– С тобой все в порядке? – спросила Анита.
– Голова болит. – Уинни присела и достала несколько картофелин из корзины на нижней полке.
– Тебе просто надо что-то забросить в желудок, – сказала мать. – А сестра твоя где? Она могла бы и сама начистить картошки.
Анита плюхнула воскресный стейк на сковороду с кипящим маслом.
Уинни вымыла картофелины и начала чистить. Потом наполнила кастрюлю водой. Она резала картошку, куски бросала в воду. Посмотрела на часы над плитой.
– Да где же она? – опять спросила Анита.
– Кажется, пошла погулять, – ответила Уинни.
– Вот-вот садимся есть, – объявила мать, и тогда Уинни чуть не разрыдалась.
Дядя Кайл однажды рассказывал, как поезд, в котором он ехал, насмерть задавил девочку-подростка. Он сказал, что никогда не забудет, как сидел, смотрел в окно вагона, пока ждали полицию, и думал о родителях той девочки, как они сидят дома и смотрят телевизор или моют посуду и не знают, что их дочь мертва, а он сидит в поезде и знает.
– Пойду поищу ее, – сказала Уинни.
Она вымыла и вытерла руки.
Анита глянула на часы и перевернула стейк.
– Просто покричи ей, – сказала она. – Небось бродит в леске за домом.
Уинни вышла за дом. Сгущались тучи. В холодном воздухе пахло океаном. На крыльцо шагнул отец.
– Садимся за стол, Уинни. (Уинни теребила листья восковницы.) Ты как-то одиноко тут смотришься, – сказал он.
В кухне зазвонил телефон, и отец вернулся в дом, Уинни последовала за ним, держась чуть поодаль, наблюдая.
– Да, привет, Кайл, – сказала в трубку мать.
После обеда зарядил дождь. В доме стало темно, дождь барабанил по крыше и по большому окну в гостиной. Уинни сидела в кресле и смотрела на океан, штормящий и серый. Дядя Кайл, как оказалось, отправился к Муди за газетой и увидел Джули в заднем окне отъезжающего автобуса. Анита бросилась в спальню дочерей, перевернула все вверх дном. Пропала дорожная сумка Джули, и большая часть ее нижнего белья, и вся косметика. И Анита нашла записку, которую Джули написала сестре.
– Ты знала, – сказала мать, и Уинни поняла: что-то изменилось навсегда, и это что-то – больше, чем побег Джули.
Заходил дядя Кайл, но уже ушел. Уинни сидела в гостиной с отцом. Она думала о Джули, как та едет в автобусе сквозь дождь, глядит в окно на убегающее шоссе. Думала, что отец, наверное, тоже себе это представляет, – может быть, даже представляет звук дворников, ходящих туда-сюда по ветровому стеклу.
– А что ты будешь делать, когда закончишь свою лодку? – спросила Уинни.
– Ну… – Он явно растерялся. – Не знаю. Наверное, кататься…
Уинни улыбнулась, из вежливости – ей не верилось, что он когда-нибудь выйдет в море на своей лодке.
– Это будет здорово, – сказала она.
Ближе к вечеру дождь кончился. Анита так и не вышла из своей комнаты. Уинни пыталась прикинуть, добралась ли уже Джули; она не знала, сколько часов ехать до Бостона, но знала, что долго.
– Интересно, у нее хоть есть с собой немного денег? – проговорил отец, но Уинни не ответила – она не знала.
С крыши и с деревьев падали капли прошедшего дождя. Она думала о морских звездах, которые выложила на камень сушиться, – как они теперь все вымокли. Через некоторое время отец встал и подошел к окну.
– Никогда не думал, что все так выйдет, – сказал он, и Уинни внезапно представила его в день его собственной свадьбы. У него, в отличие от Аниты, эта свадьба была первой. От белого платья Анита отказалась – из-за Джули. «Белое надеваешь только раз в жизни», – сказала она. Фотографий с родительской свадьбы тоже не было – по крайней мере, Уинни их не видела.
Отец обернулся к ней и спросил:
– Блинчики?
Уинни блинчиков не хотелось.
– Конечно, – ответила она.
Безопасность
Стоял май, и Оливия Киттеридж ехала в Нью-Йорк. За все свои семьдесят два года она ни разу не ступала на асфальт этого города, хотя дважды, много лет назад, проезжала мимо (Генри был за рулем, беспокоился, все боялся пропустить нужный съезд с дороги) и видела издалека очертания высотных зданий на фоне неба – небоскребы за небоскребами, серое на сером. Казалось, это город из научной фантастики, город, выстроенный на Луне. Он совсем не привлекал ее, ни тогда, ни теперь, – но когда те самолеты врезались в башни-близнецы, она сидела в спальне и ревела как дитя, не только из-за своей страны, но и из-за самого города, который вдруг показался ей не чужим и твердокаменным, а хрупким и ранимым, точно группа детсадовцев, отчаянно храбрых от ужаса. Люди прыгали из окон – при этой мысли сердце сжималось в комок, и она испытывала тайный тошнотворный стыд от того, что двое темноволосых угонщиков, молчаливо упивавшихся собственной праведностью, прилетели через Канаду и, отправляясь сеять ужасающую гибель, прошагали через аэропорт в Портленде. (Кто знает, может, в то утро она как раз проезжала мимо них?)
