Эта нелепость окончательно выбила ее из колеи. Что, спрашивается, можно сказать, когда невзрачный человечек, с которым ты сколько-то лет пересекалась лишь мельком, вдруг заявляет, что всегда тебя обожал?
– Вы еще не строили планов по поводу пенсии, Алан? – только и сумела она спросить, стараясь быть как можно любезнее.
– Ни за что, – ответил он. – Я выйду на пенсию в день своей смерти. – Он рассмеялся, и Хоултоны рассмеялись вместе с ним, и по тому, как он покосился на миссис Лидию, а она на миг закатила свои новенькие глаза, Джейн догадалась: он не хочет сидеть целыми днями дома с женой и жена тоже не желает, чтобы он маячил у нее под носом.
– А вы, значит, успели выйти на пенсию? – спросила миссис Лидия у Боба. – Уже после того, как мы виделись в прошлый раз, верно? Как это все-таки было странно – вот так вот наткнуться друг на друга в аэропорту Майами! Мир тесен, – добавила миссис Лидия и, потянув себя за мочку уха рукой в перчатке, быстро глянула на Джейн, а потом, отвернувшись, стала рассматривать лестницу, ведущую на балкон.
Боб шагнул в сторону, явно стремясь вернуться в церковь.
– А когда это случилось? – спросила Джейн. – Майами?
– Пару лет назад, мы друзей навещали. Ну, мы вам рассказывали, – мистер Лидия кивнул Бобу, – тех, что живут в закрытом коттеджном поселке. Такая жизнь совсем не по мне, вот что я вам скажу. – Он покачал головой, потом с прищуром глянул на Боба: – А вас не бесит целыми днями сидеть дома?
– Мне нравится, – твердо сказал Боб. – Очень нравится.
– У нас много дел, – добавила Джейн, как будто обязана была что-то объяснять.
– Каких дел?
И тут Джейн ощутила ненависть к этой женщине с раскрашенным лицом, с жестким взглядом поддельных глаз из-под красной фетровой шляпы; ей совершенно не хотелось рассказывать миссис Лидии, как рано утром они с Бобби первым делом идут на прогулку, потом возвращаются и варят кофе, и едят хлопья с отрубями, и читают друг другу вслух газету. Как они планируют свой день, ездят за покупками – за ее пальто, за его особой ортопедической обувью, ведь у него теперь такие проблемы с ногами…
– Мы в той поездке еще кое с кем столкнулись, – сказал мистер Лидия. – С Шефердами. Они были на гольф-курорте, к северу от города.
– Мир тесен, – опять сказала миссис Лидия и опять потянула себя за мочку, на этот раз не косясь на Джейн, а сразу уставившись на лестницу.
Сквозь толпу продвигалась Оливия Киттеридж. Она возвышалась почти над всеми, и было видно, как она что-то говорит своему мужу Генри, а он кивает, сдерживая смех.
– Давайте пойдем, – предложил Боб, указывая в сторону церковного зала и беря Джейн за локоть.
– Да, пора. – Миссис Лидия похлопала мужа программкой по рукаву. – Идемте. Приятно было повидаться. – Она помахала Джейн – точнее, слегка пошевелила пальцами – и направилась вверх по лестнице.
Джейн протиснулась мимо компании, столпившейся в проходе, и они с Бобом вернулись на свою скамью. Она потуже запахнула пальто, закинула ногу на ногу – в черных шерстяных слаксах было зябко.
– Он ее любит, – сказала она назидательно. – Вот почему он ее терпит.
– Кто, мистер Лидия?
– Нет. Генри Киттеридж.
Боб ничего не ответил, и они молча смотрели, как другие – в том числе Киттериджи – вновь рассаживаются по местам.
– Майами… О чем это они? – спросила Джейн, глядя на мужа.
Боб выпятил нижнюю губу и пожал плечами, показывая, что понятия не имеет.
– Когда это ты был в Майами?
– Он, наверное, имел в виду «Орландо». Помнишь, я летал закрывать счет?
– И ты наткнулся на Лидий в аэропорту во Флориде? Но ты мне не говорил, точно.
– Не может быть. Наверняка говорил. Это было сто лет назад.
Музыка заполонила церковь, заняла все пространство, свободное от людей, пальто, скамеек, все пространство в голове Джейн Хоултон. Она даже подвигала шеей вперед-назад, словно пытаясь стряхнуть с себя неподъемную тяжесть этого звука, и осознала, что никогда не любила музыку. Музыка как будто погружала ее обратно во все то темное и горькое, что случалось в ее жизни. Пусть другие наслаждаются музыкой, все эти люди, так серьезно ей внимающие, в меховых шубах, красных фетровых шляпах, с их докучливыми жизнями… Она ощутила на колене тяжесть – руку мужа.
Она смотрела на эту руку, лежащую поверх черного пальто, которое они покупали вместе. Большая рука старого человека, красивая рука, с длинными пальцами и уходящими вверх ветвями вен, знакомая ей почти как ее собственная.
– Все в порядке? – Он вплотную приблизил губы к ее уху, но ей все равно показалось, что он шепчет слишком громко.
Она сделала круговое движение двумя пальцами – их тайный язык жестов, с давних времен, означавшее «давай уйдем», и он кивнул.
– С тобой все в порядке, Джени? – спросил он на тротуаре, поддерживая ее за локоть.
– Ох, мне как-то тяжко стало от этой музыки. Ничего, что мы ушли?
– Конечно. С меня тоже хватит.
