– У него все в порядке, – говорит Оливия. – Что еще мне сделать?
– Разложите эти брауни по тарелкам. Ему нравится в Калифорнии?
– Очень нравится. Практика процветает.
Какие микроскопические брауни. Что мешало испечь брауни нормального размера, чтоб хоть разок куснуть?
– Неужто в Калифорнии у людей бывают проблемы с ногами? – спрашивает Молли, проходя за спиной у Оливии с блюдом сэндвичей. – Они же там не ходят, только ездят.
Оливия отворачивается к стене и закатывает глаза: ну как, спрашивается, можно быть такой глупой курицей?
– Но ведь ноги-то у них есть, – говорит она. – А Крис очень хороший врач.
– Внучат не предвидится? – Молли жеманно растягивает слова, насыпая рафинад в маленькую плошку.
– Ничего такого не слыхала, – говорит Оливия. – А спрашивать не вижу смысла.
Она забрасывает в рот крошечный брауни и переглядывается с Молли, выразительно округляя глаза. Оливия и Генри никому не говорили – кроме старых друзей Банни и Билла Ньютон, живущих в двух часах езды от Кросби, – что Кристофер развелся. Зачем об этом трезвонить? Это никого не касается, тем более что Кристофер живет так далеко, – кому какое дело, что молодая жена сбежала от него, после того как перетащила на другой конец страны? И что он не захотел возвращаться домой? Неудивительно, что Генри разбил инсульт! Как это все невероятно, неправдоподобно! Никогда, даже через сто лет, Оливия не рассказала бы ни Молли Коллинз, ни кому другому, как было ужасно, когда Кристофер приехал навестить отца в пансионате, как резко и отрывисто говорил с ней и как быстро уехал, – этот человек, который был ее горячо любимым сыном. Женщина – даже такая молодая, как Марлин Бонни, – может представить, что ей доведется пережить мужа. Женщина может даже представить, что ее муж состарится, и его хватит удар, и он проведет остаток своих дней обмякшей куклой в кресле-каталке в пансионате для престарелых. Но женщина не в состоянии вообразить, что вырастит сына, поможет ему построить чудесный дом неподалеку от родителей и открыть успешную подиатрическую практику, а потом он женится, переедет на другой конец страны и не вернется домой даже после того, как это чудовище под названием жена его бросит. Ни одна женщина, ни одна мать такого ожидать не может. Что у нее похитят сына.
– Смотрите, Оливия, чтобы и другим досталось, – говорит Молли Коллинз. И добавляет: – По крайней мере, у Марлин остаются дети. Да какие чудесные!
Оливия забрасывает в рот еще один брауни, но тут – вот они, эти самые дети, вваливаются в боковую дверь вместе с Марлин, проходят через кухню под скрежет машин, паркующихся на гравии у подъездной дорожки, а потом под звук захлопывающихся дверец. И Марлин Бонни – вот она, стоит в коридоре, держит свою сумочку на отлете, слегка приподняв, как будто эта сумочка принадлежит кому-то другому, стоит и стоит, пока кто-то не берет ее под руку и не вводит в гостиную, где она вежливо присаживается на свой собственный диван.
– Мы как раз говорили, – обращается к ней Молли Коллинз, – что, Марлин, честное слово, вы с Эдом вырастили трех лучших детей в этом городе.
И правда есть кем гордиться: Эдди-младший служит в береговой охране, и он такой же остроумный, каким был его отец (хотя и не такой компанейский – во взгляде его темных глаз сквозит настороженность); Ли Энн учится на медсестру; Шерил скоро заканчивает школу. Ни об одном из троих никто никогда не сказал дурного слова.
Но Марлин отвечает:
– Что вы, в нашем городке полно чудесных детей, – и берет у Молли из рук чашку кофе. Карие глаза Марлин словно бы слегка расфокусированы, щеки обвисли. Оливия устраивается в кресле напротив нее.
– Эти кладбищенские дела – такое мученье, – говорит Оливия, и Марлин улыбается, ямочки под скулами точно как крошечные оттиски звезд.
– О, привет, Оливия, – говорит она.
У Марлин годы ушли на то, чтобы перестать называть ее «миссис Киттеридж», – так уж люди устроены, учитель всегда остается для них учителем. И обратное тоже верно: для Оливии половина города по-прежнему дети, и она как видела, так и видит Эда Бонни и Марлин Монро влюбленными детишками, которые изо дня в день ходили из школы домой вместе. Дойдя до Кроссбоу-корнерс, они всегда останавливались, потому что с этого места им нужно было расходиться в разные стороны, и долго болтали – порой Оливия видела их там даже в пять часов пополудни.
У Марлин глаза полны слез, и она быстро-быстро моргает. Она наклоняется к Оливии и шепчет:
– Кэрри говорит, людям неприятно смотреть на реву-корову.
– Да ну к чертям! – отвечает Оливия.
Но Марлин вновь садится ровно, отпрянув от Оливии, потому что появляется Кэрри, худющая как спичка, на высоченных шпильках, и, едва остановившись, выпячивает бедро, туго обтянутое черным, и Оливию внезапно осеняет: должно быть, Кэрри травили в школе, когда она была совсем крошечным, щуплым ребенком.
