думала. Пятна краски, потеки. Они сидели молча. Они ждали. Ноги ее больше не тряслись. Снаружи звонил телефон. Звонил и звонил, потом перестал. И почти сразу зазвонил снова. Коленные чашечки Оливии за кромкой голубой бумажной робы выпирали, словно большие неровные блюдца. Если бы кто-то разложил перед ней фотографии толстых старушечьих коленок, она вряд ли узнала бы свои. Лодыжки и шишковатые пальцы, торчащие в середине комнаты, были ей знакомы лучше. Ноги врача были короче ее ног, и туфли его выглядели не очень большими. Они были простые, почти детские, эти туфли. Коричневая кожа и резиновая подошва.
У Генри на белой безволосой голени, там, где задралась штанина, виднелись старческие пигментные пятна.
– О боже, – сказал он тихо, а потом добавил: – Скажите, вы не могли бы найти какое-нибудь одеяло для моей жены? У нее зубы стучат.
– Тут тебе что, отель, блядь? – сказал Синяя Маска. – Заткнись нахуй.
– Но ей же…
– Генри, – резко сказала Оливия. – Молчи.
Медсестра продолжала беззвучно плакать.
Нет, Оливия никак не могла выстроить эти пятна по порядку, но Синяя Маска страшно нервничал, она почти сразу поняла, что он до смерти перепуган. Он непрерывно дергал коленями, вверх-вниз. И он был очень молодой – это она тоже поняла сразу. Когда он поддернул рукава нейлоновой куртки, оказалось, что запястья его мокры от пота. А потом она увидела, что у него почти нет ногтей. Никогда, за все годы работы в школе, она еще не видела таких обкусанных ногтей, обгрызенных до мяса. Он и сейчас тянул их ко рту, с яростью совал в отверстие маски, даже руку с пистолетом поднимал ко рту и быстро вгрызался в кончик большого пальца – распухший, ярко-красный.
– Голову, сукабля, опусти, – приказал он Генри. – Перестань нахуй за мной следить.
– Необязательно так грязно выражаться, – сказал Генри, глядя в пол; его кудрявые волосы лежали на голове не как обычно, а как-то наоборот, в другую сторону.
– Что ты сказал? – Голос мальчика сделался таким высоким, что, казалось, сейчас сломается. – Ты что, сукабля, сейчас спиздел, дед?
– Генри, пожалуйста, – сказала Оливия. – Молчи, пока нас всех не убили.
Еще пятно: Синяя Маска наклоняется вперед, Генри вызвал у него интерес.
– Слышь, дед. Реально, что за ебучую хуйню ты мне сказал, а?
Генри отворачивается, хмурит густые брови. Синяя Маска встает и тычет Генри пистолетом в плечо: