– Коп Кэрри! – громко заявляет она. – Да-да. Вот кем я должна была стать. – Она смеется и пошатывается. Раздаются голоса: «Осторожно, Кэрри!», «Береги себя!» – и Кэрри приземляется на подлокотник дивана, сбрасывает черную туфлю на шпильке и покачивает ногой в черном чулке. – Лицом к стене, ублюдок, руки за голову!
Какая гадость. Оливия встает с кресла. Пора уходить. Прощаться необязательно. Никто здесь по ней плакать не будет.
Начался отлив. Вода у берега плоская, цвета металла, хотя вдали, за дальней скалой, поднялся ветер и уже появляются пенные барашки. В бухте слегка покачиваются лобстерные буйки, чайки кружат над верфью у марины. Небо еще голубое, но дальше к северо-востоку горизонт пересекает устремленная вверх гряда облаков, а на Бриллиантовом острове кренятся верхушки сосен.
Однако уехать Оливия не может. Ее машина заперта на подъездной дорожке другими машинами, и нужно идти, разыскивать хозяев, устраивать суету, а этого ей уж совсем не хочется. Так что она находит себе неплохое уединенное местечко – деревянный стул под высокой террасой, ближе к углу, – и теперь сидит и смотрит, как медленно плывут над заливом облака.
Мимо проходит Эдди-младший, направляется к берегу с кузенами. Они не замечают Оливию и скрываются на узкой тропе между восковницей и дикой розой, а потом снова появляются на берегу, Эдди плетется последним. Оливия следит, как он поднимает камешки и пускает их по воде – «печет блинчики».
Потом она слышит шаги на террасе у себя над головой, шаги больших мужчин, грохот тяжелых башмаков.
– Ночью будет ого какой прилив, – медленно, тягуче произносит голос Мэтта Грирсона.
– Угу, – соглашается другой голос – Донни Мэддена.
– Одиноко же придется Марлин этой зимой, – говорит после паузы Мэтт Грирсон.
Господи твоя воля, думает Оливия, беги без оглядки, Марлин! Только этого обалдуя Мэтта тебе и не хватало.
– Ничего. Она справится, – после паузы отвечает Донни. – Люди справляются с горем.
Люди справляются с горем, думает Оливия. Это правда. Но она глубоко вздыхает и ерзает на деревянном стуле, потому что в то же время это неправда. Она представляет, как Генри – еще и года не прошло – стоит на четвереньках в их новой комнате с рулеткой в руке, замеряет длину плинтусов, называет ей цифры, она записывает. А потом он встает, выпрямляется, он высокий, Генри. «Окей, Олли. Давай-ка выгуляем собаку и прокатимся в город». И они едут в машине и говорят – о чем они говорили? О, как она хочет вспомнить, но не может, никак не может. В городе, на парковке у супермаркета «Шоп-н-Сейв», куда они приехали после магазина стройматериалов за молоком и соком, она сказала, что посидит в машине, и на этом их жизнь закончилась. Генри вышел из машины и упал. И с тех пор так и не встал, так ни разу и не прошел по гравийной дорожке к дому, так ни разу и не сказал ни одного внятного слова, лишь иногда его огромные зелено-голубые глаза смотрели на нее с больничной кровати.
А потом он ослеп – и больше никогда ее не увидит.
– Смотреть все равно не на что, – говорит она ему, когда приходит с ним посидеть. – Я чуть-чуть похудела с тех пор, как мы с тобой перестали жрать по ночам крекеры с сыром. Но все равно выгляжу жутко.
Он бы сказал, что это не так. Он бы сказал: «Вот только не надо, Олли. Для меня ты всегда выглядишь чудесно». Но он ничего не говорит. Бывают дни, когда он даже не поворачивает голову в кресле-каталке. Она каждый день ездит в пансионат и сидит с ним. Вы святая, говорит эта Молли Коллинз. Господи, ну как можно быть такой дурой? Она не святая, она перепуганная старуха, вот она кто, и только одно она теперь знает наверняка: когда заходит солнце, пора ложиться спать. Люди справляются с горем. Что-то она не уверена. До прилива еще ох как далеко.
Эдди-младший так и печет блинчики на берегу. Кузены уже ушли, он один, сидит на валуне, бросает плоские камешки. Оливии приятно смотреть, как ловко он это делает, блинчик за блинчиком, хотя на воде не такая уж и гладь. Ей нравится, как стремительно он нагибается за очередным камешком.
И вдруг рядом с ним возникает Кэрри – она-то откуда взялась? Должно быть, спустилась с другой стороны дома и вот стоит в чулках, балансирует на обросших ракушками камнях, зовет Эдди, что-то говорит ему. Что бы она ни говорила, Эдди это не нравится, Оливии видно даже отсюда. Он продолжает печь блинчики, потом наконец оборачивается и что-то отвечает. Кэрри умоляюще разводит руками, но Эдди-младший лишь мотает головой, и через несколько минут Кэрри уходит, карабкается вверх по камням, явно пьяная. Так и шею сломать недолго, думает Оливия. Но Эдди-младшему, похоже, наплевать. Он запускает камень, на сей раз сильно, слишком сильно – камень не прыгает, просто врезается в воду.
