Когда Кристофер приехал, Генри по-прежнему улыбался.
Кристофер набрал вес, и в пансионат он надел рубашку с воротником. Увидев отца, он посмотрел на Оливию, лицо его было искажено ужасом.
– Поговори с ним, – велела Оливия. – Скажи ему, что ты здесь.
Она ушла, чтобы оставить их наедине, но вскоре Кристофер нашел ее.
– Где ты ходишь? – спросил он сердито, но глаза его были красны, и сердце Оливии рванулось к нему навстречу.
– Ты нормально питаешься там, в своей Калифорнии? – спросила она.
– Боже, как ты выносишь это место? – спросил сын.
– Я и не выношу, – сказала она. – Этот запах не уходит, он тебя преследует. – Она чувствовала себя беспомощной, словно школьница, изо всех сил стараясь не показать, как она рада, что он здесь, что ей не пришлось ехать сюда одной, что вот он сидит рядом с ней в машине. Но он и недели не пробыл. Сказал, на работе что-то случилось и нужно возвращаться.
– Ну тогда ладно. – Она отвезла его в аэропорт, с псом на заднем сиденье. Дома стало еще пустыннее, чем обычно; даже пансионат для престарелых, казалось, изменился без Кристофера.
На следующее утро она катала Генри по комнате отдыха.
– Кристофер скоро вернется, – сказала она. – Ему надо закончить кое-какую работу, но скоро он приедет. Он тебя обожает, Генри. Все время повторял, какой ты чудесный отец. – Но голос ее задрожал, и ей пришлось отвернуться к окну, выходящему на парковку. У нее не было салфетки, и она обернулась, ища взглядом упаковку «Клинекса», и наткнулась взглядом на Мэри Блэкуэлл. – Что такое? – сказала ей Оливия. – Никогда не видели плачущих старух?
Она не любила быть одна. Еще сильнее она не любила быть среди людей.
У нее мурашки бежали по коже, когда она сидела в крошечной гостиной Дейзи Фостер, отхлебывая чай.
– Пошла я на эту их идиотскую группу поддержки, – рассказывала она Дейзи. – И они сказали, что чувствовать злость – это нормально. Боже, ну почему люди такие идиоты? С какой стати я должна злиться? Мы все знаем, что нас ждет. Мало кому повезет спокойно умереть во сне.
– Тут уж каждый по-своему реагирует, я так думаю, – сказала Дейзи своим приятным голосом. У нее ничего нет, кроме этого приятного голоса, думала Оливия, потому что Дейзи и сама такая – приятная, в этом ее суть. Пошли бы они все к чертям собачьим. Она сказала, что ее ждет пес, и оставила чашку чая невыпитой.
Вот так – она никого не выносила. Раз в несколько дней она ходила на почту, и это тоже было невыносимо. «Ну как вы?» – каждый раз спрашивала ее Эмили Бак, и Оливию это бесило. «Справляюсь», – отвечала Оливия, но она ненавидела получать все эти конверты, почти на всех стояло имя Генри. А счета! Она понятия не имела, что с ними делать, некоторые были вообще непонятные, – а сколько дурацкой, никому не нужной рекламы! Она выбрасывала весь этот мусор в большую серую урну, и иногда туда же соскальзывал какой-нибудь счет, и ей приходилось наклоняться и выуживать его и все это время чувствовать, что Эмили следит за ней из-за прилавка.
Прилетело несколько открыток: «Мне так жаль… как это грустно…», «Услышали печальную весть… сожалеем…» Она прилежно ответила на все: «Не сожалейте. Мы все знаем, что нас ждет впереди, и жалеть тут вовсе не о чем». И всего лишь разок-другой, не больше, у нее мелькнула мысль, что она, наверное, не в своем уме.
Кристофер звонил раз в неделю.
– Что мне для тебя сделать, Кристофер? – спрашивала она, имея в виду: «Сделай что-нибудь для меня!» – Давай я к тебе прилечу?
– Нет, – неизменно отвечал он. – Я вполне справляюсь.
Тюльпаны увяли, деревья покраснели, потом листва опала и деревья стали голыми, потом пошел снег. Все эти перемены она наблюдала из своей круглой комнаты, где лежала на боку, прижимая к уху транзистор, подтянув колени к груди. Небо за широким окном было черным-пречерным. Она видела три крошечные звездочки. По радио спокойный мужской голос брал у людей интервью или пересказывал новости. «Ужас», – время от времени тихонько говорила она. Она думала о Кристофере, о том, почему он не разрешает ей приехать к нему, почему не хочет вернуться на Восточное побережье. Иногда в ее мыслях мелькали Ларкины – навещают ли они своего сына? Может быть, Кристофер остается в Калифорнии, потому что надеется помириться с женой, с этой беспардонной всезнайкой Сюзанной? Которая при этом ничегошеньки не знала ни о едином цветке, прораставшем из земли.
Как-то мерзлым морозным утром Оливия совершила свою обычную прогулку, заехала в «Данкин Донатс», почитала газету в машине – а пес на заднем сиденье все это время скулил. «Тихо, – сказала она. – Перестань». Пес завыл еще громче. «Прекрати!» – заорала она и тронулась с места. Поехала в библиотеку, но внутрь не вошла. Потом приехала на почту, выбросила очередную порцию рекламных буклетов в урну, и, конечно, пришлось наклониться и выудить оттуда бледно-желтый конверт без обратного адреса, подписанный незнакомым почерком. Вскрыв его в машине, она обнаружила простой желтый бумажный квадратик: «Он всегда был добрым человеком и, я уверена, остается таким же». Подпись: «Луиза Ларкин».
