– О господи, твою же ж мать, ну теперь тебе точно пиздец, мужик.
– Ох, нет, – сказал Генри, и Оливия увидела, что он обмочился, темное пятно расползалось по его колену и штанине.
– Давайте успокоимся, – повторял доктор. – Давайте все, все успокоимся.
И тут они услышали треск раций в коридоре и звуки речи, уверенной, спокойной речи облеченных властью людей, и мальчик заплакал. Он плакал, не скрывая своих слез, стоя на том же месте с этим маленьким пистолетиком в руке. Он сделал почти неуловимый жест, еле заметное движение рукой, и Оливия прошептала: «Нет! Не надо». До конца своей жизни она будет уверена, что мальчик собирался навести пистолет на себя, но в следующий миг уже всё заполонили полицейские, упрятанные в черные жилеты и черные шлемы. Когда они срeзали с ее запястий клейкую ленту, предплечья и плечи болели так сильно, что она не смогла опустить руки.
Генри стоял и смотрел на залив. Она думала, он работает в саду, но вот вам – он просто стоит и смотрит на воду.
– Генри. – Сердце ее бешено колотилось.
Он обернулся:
– Привет, Оливия. Наконец-то ты дома. Я думал, ты раньше вернешься.
– Я наткнулась на Синтию Биббер, а у нее рот не закрывался.
– Ну и что у нее нового?
– Ничего. Ничегошеньки.
Она села в полотняный шезлонг.
– Послушай, – сказала она. – Я уже не помню, как все было. Но ты стал защищать ту женщину, а я-то как раз пыталась тебе помочь. Я думала, ты не хочешь слушать это вонючее католическое мумбо-юмбо.
Он тряхнул головой, один раз, словно в ухо ему попала вода. Через мгновение открыл рот и снова закрыл. Потом опять повернулся к воде и долго ничего не говорил. Раньше, в первые годы супружества, у них случались ссоры, после которых Оливии было так же тошно, как сейчас. Но с какого-то момента в браке, думала Оливия, какие-то виды ссор прекращаются, потому что когда позади остается гораздо больше лет, чем ждет впереди, все становится по-другому. Она ощущала солнечное тепло на плечах, на руках, хотя здесь, под холмом, близко к воде, воздух был слегка колючий.
Залив ослепительно блестел и переливался под послеполуденным солнцем. Катерок с подвесным мотором, высоко задирая нос, пересекал Бриллиантовую бухту, а дальше виднелась яхта с двумя парусами, красным и белым. Слышался плеск волн о скалы – прилив уже почти достиг высшей точки. Из ветвей араукарии неслась призывная трель красного кардинала, от кустов восковницы долетал аромат листьев, напитавшихся солнцем.
Генри медленно обернулся, опустился на деревянную скамью, наклонился, подпер ладонями голову.
– Знаешь, Олли, – сказал он, подняв взгляд. Глаза у него были усталые, веки покраснели. – За все годы, что мы женаты, за все эти годы ты, по-моему, ни разу не попросила прощения. Ни за что.
Она вспыхнула, мгновенно и сильно. Лицо горело под лучами солнца.
– Ну прости, прости, прости, – сказала она и опустила темные очки с макушки на глаза. – Что именно ты хотел этим сказать? Какого черта тебе так неймется? Какого черта это все вообще? Извинений тебе не хватает? Ну извини тогда. Мне правда очень жаль, что жена у тебя такая дрянь.
Он покачал головой и наклонился вперед, положил руку ей на колено. По жизни всегда едешь определенным путем, подумала Оливия. Вот как она годами ездила из Кукс-Корнер мимо поля Тейлора, пока там еще не было дома Кристофера; потом там был этот дом, и Кристофер тоже был, а потом, через какое-то время, его, Кристофера, там не стало. Просто теперь она ездит не по той дороге, и к этому надо привыкнуть. Но ее сознание или сердце, она сама не понимала, что именно из этих двух, в последнее время замедлилось, сопротивлялось, не успевало, и она чувствовала себя большой толстой полевой мышью, которая пытается вскарабкаться на шар, а шар крутится все быстрее, и мышь не может на него взобраться, как бы отчаянно ни перебирала лапками.
– Оливия, мы просто испугались в ту ночь. – Он легонько сжал ее колено. – Мы оба испугались. Мы оказались в ситуации, в какой большинство людей за всю свою жизнь не оказываются ни разу. Мы много чего наговорили, и со временем мы это переживем.
Но после этих слов он встал, отвернулся и снова стал смотреть на воду, и Оливия подумала: ему пришлось отвернуться, потому что он знает, что сказал неправду.
Никогда они это не переживут. И не потому что их держали заложниками в туалете, хотя Андреа Биббер небось сказала бы, что именно это и был кризис. Нет, они никогда не преодолеют ту ночь, не излечатся от нее, потому что тогда они произнесли вслух вещи, после которых уже не могут смотреть друг на друга прежними глазами. И потому что она – с тех самых пор – плачет, как будто внутри у нее открывается тайный краник, не в силах перестать думать о рыжем мальчике с прыщеватым перепуганным лицом; словно влюбленная школьница, она представляет, как он усердно трудится после обеда в тюремном саду; она сошьет ему робу для этих садовых работ – в тюрьме ей сказали, что можно, – из ткани, которую она сегодня купила в «Соу-Фроу», не могла удержаться, – как, должно быть, не могла удержаться Карен Ньютон от романа с тем мужчиной из «Мидкост пауэр», бедная томящаяся Карен, произведшая на свет ребенка, который сказал: «Если ты мне бабка, это, знаешь ли, еще не значит, что я обязан тебя любить».