– Хочешь пива, Марлин? Вместо кофе? – спрашивает Кэрри. Она и сама держит в руке бутылку пива, локоть прижат к талии, цепкий взгляд темных глаз быстро вбирает в себя все: и чашку кофе в руке Марлин, все еще полную, и присутствие Оливии Киттеридж, которая годы тому назад не раз и не два отправляла Кэрри в кабинет директора – пока ее, Кэрри, не отослали к родственникам. – Или, может, каплю виски?
Генри, наверное, вспомнил бы, почему девочку отослали куда-то далеко к родне. Оливия никогда не отличалась хорошей памятью.
– Капля виски – это хорошо, – говорит Марлин. – А вы хотите, Оливия?
– Нет, спасибо. – Если она начнет, то сопьется. Поэтому она держится подальше от выпивки – всегда, всю жизнь. Может быть, думает она, бывшая жена Кристофера – тайная пьянчуга? Хлещет все эти их калифорнийские вина…
Дом постепенно заполняется людьми. Они проходят по коридору, толпятся на крыльце. Среди рыбаков есть и приехавшие издалека, из бухты Саббатус, вид у них такой, будто они долго себя отчищали и отскребали. Сутуля широкие плечи, они робко, виновато пробираются в гостиную, неуклюже берут большими руками крошечные брауни. Вскоре в гостиную набивается столько народу, что Оливия перестает видеть в окне залив. Мимо нее двигаются юбки, пряжки ремней.
– Я просто хочу сказать вам, Марлин, – в толпе вдруг возникает просвет, а в просвете – Сьюзи Брэдфорд, которая решительно втискивается между кофейным столиком и диваном, – как мужественно он переносил свою болезнь. Не припомню, чтобы он когда-нибудь жаловался.
– Да, – отвечает Марлин. – Он никогда не жаловался. – И добавляет: – У него была его корзинка с путешествиями.
По крайней мере, именно так слышится Оливии. Но что бы ни сказала Марлин на самом деле, после этих слов ее явно охватывает смущение. Оливия видит, как вспыхивают ее щеки, словно она случайно выболтала их с мужем очень личный, очень интимный секрет. Но тут у Сьюзи Брэдфорд капает на грудь джем из печенья, и Марлин говорит:
– Ох, Сьюзи, бегите скорее в ванную, вон там, в конце коридора. Такая красивая блузка, надо же, какая досада.
– Ни единой пепельницы в этом доме! – произносит какая-то женщина, пробираясь сквозь толпу и на секунду застревая прямо напротив Оливии; она глубоко затягивается сигаретой, щурит глаза от дыма.
В голове у Оливии что-то щелкает – какое-то узнавание, – но она пока не может сказать, кто это, знает лишь, что ей не нравится, как выглядит эта женщина, не нравятся ее длинные свалявшиеся космы с неопрятной сединой. Когда ты седеешь, думает Оливия, подстригись коротко или собери волосы в пучок на макушке, пора бы сообразить, что ты уже не школьница.
– Не могу найти пепельницу, – повторяет женщина и резко запрокидывает голову, выдыхая дым.
– Ну да, – отзывается Оливия, – это, наверное, ужасно.
И женщина отходит в сторону.
Взгляду Оливии вновь открывается диван. Кэрри Монро пьет из высокого стакана коричневатую жидкость – тот самый виски, который она раньше предлагала Марлин, догадывается Оливия, – и, хотя помада на губах Кэрри остается яркой, а скулы и линия подбородка все так же четко очерчены, кажется, что суставы ее под черным костюмом развинтились. Нога, закинутая на ногу, свободно болтается, стопа ходит вверх-вниз, во всем этом чувствуется некая внутренняя шаткость.
– Прекрасная служба, Марлин, – говорит Кэрри и тянется наколоть фрикадельку на шпажку. – Просто прекрасная, он бы тобой гордился.
И Оливия кивает, потому что ей хочется, чтобы эти слова немного утешили Марлин.
Но Марлин не видит Кэрри, она улыбается, глядя на кого-то снизу вверх и держа этого кого-то за руку, и говорит:
– Это все дети организовали.
Рука, которую держит Марлин, – это рука ее младшей дочери. Шерил, в голубом плюшевом свитере и темно-синей юбке, протискивается между Марлин и Кэрри, кладет голову на плечо Марлин, прижимается к ней всем телом большой девочки.
– Все говорят, что служба была чудесная, – говорит Марлин, ласково убирая челку с дочкиных глаз. – Вы все сделали очень хорошо.
Девочка кивает, не отрывая головы от материнского плеча.
– Отличная работа, – говорит Кэрри, опрокидывая в себя остатки виски, как если бы это был лимонад.
И Оливия, глядя на все это, чувствует… что? зависть? Нет, невозможно испытывать зависть к женщине, потерявшей мужа. Тут другое, недостижимость – вот как бы она это назвала. Эта добродушная пышечка, сидящая на диване в окружении детей, сестры, друзей, – для Оливии она недостижима. Оливия понимает: именно этим и вызвано ее разочарование. Ведь почему, в конце-то концов, она сегодня здесь? Не только потому что Генри велел бы ей непременно пойти на похороны Эда Бонни. Нет, она пришла сюда в надежде, что в окружении чужой скорби в ее собственный непроницаемый черный футляр просочится хотя бы тонюсенький лучик света. Но нет, этот старый дом, наполненный людьми, остается отдельным от нее, ничто здесь не имеет к ней отношения – кроме разве только одного голоса, который начинает возвышаться над другими.
Кэрри Монро пьяна. Она стоит у дивана в своем черном костюме, высоко вскинув руку.