– Ту ночь, в Майами, ты провел с ней? – Джейн дрожала. Она крепко сцепила зубы, чтобы они не стучали.
Боб сгорбился, потом откинул голову на подголовник и закрыл глаза.
– Я собирался в ту же ночь ехать на машине в Орландо. Так я планировал. Но оказалось слишком поздно. У меня не было сил уйти, и потом, честно говоря, было уже так поздно, что я не был уверен, что смогу благополучно доехать. Это было ужасно, Джени. Если бы ты только знала, как это было глупо, и ужасно, и душераздирающе.
– И сколько раз ты с тех пор с ней разговаривал?
– Я позвонил один раз, через несколько дней после того, как вернулся, и это все. Я говорю тебе правду.
– Она умерла?
Он покачал головой:
– Не знаю. Наверное, если бы она умерла, мне бы сказал Скотт или, может быть, Мэри. Поэтому я думаю, что нет. Но я не знаю.
– Ты о ней думаешь?
Он умоляюще посмотрел на нее в полутьме.
– Джейн, я думаю о тебе. Мне нужна ты. Только ты. Джени, это было четыре года назад. Это было давно.
– Нет, недавно. В нашем возрасте это как перевернуть пару страничек. Раз-раз. – В сумраке она быстро шевельнула пальцем, туда-сюда.
Он ничего не ответил, только смотрел на нее, не отрывая головы от подголовника, как будто упал с высокого дерева и теперь лежал, не в силах подняться, и только глаза его следили за ней с изнеможением и невыносимой печалью.
– Все, что мне нужно, – это ты, Джени. Она для меня ничего не значит. И то, что я с ней увиделся, ничего для меня не значило. Я это сделал только потому, что она хотела.
– Но тогда я не понимаю, – сказала Джейн. – То есть вот на этом этапе нашей жизни, теперь я просто совсем не понимаю. Потому что она хотела?
– Мне нечего возразить тебе, Джени. Это была просто ужасная глупость. Это было так… вообще никак, ничего, пустое место. – Он закрыл лицо большой рукой в перчатке.
– Мне нужно в дом. Я очень замерзла. – Она выбралась из машины и пошла по ступенькам своего крыльца, отчего-то спотыкаясь, но она не спотыкалась. Подождала, пока он отопрет дверь, прошла мимо него в кухню, потом через столовую в гостиную и села на диван.
Он последовал за ней, включил светильник, сел за кофейный столик лицом к ней. Какое-то время они просто сидели. А потом она почувствовала, что сердце ее опять разбито. Только теперь она стара, поэтому все по-другому. Он сбросил пальто.
– Принести тебе что-нибудь? – спросил он. – Какао? Чаю?
Она покачала головой.
– Сними, пожалуйста, пальто, Джени.
– Нет, – ответила она. – Мне холодно.
– Пожалуйста, Джени. – Он поднялся наверх и вернулся с ее любимым кардиганом – желтым, из ангоры.
Она положила кардиган на колени.
Он сел рядом с ней на диван.
– Ох, Джени, – сказал он. – Я причинил тебе столько горя.
Она позволила ему, через несколько мгновений, помочь ей укутаться в кардиган. Потом сказала:
– Мы стареем. Когда-нибудь мы умрем.
– Джени.
– Меня это страшит, Бобби.
– Пойди ляг прямо сейчас, – сказал он.
Но она помотала головой. И спросила, выворачиваясь из-под его руки, обнимавшей ее:
– Она так никогда и не была замужем?
– Нет, нет, – сказал он. – Никогда. Она псих, Джени.
После паузы Джейн сказала:
– Я не хочу о ней говорить.
– Я тоже.
– Больше никогда.
– Больше никогда.
Она сказала:
– Это потому что у нас остается мало времени.
– Нет, нет, Джени. У нас с тобой еще есть время друг для друга. Мы можем еще лет двадцать провести вместе.
Когда он это сказал, ее внезапно пронзила острая, глубокая жалость к нему.
– Мне нужно еще посидеть тут, еще несколько минут, – сказала она. – А ты иди ложись.
– Я останусь с тобой.
И они сидели. Светильник с маленького столика отбрасывал неяркий, строгий свет на комнату, заполненную молчанием.
Она вздохнула, глубоко и беззвучно, и подумала, что совсем не завидует этим юным девочкам из кафе-мороженого. Потому что за скучающими глазами официанток, разносящих сласти, скрываются – она это знает – великая пылкость, великие желания и великие разочарования; о, сколько у них впереди смятения и сколько гнева (который изнуряет еще сильнее), и прежде чем все это кончится, они будут долго винить, и винить, и винить, а потом тоже устанут.
Она услышала, как изменилось дыхание мужа: он внезапно провалился в сон, откинув голову на диванные подушки. А потом увидела, как он вздрогнул всем телом.
– Что? – Она тронула его за плечо. – Бобби, что тебе сейчас приснилось?
– Фуф, – выдохнул он, подняв голову. В слабо освещенной гостиной он показался ей полуощипанной птицей – редкие сухие волосы пучками торчали под разным углом.
– Что в концертном зале рухнула крыша, – сказал он.
Она склонилась над ним.
– Я здесь, рядом, – сказала она, положив ладонь ему на щеку.
Ведь что у них теперь осталось, кроме друг друга, и что делать, если и это не вполне так?