Оливия сидит долго. Смотрит поверх воды, краем сознания ловит звуки – люди садятся в машины и разъезжаются, – но думает она о Марлин Монро, робкой, застенчивой школьнице, которая всегда уходила домой со своим ненаглядным Эдом Бонни, и как же, наверное, она была счастлива, эта девочка, когда они стояли на Кроссбоу-корнерс, и вокруг щебетали птицы, и Эд Бонни, должно быть, говорил: «До чего ж неохота прощаться!» После свадьбы несколько лет они жили прямо здесь, в этом доме, с матерью Эда, пока та не умерла. Если бы Кристофер не развелся и остался бы с женой и если бы Оливия вдруг захотела пожить с ними, эта его жена ее и на пять минут не впустила бы в дом. А теперь и Кристофер так изменился, что и сам небось не пустил бы ее к себе жить – если вдруг Генри умрет и она поймет, что ей совсем худо. Или сплавил бы ее с глаз долой на чердак – правда, он говорил, что в его калифорнийском доме нет чердака. Или привязал бы к флагштоку… только флагштока у него тоже нет. «Что за фашистские штучки», – заявил он в свой последний приезд, когда они проезжали мимо дома Буллоков, где перед входом трепещет флаг. Надо же было такое брякнуть.
На террасе над головой кто-то спотыкается, потом произносит заплетающимся языком:
– Прости, Марлин. Мне правда очень жаль, поверь, пожалуйста!
А потом журчащий голосок самой Марлин, которая уговаривает Кэрри, что утро вечера мудренее, а потом топанье вниз по лестнице, ведущей с террасы, и снова тишина.
Оливия возвращается в дом, забрасывает в рот брауни и идет искать туалет. Выйдя оттуда, она сталкивается с женщиной с седыми патлами, та тычет окурок в горшок с цветком на столике в коридоре.
– Кто вы такая? – спрашивает Оливия, и женщина выпучивает на нее глаза.
– А вы кто такая? – парирует она, и Оливия молча проходит мимо. Это та самая женщина, понимает она с внутренним содроганием, которая купила дом Кристофера, бесстыдница, у которой нет уважения даже к бедному цветочку к горшке, что уж говорить о доме, в который Оливия и Генри вложили столько труда, о прекрасном доме их сына, где должны были расти их внуки.
– А где Марлин? – спрашивает Оливия у Молли Коллинз.
Та, по-прежнему в фартуке Марлин, с хозяйским видом ходит по гостиной, собирая тарелки и скомканные салфетки.
– Э-э, точно сказать не могу, – уклончиво бросает Молли через плечо.
– Где Марлин? – спрашивает Оливия у Сьюзи Брэдфорд, которая следующей попадается ей на глаза.
– Где-то тут, – говорит Сьюзи.
Эдди-младший – вот кто отвечает на вопрос Оливии.
– Кэрри напилась, и мама повела ее спать, – говорит он, бросая мрачный взгляд в спину Сьюзи Брэдфорд, и Оливия испытывает к этому мальчику сильную приязнь. Он не был ее учеником. Уже много лет, как она оставила преподавание, чтобы заботиться о семье. Кристофер на краю света, в Калифорнии. Генри в Хэшеме, в пансионате. Никого, никого. Ад кромешный.
– Спасибо, – говорит она Эдди-младшему, который, судя по взгляду совсем еще юных глаз, уже и сам кое-что знает про кромешный ад.
Апрельский день уже не такой чудесный, как был. Северо-восточный ветер, который яростно дует в боковую стену дома Бонни, пригнал тучи, и теперь над заливом нависает серое, как будто ноябрьское, небо, а волны неустанно бьют в темные скалы, обматывают их комковатыми водорослями. Скалистый берег вдали выглядит голым, почти зимним, а темно-зеленые пятна – это тощие ели и сосны, потому что для листьев еще слишком рано, даже на форзиции возле дома пока только почки набухли.
Оливия Киттеридж в поисках Марлин переступает через растерзанный крокус у боковой двери гаража. На прошлой неделе – после того теплого дня, когда она взяла с собой пса и прикатила Генри к нему на парковку, – вдруг повалил снег; это был один из тех апрельских снегопадов, когда наутро от ослепительной белизны ничего не остается, однако земля местами до сих пор сырая, словно не может опомниться от внезапного нападения, и, конечно же, этот желтенький крокус – тоже одна из жертв. Дверь гаража открывается прямо на лестницу, и Оливия осторожно поднимается, останавливается на площадке. С крючков свисают две спортивные куртки, у стены – грязные желтые резиновые сапоги, стоят рядышком, но неправильно: носы смотрят в разные стороны.
Оливия стучится в дверь, продолжая смотреть на сапоги. Наклоняется и переставляет их как надо, чтобы они были вместе, шагали вместе, дружили, – и снова стучит в дверь. Ответа нет, поэтому она поворачивает ручку, медленно толкает дверь и входит.
– Привет, Оливия.
Марлин сидит к ней лицом в дальнем конце комнаты, на стуле с прямой спинкой, рядом с двуспальной кроватью Кэрри, – сидит как послушная школьница: руки сложены на коленях, толстые лодыжки скрещены. Кэрри раскинулась на кровати, на животе, словно загорая, лицо обращено к стене, локти расставлены, но бедра слегка повернуты, и контуры черного костюма подчеркивают выпуклость ягодиц, а ноги в черных чулках выглядят холеными, несмотря на то что по ступням разбежались стрелки.
– Спит? – спрашивает Оливия.
– Отключилась, – отвечает Марлин. – Сперва ее вырвало в комнате Эдди, а уснула она уже тут.
– Ясно. Смотрю, ты ей выделила отличную комнату. – Оливия проходит в нишу-столовую, возвращается со стулом и усаживается рядом с Марлин.