– Убедиться, что с тобой все в порядке, – возразила Джули. И добавила: – И «бросил» – это неподходящее слово.
Уинни вынула руки из карманов.
– Ну, как вы тут? У всех все хорошо?
Джим Харвуд отличался хрупким сложением и неутомимым дружелюбием. Когда-то он пил, но бросил и трижды в неделю ходил на собрания «Анонимных алкоголиков». Он не был родным отцом Джули – тот сбежал с другой женщиной, когда Джули была еще совсем маленькой, – но относился к ней хорошо; он ко всем хорошо относился. Уинни не знала, пил ли он еще, когда мать вышла за него замуж, или уже бросил. Всю жизнь Уинни он работал в школе уборщиком. «Начальником технического отдела, – сказала как-то раз мать, обращаясь к Джули. – Запомни это раз и навсегда».
– Все в порядке, Джим, – сказала Анита, придерживая дверь, пока он втаскивал в дом тяжелую сумку с продуктами. – Вы только посмотрите, девочки. Папа все купил. Джули, может, пожаришь блинчики?
У них была семейная традиция – блинчики в воскресенье на ужин, но сейчас была пятница и обед.
– Я не хочу жарить блинчики, – ответила Джули. Она уже плакала, беззвучно, утирая лицо ладонями.
– А вот это плохо, – сказала мать. – Очень плохо. Джули, солнце мое. Если ты будешь лить слезы, я озверею. – Анита метнула губку для мытья посуды в раковину. – Озверею, ясно?
– О боже, мама.
– И оставь Бога в покое, милая моя. У него и без тебя хлопот хватает, нечего поминать его всуе. Распорядок дня, Джули. Распорядок дня – вот на чем держатся тюрьма и армия.
– Я сделаю блинчики, – сказала Уинни.
Ей хотелось, чтобы мать прекратила эти разговоры о тюрьме и армии. Она вела их с тех самых пор, как всплыли те фотографии: заключенные в заокеанской тюрьме, на лицах капюшоны, американские солдаты ведут их на поводке, как собак.
– Так нам и надо. Что заслужили, то и получаем, – громко сказала мать в магазине несколько месяцев назад, обращаясь к Марлин Бонни.
А Клифф Мотт, на чьем грузовичке была большая наклейка с желтой лентой – из-за внука, – вынырнул из прохода с хлопьями для завтрака и рявкнул:
– Попридержи язык, Анита! Что за бред ты несешь?
– Окей, Уинни, – сказала мать сейчас. – Делай.
– Тебе помочь? – спросил отец. Он достал из сумки упаковку яиц и, перегнувшись через стол, включил радио.
– Нет, – ответила Уинни. – Я сама.
– Хорошо, – сказала мать. – Джим, дай большую миску.
Отец достал миску из буфета. Голос Фрэнка Синатры взмывал вверх, падал, снова взлетал: «…по-сво-о-оему!»[16]
– Только не это, – сказала Джули. – Пожалуйста, выключи, пожалуйста!
– Джим, выключи радио, – велела Анита.
Уинни потянулась и выключила радио. Ей хотелось, чтобы Джули увидела, что это сделала именно она, но Джули не смотрела в ее сторону.
– Джули, солнце мое, – сказала мать, – так не может продолжаться бесконечно. Твои домашние имеют право слушать радио. Сколько же можно, в конце концов.
– Прошло всего четыре дня, – сказала Джули и утерла нос рукавом красного топа. – О чем ты говоришь?
– Шесть, – сказала мать. – Сегодня – день шестой.
– Мама, пожалуйста. Оставь меня в покое.
Хорошо бы кто-нибудь дал ей успокоительное, думала Уинни. Дядя Кайл принес таблетки, но мать теперь выдавала их только вечером, по половинке. Иногда, просыпаясь среди ночи, Уинни понимала, что Джули не спит. Прошлой ночью было полнолуние и у них в спальне было светло как днем.
– Джули, – прошептала она, – ты не спишь?
Но Джули не ответила, и тогда Уинни повернулась на другой бок и стала смотреть на луну. Луна была громадная, нависала над водой, как огромная опухоль. Если бы на окне была штора, Уинни задернула бы ее, но штор у них не водилось. Они жили в самом конце длинной грунтовой дороги, и мать всегда говорила, что в шторах нет нужды, хотя год назад и развесила рыболовную сеть на окнах в гостиной – для красоты. Она отправила Уинни и Джули на берег насобирать морских звезд всех размеров, а она их высушит и прикрепит к сети-занавеске. Джули и Уинни бродили по водорослям, переворачивали камни, складывали морских звезд – шершавых, пупырчатых – одну на другую, стопкой.
– Это из-за ее отца – и из-за моего тоже, – сказала Джули. Она была единственным человеком, кто говорил с Уинни о таких вещах. – Она тоскует по ним обоим. Когда она была маленькая, ее отец по вечерам приносил ей морских звезд. А потом она хотела, чтобы и Тед так делал, и он делал – какое-то время.
– Это было давно, – заметила тогда Уинни, отдирая от камня маленькую морскую звезду; у звезды оторвалась ножка, и Уинни положила ее обратно на камень. У них отрастают новые ножки.
– Неважно, – ответила Джули. – Скучать все равно не перестаешь.
Их дедушка был рыбаком, и его лодка застряла в открытом море на рифе. Газетная вырезка об этом хранилась в том же альбоме, где и фотография Аниты в образе «Мисс Картофельная Королева».