Тюльпаны
Люди думали, что после всего случившегося Ларкины переедут. Но они не переехали – возможно, им было некуда. Хотя жалюзи оставались закрытыми днем и ночью. Однако иногда в зимних сумерках можно было увидеть, как Роджер Ларкин с лопатой в руках расчищает подъездную дорожку. Или заметить его с газонокосилкой – летом, когда трава вырастала слишком высокой и горестно никла. А вот Луиза вообще не показывалась. Какое-то время она, надо думать, лежала в больнице в Бостоне – это было очень похоже на правду, потому что их дочь жила где-то там под Бостоном, – но, с другой стороны, Мэри Блэкуэлл, которая работала в рентгенкабинете в Портленде, проговорилась, что Луиза лежала в тамошней больнице. Любопытно, что за это сообщение Мэри подвергли всеобщему порицанию, хотя в то время в городке не было, наверное, ни единого человека, который не дал бы отрубить себе мизинец за любую новость о Ларкинах. Но против Мэри поднялась волна осуждения. За такие речи, говорили люди, можно и работы лишиться – с нынешними-то законами о защите персональных данных пациентов. Только, пожалуйста, говорили люди друг другу, никогда не предлагайте мне пройти шоковую терапию в Портленде! А Сесил Грин, таскавший горячий кофе и пончики репортерам, которые в те дни слонялись вокруг дома, получил нагоняй от Оливии Киттеридж.
– Что это тебе неймется? – распекала она его по телефону. – Придет же такое в голову – кормить стервятников, боже правый!
Но Сесил, как все знали, был немного заторможенный, и Генри Киттеридж попросил жену оставить парня в покое.
Откуда и каким образом Ларкины берут продукты, оставалось загадкой. Предполагалось, что бостонская дочь как-то прилагает к этому руку, потому что примерно раз в месяц перед домом появлялась машина с массачусетскими номерами; правда, их дочь в местном магазинчике никогда не видели, но, может быть, она привозила с собой мужа, которого никто в городке Кросби теперь уже не узнал бы в лицо, и, может быть, он и закупал все нужное в «Марденвилле».
Перестали ли Ларкины навещать сына? Этого тоже никто не знал, и со временем об этом говорилось все реже; иногда, проезжая мимо дома – большого, квадратного, выкрашенного в бледно-желтый цвет, – люди даже отворачивались, будто не желая вспоминать о том, что может случиться с семьей, которая казалась такой милой и славной, как черничный пирог.
Вышло так, что Генри Киттеридж – ему однажды посреди ночи позвонили из полиции сообщить, что в его аптеке сработала тревожная сигнализация (оказалось, что туда просто-напросто забрался енот), – увидел, как Ларкины отъезжают от своего дома: Роджер за рулем, Луиза – предположительно Луиза, потому что на этой женщине были темные очки, а на голову наброшен шарф – неподвижно сидит рядом. Было два часа. Тогда-то Генри и понял, что пара уезжает и возвращается под покровом ночи и что, скорее всего, почти наверняка, они ездят в Коннектикут навещать сына – но тайком, украдкой, и он подумал, что они, наверное, всегда теперь будут жить так. Он сказал об этом Оливии, и она тихо произнесла: «Ужас».
Так или иначе, Ларкины, их дом и история, которую он скрывал, – все постепенно поблекло, и дом этот с вечно опущенными жалюзи со временем стал казаться просто одним из холмиков среди бесчисленных подъемов и спусков прибрежного ландшафта. Любопытство лишь ненадолго оттянуло аптечную резинку, перехватывающую людские жизни со всеми их особыми обстоятельствами, и она вернулась в прежнее положение. Прошло два года, потом пять, потом семь – и что касается Оливии Киттеридж, то она обнаружила, что ее буквально до смерти стискивает невыносимое чувство одиночества.
Ее сын, Кристофер, женился. Оливия и Генри были в ужасе от командирских замашек невестки, которая выросла в Филадельфии, и ожидала в подарок на Рождество бриллиантовый теннисный браслет (да что вообще такое теннисный браслет? но Кристофер его ей купил), и возвращала в ресторане непонравившиеся блюда, а однажды потребовала привести к ней шеф-повара. У Оливии, страдавшей от бесконечной, как ей казалось, менопаузы, в присутствии этой девчонки приливы жара становились совсем нестерпимыми, и однажды эта Сюзанна заявила:
– Есть хорошая соевая добавка, Оливия, она могла бы вам помочь. Если вы не верите в заместительную терапию эстрогенами.
Оливия подумала: «Я верю в то, что не нужно лезть не в свое дело, вот во что я верю!» Но ответила при этом так:
– Мне нужно высадить тюльпаны, пока земля не замерзла.
– Да-а? – удивилась Сюзанна, которая давно доказала свою безнадежную глупость во всем, что касается цветов. – Вы их что, каждый год сажаете?
– Конечно, – сказала Оливия.
– Моя мама сажала не каждый год, я точно помню. И у нас во дворе за домом всегда цвели тюльпаны.
– Думаю, если ты уточнишь у своей мамы, – сказала Оливия, – то поймешь, что ошиблась. Цветок тюльпана сидит в его луковице. Прямо там, внутри. Один побег. Вот и все.
Девчонка улыбнулась так, что Оливия еле удержалась, чтобы не дать ей пощечину.