Зимний концерт
Джейн, его жена, сидела в темноте машины в красивом черном пальто, застегнутом на все пуговицы, – пальто, которое они в прошлом году купили вместе, обойдя бессчетное число магазинов, а это нелегкий труд. Их замучила жажда, и кончилось все мороженым с фруктами в заведении на Уотер-стрит, где юная угрюмая официантка всегда делала им скидку «для пожилых», о которой они никогда не просили; и они шутили по этому поводу: как эта девочка, которая с грохотом плюхает перед ними на стол большие кружки с кофе, знать не знает, что в один прекрасный день и на ее руках появится россыпь старческих пигментных пятен, или что кофепитие нужно будет планировать заранее, поскольку из-за таблеток от давления ты то и дело бегаешь писать, или что жизнь набирает обороты, а потом раз – и оказывается, что бoльшая часть ее уже позади, и это изумляет тебя до смерти – в прямом смысле.
– До чего же здорово, – проговорила она сейчас, в машине, глядя сквозь ночь на дома, украшенные рождественской иллюминацией, и Боб Хоултон улыбнулся за рулем – жена довольна, руки ее спокойно лежат на коленях. – Все эти жизни, – добавила она. – Все эти истории, которых нам никогда не узнать.
И он снова улыбнулся, потому что угадал, о чем она подумала, и прикоснулся к ее руке, затянутой в перчатку. Она повернула голову, и в маленькой золотой сережке вспыхнул свет уличного фонаря.
– Помнишь, – спросила она, – как в медовый месяц ты хотел, чтобы у меня тоже, как у тебя, все мысли были о тех древних руинах майя, а меня интересовало только, у кого из этих людей из нашего автобуса дома в ванной занавески с помпончиками? И как мы тогда поссорились, потому что в глубине души ты боялся – а вдруг ты женился на пустышке? Милой, но недалекой?
Он ответил, что нет, он не помнит ничего подобного, и она глубоко вздохнула – мол, прекрасно ты помнишь – и показала пальцем на дом на углу, весь в синих огнях, фасад сверху донизу увешан нитями синих лампочек, и обернулась, и долго смотрела на этот дом, пока он не скрылся из виду.
Он сказал:
– Ох, Джени, я у тебя псих.
– Ага, еще какой, – согласилась она. – Билеты у тебя?
Он кивнул.
– Забавно входить в церковь по билетам.
Конечно, перенести концерт в церковь Святой Катерины было разумно – после того как крыша концертного зала Маклина провалилась, не выдержав недавнего урагана. Никого не задело, но Боб Хоултон все равно содрогнулся: у него перед глазами возникла картина, как они сидят в красных бархатных креслах, он и Джейн, и как на них падает крыша, и они начинают задыхаться, и вот таким ужасным образом настает конец их общей жизни. В последнее время его часто посещали мысли такого рода. У него и сегодня было дурное предчувствие, но он бы ни за что не сказал этого вслух; и к тому же она так любила смотреть на все эти огоньки.
И она была счастлива сейчас, это правда. Джейн Хоултон, чуточку ерзая внутри своего красивого черного пальто, думала, что, в конце концов, жизнь – это дар и что, старея, осознаешь, сколько ее моментов были не просто моментами, они были дарами. И как на самом деле здорово, что люди с такой серьезностью отмечают это время года. Что бы ни происходило в их жизни (а некоторые домa, мимо которых они проезжали, были отмечены скорбью и невзгодами, Джени знала), все равно, все равно люди чувствуют себя обязанными праздновать, потому что все они, каждый по-своему, знают: жизнь достойна праздника.
Он включил поворотник и выехал на проспект.
– Как все-таки было красиво, – сказала она, откидываясь на спинку сиденья. Им было хорошо в эти дни, по-настоящему хорошо. Словно супружество было долгой, сложной, изысканной трапезой, и теперь наконец настало время восхитительного десерта.
В центре, на Мэйн-стрит, машины ползли медленно, минуя фонари, украшенные большими рождественскими венками, витрины магазинов и ресторанов были залиты светом. Сразу за кинотеатром Боб присмотрел местечко у тротуара и начал парковаться, но втиснуться удалось не сразу, сзади кто-то раздраженно посигналил.
– Тьфу на тебя! – Джейн во тьме скорчила гримасу.
Он выровнял колеса, выключил двигатель.
– Подожди, Джени, сейчас я тебе открою.
Они больше не молоды, вот в чем все дело. Они неустанно повторяли это друг другу, как будто никак не могли поверить. Но у обоих в этом году случилось по небольшому сердечному приступу. Сначала у нее – такое чувство, говорила она, как будто за ужином переела запеченного лука, – а потом, через несколько месяцев, у него, ничего похожего, ощущение было совсем другое – будто кто-то с размаху сел ему на грудь, – но при этом болела челюсть, в точности как у Джейн.