В машине, в ее темноте и тишине, она ощущала, как между ними пролегает, разделяя их, некое знание. И в церкви оно тоже было, это нечто, пробравшееся в их вечер, как если бы какой-то ребенок протиснулся и уселся между ними на скамье.
– О боже, – тихо вздохнула она.
– Что, Джени?
Она помотала головой, и он не стал переспрашивать.
Цвет светофора сменился на желтый. Боб сбросил скорость, немного проехал совсем медленно, потом остановился.
– Ненавижу ее! – вдруг выпалила Джейн.
– Кого? – В его голосе слышалось удивление. – Оливию Киттеридж?
– Да при чем тут Оливия Киттеридж! С какой стати мне ее ненавидеть? Донну Грэнджер, вот кого. В ней есть что-то мерзкое, скользкое. Самодовольное. Ваши зайки. Ненавижу. – Джейн с сердцем притопнула.
– Неужто она тебя так сильно задевает, Джени? В смысле, ты это всерьез? – спросил Боб, и она углядела боковым зрением, что он при этом на нее не посмотрел.
В наступившей тишине гнев ее разросся, стал огромным, втянул их в себя, как будто они внезапно съехали с моста в пруд и погрузились в холодную затхлую воду.
– Она была так занята, так занята, вечно торчала в парикмахерских, даже не заметила, что ее дочь беременна. Не заметила! Она и сейчас небось не знает. Она понятия не имеет, что это я утешала ее ребенка, что это я изводилась от тревоги!
– Ты всегда была добра к этим девочкам.
– Но эта младшая, Патти, – вот она была противная. Я ей никогда не доверяла, и Трейси тоже не стоило ей доверять.
– Господи, а это еще о чем?
– Трейси всегда была такая доверчивая. Ты что, не помнишь ту пижамную вечеринку, после которой она так плакала?
– Джени, да у нас были сотни этих пижамных вечеринок! Нет, я ничего такого не припоминаю.
– Патти Грэнджер тогда сказала Трейси, что какая-то другая девочка ее не любит. Какая-то там. Знаешь, она тебя терпеть не может. – У Джейн покалывало подбородок, она едва сдерживала слезы.
– Что ты такое говоришь? Ты же любила Патти.
– Я кормила Патти, – яростно, с нажимом сказала она. – Я годами кормила эту чертову Патти. Потому что их родителей вечно не было дома, они порхали с одной вечеринки на другую, сегодня тут, завтра там, а о детях пусть заботится кто-нибудь другой.
– Джени, успокойся.
– Пожалуйста, не говори мне «успокойся», – сказала она. – Очень тебя прошу, Боб.
Она расслышала его вздох и представила в темноте, как он закатил глаза. Остаток пути они проехали молча, мимо рождественских огней, мимо мерцающих серебристых оленей; Джейн сидела, отвернувшись к окну, стиснув кулаки в карманах пальто. И только на последнем отрезке пути, когда они уже выезжали из города на Бейзинг-Хилл-роуд, она произнесла – тихо, с искренней растерянностью:
– Бобби, а я и не знала про эту твою случайную встречу с Лидиями в Орландо. Ты точно мне никогда об этом не рассказывал.
– Ты, наверное, забыла. Это было давно.
Впереди между деревьями поблескивал месяц, сверкающая изогнутая щепочка в черном ночном небе, и в заполненном водой сознании Джейн кое-что всплыло. Тот взгляд, какой бросила на нее эта Лидия, а потом отвела глаза, прежде чем пойти обратно на балкон. Джейн заговорила снова, на этот раз подчеркнуто спокойно, почти небрежно:
– Бобби. Пожалуйста, скажи мне правду. Ты ведь действительно виделся с ними в аэропорту Майами?
И когда он ничего не ответил, ее кишки пронзила боль – давнишняя острая мука, от которой она содрогнулась. Как же она обессиливала ее, именно эта знакомая боль, эта тяжесть, которая разлилась внутри, будто потускневшее серебро, a потом прокатилась катком и уничтожила все: рождественские огни, фонари, свежевыпавший снег, очарование всего этого – все, все вмиг исчезло.
– О боже, – сказала она. – Не могу поверить. – И добавила: – Правда не могу поверить.
Боб подъехал к дому и выключил двигатель. Оба не шевельнулись.
– Джени, – сказал он.
– Расскажи, – сказала она очень спокойно. Даже вздохнула. – Пожалуйста, расскажи мне.
В темноте она слышала, как участилось его дыхание, – и ее тоже. Она хотела сказать, что их сердца слишком стары для этого, нельзя так обращаться с сердцем, нельзя рассчитывать, что оно все выдержит. В тусклом свете, долетавшем с крыльца, лицо его казалось прозрачным, призрачным. Ну нет уж, сейчас, пожалуйста, не умирай.
– Просто расскажи, – снова мягко сказала она.
– У нее нашли рак груди, Джени. Она позвонила мне на работу – весной, перед тем как я вышел на пенсию, а до того я не говорил с ней годами. Правда годами, Джени.
– Окей, – сказала Джейн.
– Она была совершенно несчастна. Мне было тошно. – Он по-прежнему не смотрел на нее – смотрел вдаль поверх руля. – Мне было… не знаю. Одно могу сказать: лучше бы она не звонила, лучше бы этого не было. – Он откинулся назад и глубоко вздохнул. – Мне нужно было в Орландо, закрывать тот счет, и я сказал ей, что заеду, и заехал. Я поехал на машине в Майами и увиделся с ней, и это было ужасно, это было мучительно, и на следующий день я вылетал из Майами, тогда и встретил Грэнджеров.