Впрочем, время шло, как ему свойственно, и город – по меньшей мере издалека, откуда наблюдала его Оливия, – постепенно снова стал казаться самим собой, то бишь местом, куда она совершенно не стремилась, несмотря на то что туда недавно перебрался ее сын, приобретя вторую жену и двоих – не своих – детей. Эта новая жена, Энн, – если верить фотографии, которая загружалась целую вечность, – была высокой и крупной, как мужик, ждала теперь ребенка от Кристофера и, согласно традиционно загадочному, без знаков препинания и заглавных букв, электронному письму от Криса, очень устала, и ее «рвет как из вулкана». Вдобавок, согласно тому же письму, Теодор ужасно скандалил каждое утро, отправляясь в старшую группу детсада. Оливию призвали на помощь.
Но только напрямую этот призыв не формулировался. Отправив письмо, Кристофер позвонил с работы и сказал:
– Мы с Энн надеемся, ты приедешь к нам погостить на пару недель.
С точки зрения Оливии, это была типичная просьба о помощи. Уж больно много лет прошло с тех пор, как она проводила с сыном две недели кряду.
– На три дня, – сказала она. – Как известно, через три дня гости и рыба начинают вонять.
– Тогда на неделю, – не уступал Крис. И добавил: – Ты могла бы водить Теодора в сад. Это прямо за углом, всего один квартал.
Черта с два, подумала она. За неделю ее тюльпаны – они были видны прямо из окна столовой, эти желтые и алые чаши, полные ликования, – безнадежно увянут.
– Дай мне несколько дней на подготовку, – сказала она.
Подготовка заняла двадцать минут. Она позвонила на почту Эмили Бак и попросила придержать ее корреспонденцию.
– О, поездка пойдет тебе на пользу, Оливия, – сказала Эмили.
– Еще бы, – ответила Оливия. – Это уж точно.
Потом она позвонила Дейзи, жившей выше по дороге, и попросила ее поливать сад. Дейзи – которая нафантазировала себе (в этом Оливия не сомневалась), что проведет годы вдовства с Генри Киттериджем, если только Оливия будет так любезна умереть раньше, – пообещала, что с радостью выполнит эту просьбу.
– Генри всегда очень мило соглашался поливать мой садик, когда я уезжала к маме, – сказала Дейзи и добавила: – Это как раз то, что тебе сейчас нужно, Оливия. Тебе там будет хорошо.
В том, что ей когда-нибудь еще будет хорошо, у Оливии были серьезные сомнения.
Во второй половине дня она поехала в пансионат для престарелых и рассказала Генри все о предстоящей поездке, а он неподвижно сидел в кресле-каталке с выражением лица, которое теперь бывало у него часто, – вежливость пополам с растерянностью, как будто ему на колени положили что-то непонятное, но он чувствовал, что обязан за это поблагодарить. Оглох ли он или слышал хоть что-нибудь, оставалось вопросом. Оливия считала, что слышал, и точно так же думала Синди, единственная милая медсестричка.
Оливия дала Синди телефонный номер в Нью-Йорке.
– Она хорошая, эта его новая жена? – Синди отсчитывала таблетки, опуская их в картонный стаканчик.
– Понятия не имею, – сказала Оливия.
– По крайней мере, явно не бесплодная, – заметила Синди, поднимая поднос с лекарствами.
Оливия никогда еще не летала в самолете одна. Не то чтобы совсем одна, конечно, – в этом самолетике, вдвое меньше автобуса «Грейхаунд», было еще четверо пассажиров. Все они беспечно, с поистине коровьим благодушием прошли проверку на безопасность; Оливия, похоже, была единственной, кто испытывал трепет. Ей пришлось снять замшевые сандалии и большие часы Генри, «Таймекс», которые она носила на своем широком запястье. Возможно, именно из-за странной интимности этого процесса, когда стоишь в колготках и волнуешься, будут ли работать часы, после того как пройдут через этот аппарат, она на полсекунды влюбилась в высокого парня, офицера службы безопасности, который так мило сказал: «Пожалуйста, мадам» – и вручил ей приплывшую по ленте пластмассовую чашу с часами. Пилоты – оба выглядели лет на двенадцать, до того безмятежны, ничем не омрачены были их лица – тоже показались Оливии очень милыми, когда как бы невзначай спросили, не согласится ли она пересесть назад для лучшего распределения веса по салону, а потом забрались в кабину и закрыли за собой стальную дверь. Их матери должны ими гордиться, мелькнуло у нее в голове.
А потом, когда самолетик набрал высоту и Оливия увидела, как простираются под ними поля, яркие и нежно-зеленые в свете утреннего солнца, а дальше – береговая линия и океан, сверкающий и почти гладкий, только крошечные белые барашки в кильватере суденышек для ловли лобстеров, – вот тогда Оливия ощутила кое-что, чего не ожидала ощутить снова: внезапный прилив жажды жизни. Она наклонилась к иллюминатору. Милые бледные облачка, синее-пресинее небо, свежая зелень полей, огромное водное пространство – отсюда все это казалось дивным, поразительным. Оливия вспомнила, что такое надежда. Да, это была именно она.
То самое урчание внутреннего мотора, которое ведет тебя вперед, прокладывает тебе путь по жизни, как суденышки внизу прокладывают путь по сверкающей глади, как самолетик прокладывает путь к новым местам, туда, где она нужна. Сын позвал ее в свою жизнь.