На следующее утро, когда было еще темно, Оливия медленно проехала мимо дома Ларкинов.
Из-под жалюзи пробивалась еле заметная полоска света.
– Кристофер, – сказала она в субботу в телефонную трубку на кухне. – Луиза Ларкин прислала мне записку. Насчет папы.
Ответа не последовало.
– Ты здесь? – спросила она.
– Здесь, – сказал Кристофер.
– Ты услышал, что я сказала? Про Луизу.
– Угу.
– Тебе не кажется, что это интересно?
– Вообще-то нет.
Боль сосновой шишкой распускалась за грудиной.
– Я даже не представляю, откуда она узнала. Сидя круглые сутки в четырех стенах.
– Без понятия, – сказал Кристофер.
– Ну ладно, – сказала Оливия. – Я поехала в библиотеку. Пока.
Она сидела за кухонным столом, подавшись вперед, держа руку на большом животе. В голове мелькнуло: она ведь может покончить с собой в любой момент, как только это станет необходимо. Эта мысль пробегала у нее не впервые, но раньше она думала о том, какую записку оставит. А сейчас она подумала, что не оставит никакой записки. Даже такой: «Кристофер, чем я заслужила, чтобы ты так со мной обращался?»
Она оглядела кухню – осторожно, внимательно. Она знала женщин, вдов, которым было мучительно покидать свои дома, и они умирали вскоре после того, как кто-нибудь насильно перевозил их в заведение, под присмотр. Но она не знала, сколько еще выдержит. Она ждала – вдруг Генри все-таки, каким-нибудь образом, сможет жить дома. Она ждала – вдруг Кристофер все-таки решит вернуться. Она встала и, ища ключи от машины, потому что ей срочно нужно было куда-то отсюда деться, вдруг вспомнила, смутно и отдаленно, какую тоску наводил на нее домашний быт, когда она была гораздо моложе, как она орала: «Мне надоело быть рабыней, черт побери!» – а Кристофер вжимал голову в плечи. А может, она орала вовсе не это. Она позвала пса и вышла.
Иссохшая как щепка, передвигаясь словно древняя старуха, Луиза проводила Оливию в темную гостиную. Там она включила лампу, и Оливию изумила красота ее лица.
– Я не нарочно на вас пялюсь, – сказала Оливия, она вынуждена была это сказать, потому что понимала, что не находит в себе сил отвести глаза, – просто вы очень красивая.
– Да что вы? – Луиза издала тихий смешок.
– Я про ваше лицо.
– А-а.
Казалось, все прежние потуги Луизы выглядеть красавицей – то, как тщательно она всегда высветляла волосы, ее густая розовая помада, ее оживленная речь и тщательно подобранные наряды, бусы, браслеты, красивые туфли (Оливия помнила), – все это просто маскировало суть Луизы, измученной горем и одиночеством и, наверное, накачанной таблетками по самое некуда, стоявшей сейчас перед Оливией во всей своей хрупкости, с лицом ошеломляющей красоты. Мало когда увидишь по-настоящему красивую старую даму, думала Оливия. Ты видишь лишь остатки былой красы, видишь, какими эти женщины были когда-то, но крайне редко можно увидеть то, что наблюдала она сейчас: глубоко посаженные карие глаза, сверкающие потусторонним светом, тончайшие, как у статуэтки, черты лица, туго натянутую на скулах кожу, все еще полные губы, седые волосы, зачесанные набок и перехваченные коричневой ленточкой.
– Я сделала чай, – сказала Луиза.
– Я не хочу – но спасибо.
– Ну тогда ладно. – Луиза грациозно опустилась в кресло. На ней было что-то длинное, темно-зеленое, вроде свитера. Кашемир, догадалась Оливия. Ларкины были единственными в городе, по кому сразу было видно: у людей есть деньги и они этих денег не жалеют. Дети их учились в частной школе в Портленде, занимались теннисом, и музыкой, и фигурным катанием, и каждое лето ездили в летний лагерь. Народ над этим посмеивался, потому что никакие другие дети в городе Кросби, штат Мэн, в летние лагеря не ездили. Лагеря в округе, конечно, были, под завязку забитые детьми из Нью-Йорка, – и зачем, спрашивается, Ларкины отправляли своих в эту компанию? Просто такими уж они были людьми, вот и все. Костюмы Роджера (Оливия помнила) шил личный портной – по крайней мере, так говорила Луиза. Позже, разумеется, люди предполагали, что Ларкины разорились. Но, может быть, расходы оказались не такие уж и большие, раз удалось оплатить работу всех экспертов.
Оливия украдкой огляделась. На обоях в одном месте виднелись потеки, панели выцвели. Она была чистой, эта комната, но ясно, что никто не прилагал ни грана усилий к поддержанию этой чистоты. Оливия была здесь лет сто назад – кажется, на рождественском чаепитии. Елка стояла вон в том углу, горели свечи, повсюду были расставлены тарелки с угощением, Луиза приветствовала гостей. Она всегда любила из всего устроить шоу.
– Вам не трудно жить в этом доме? – спросила Оливия.
– Мне трудно жить везде, – ответила Луиза. – Но прямо по-настоящему собрать вещи и переехать – нет, это для меня чересчур.
– Кажется, я понимаю.
– Роджер живет на втором этаже, – сообщила ей Луиза. – А я тут.