– Ее прозвали «Картофельные Сиськи», – сказала Джули сестре. – Не говори ей, что я тебе сказала, что она мне сказала. (Анита вышла за Теда, плотника, потому что забеременела ею, Джули, но Тед не хотел ни с кем оставаться долго. Джули говорила, что он ясно дал это понять с самого начала.) Так что за какие-то пару лет она потеряла их обоих. – Джули глянула в ведерко с морскими звездами. – Хватит. Идем. – И, шагая назад по камням, добавила: – Брюс мне говорил, что большинство рыбаков не умеют плавать. Странно, что я сама этого не знала.
Уинни удивилась, что это знает Брюс, он ведь не из здешних мест. Он приехал из Бостона, они с братьями сняли коттедж на месяц, и Уинни не понимала, откуда ему может быть известно, умеют рыбаки плавать или не умеют.
– А он умел плавать? – спросила она у Джули. Она имела в виду их дедушку, но не знала, как его назвать, потому что в доме его никогда не упоминали.
– Не-а. Ему оставалось только сидеть в лодке с тем, вторым человеком и следить, как подступает прилив. Он понимал, что утонет. Я так думаю, маму именно это и сводит с ума.
После того как мать пристроила морских звезд на занавески из рыбацкой сети, они начали ужасно пахнуть, потому что не просохли как следует, и Анита их выбросила. Уинни наблюдала, как мать стоит на крыльце, прислонившись к перилам, и бросает морских звезд обратно в океан, одну за другой. На ней было бледно-зеленое платье, ветер трепал его, оно облепляло ее фигуру, ее грудь, тончайшую талию, длинные голые ноги; ступни ее выгибались аркой, когда она приподнималась на цыпочки, выбрасывая морских звезд. Когда она бросала последнюю, до Уинни донесся звук, похожий на краткий пронзительный вскрик.
– Солнышко, – обратилась Анита к Джули, – прими душ, и ты сразу почувствуешь себя гораздо лучше.
– Я не хочу принимать душ, – ответила Джули, все так же прислоняясь к косяку, утирая рот рукавом.
– Но почему? – спросила мать. – Какая разница, где плакать, в кухне или под душем? – Она уперла руку в бедро, и Уинни увидела на ее ногтях идеально нанесенный розовый лак.
– Потому что я не хочу раздеваться. Не хочу видеть свое тело.
Анита сцепила зубы и мелко-мелко покивала.
– Уиннифред, осторожно, не подпали себе рукав. Еще одна катастрофа в этом доме – и я точно кого-нибудь убью.
Душа и туалета в привычном смысле этих слов у них не было. В коридоре стояла душевая кабинка, а напротив располагался чуланчик с биотуалетом – бочкообразной пластмассовой штуковиной, которая громко урчала, когда нажимаешь на кнопку спуска воды. Двери в чуланчике не было, только занавеска. Анита, проходя мимо, могла сказать: «Фу! Это кто сейчас опорожнился?» А если ты собирался принять душ, нужно было предупредить всех, чтобы не выходили в коридор, иначе приходилось раздеваться прямо в кабинке, выбрасывая одежду в коридор, а потом, прижавшись к холодной металлической стенке, ждать, пока нагреется вода.
Джули вышла из кухни, и вскоре послышался звук льющейся воды.
– Я в душе, – громко объявила она. – Не ходите сюда, пожалуйста!
– Никто не собирается тебе мешать, – крикнула в ответ Анита.
Уинни накрыла на стол, налила всем сока. Когда душ выключился, стало хорошо слышно, что Джули плачет.
– Кажется, еще минута – и я не выдержу, – сказала Анита, барабаня ногтями по столу.
– Не торопи ее, – сказал Джим, выливая в сковороду смесь для блинчиков. – Дай ей время.
– Время? – Анита указала пальцем в сторону коридора: – Джимми, я отдала этому ребенку полжизни.
– Вот и отлично, – сказал Джим и подмигнул Уинни.
– Отлично? Убиться до чего отлично. Сказать, что мне это надоело, значит ничего не сказать.
– Мам, у тебя прическа просто супер, – сказала Уинни.
– Еще бы! Она стоґит как продукты на два месяца.
Джули вернулась в кухню, мокрые волосы были прилизаны, с кончиков капала вода на красный топ, отчего на плечах он сделался темно-красным. Уинни следила, как отец переворачивает блинчик в форме не очень ровной буквы Д.
– Д для драгоценной доченьки, – сказал он Джули, и тут Уинни впервые подумала: а как же обручальные кольца?
С лимузином как-то не заладилось. Сначала водитель отказался подъезжать к дому – сказал, что его не предупредили о грунтовке и что ветки поцарапают краску.
– Джули не пойдет по грунтовке в подвенечном платье, черт его дери! – сказала Анита мужу. – Пойди поговори с ним, пусть подгонит свою дурацкую колымагу! (Лимузин был ее, Аниты, идеей.)
Джим, отмытый, начищенный, розовый, во взятом напрокат смокинге, вышел и вступил в переговоры с водителем. Через пару минут он спустился в погреб и вернулся с садовыми ножницами. Они с водителем скрылись в нижней части подъездной дорожки, и еще через пару минут лимузин пополз вверх; Джим махал с переднего сиденья.
И тут перед входом появился Брюс, и вид у него был больной.
– Тебе нельзя видеть невесту до свадьбы! – крикнула через окно Анита. – Брюс, ты что?! – Она бросилась к двери, но Брюс уже вошел в дом, и, увидев его лицо, Анита проглотила все слова, что были у нее на языке. Джули, выскочившая сразу вслед за ней, тоже не произнесла ни слова.