Однако в аэропорту Кристофер явно был в ярости. Она совсем забыла, что из-за правил безопасности он не сможет встретить ее у выхода из самолета, а ему, похоже, не пришло в голову напомнить ей об этом. Оливия не понимала, почему это его так взбесило. Это ведь ей пришлось бродить по багажной зоне, это в ней вскипала паника, и к тому моменту, как Кристофер обнаружил ее взбирающейся обратно по лестнице, лицо ее горело и было багровым.
– Госссподи, – сказал он, даже не потянувшись взять у нее чемодан. – Почему ты не можешь завести себе мобильный, как человек?
И только потом, несясь по скоростному четырехполосному шоссе, – Оливия никогда еще не видела столько движущихся машин одновременно – Кристофер спросил:
– Ну, как он?
– Все так же, – ответила она и ничего больше не говорила, пока они не съехали на улицу, застроенную разномастными зданиями. Кристофер вел машину рывками, объезжая припаркованные в два ряда грузовики.
– Как Энн? – спросила Оливия, переставляя ноги поудобнее в первый раз с того момента, как села в машину.
– Не очень, – ответил Кристофер и добавил назидательным, докторским голосом: – Беременность – это довольно-таки дискомфортно, – словно ему было неизвестно, что Оливия и сама однажды была довольно-таки дискомфортно беременна. – Еще и Аннабель опять стала просыпаться по ночам.
– Да уж, – сказала Оливия. – Не скучно у вас. – Теперь они ехали мимо домов пониже, и перед каждым было высокое крыльцо с крутыми ступенями. – Я так поняла из твоего письма, что Тедди превращается в сущее наказание?
– Теодор, – сказал Кристофер. – Упаси тебя боже назвать его Тедди. – Он резко остановил машину и задним ходом припарковался у тротуара. – Хочешь честно, мам? – Кристофер наклонил голову – его голубые глаза смотрели прямо в ее, как много лет назад, – и тихо произнес: – Теодор всегда был тот еще поганец.
Смятение, охватившее ее, когда она вышла из самолета и обнаружила, что ее никто не встречает, на аэропортовском эскалаторе переросло в полновесную панику, а потом, в машине, – в ошалелость из-за абсолютной странности происходящего, и теперь, когда Оливия вышла из машины и ступила на тротуар, все вокруг нее закачалось; потянувшись забрать свой чемоданчик с заднего сиденья, она всерьез споткнулась и повалилась на машину.
– Осторожно, мам, – сказал Кристофер. – Я возьму твой чемодан. Ты только смотри под ноги.
– О господи, – сказала она, обнаружив, что уже успела вляпаться в подзасохшую собачью какашку на тротуаре. – Вот черт.
– Ненавижу, – сказал Кристофер и взял ее под руку. – Тут один мужик, он работает в метро и возвращается рано утром. Я своими глазами видел, как его пес тут гадит, а он озирается, понимает, что никого нет, и не убирает за ним говно.
– Господи боже, – сказала Оливия. Ее смятение усугублялось внезапной словоохотливостью сына. Она с трудом припоминала, чтобы он когда-нибудь разговаривал так оживленно и долго, и уж точно до сего дня не слышала от него слова «говно». Она засмеялась – фальшивым, вымученным смехом. Ей вспомнились ясные, чистые лица юных пилотов и показалось, что это был просто сон.
Кристофер отпер решетчатую калитку под высокой коричневой лестницей, ведущей на крыльцо, и отступил, пропуская мать.
– Ага, вот и твой дом, – сказала она и снова издала смешок, чтобы не заплакать – из-за темноты, застарелых запахов псины и прокисшей стирки, из-за этой затхлости, которая словно исходила от самих стен. Дом, который они с Генри построили для Криса у себя в штате Мэн, был прекрасен: полон света, с большими окнами, сквозь которые видны газоны, и лилии, и елки.
Она наступила на пластмассовую игрушку и чуть не свернула себе шею.
– А где все? – спросила она. – Кристофер, мне надо снять эту сандалию, пока я не разнесла собачьи какашки по всему дому.
– Оставь ее прямо тут, – сказал он, проходя мимо, и она сбросила замшевую сандалию и двинулась по темному коридору, сокрушаясь, что умудрилась не взять с собой запасную пару колготок. – Они за домом, в саду, – сказал ее сын, и она последовала за ним через просторную сумрачную гостиную в тесную захламленную кухню: кругом игрушки, высокий детский стульчик, все поверхности уставлены кастрюлями и раскрытыми коробками хлопьев и риса быстрого приготовления. На столе валялся очень грязный белый носок.
Оливия вдруг осознала, что все дома, в которые ей доводилось попадать, вгоняли ее в тоску, – все, кроме ее собственного и того дома, который они построили для Кристофера. Как будто она так и не переросла свои детские ощущения – сверхчувствительность к чуждым запахам чужих домов, страх от того, что дверь туалета закрывается непривычным образом, от скрипа лестницы, истертой не твоими ногами.
Она ступила, щурясь и моргая, в крошечный внутренний дворик – нет, это решительно невозможно было назвать садом. Она стояла на бетонном квадрате, окруженном оградой из мелкой проволочной сетки, в которую, видимо, когда-то врeзалось что-то довольно большое – целая секция прорвалась и обвисла. Прямо перед Оливией был детский пластмассовый бассейн. В бассейне, уставившись на нее, сидел голый младенец, а рядом стоял маленький темноволосый мальчик, его тощенькие бедра были облеплены мокрыми купальными шортами. Мальчик тоже пялился на Оливию. За спиной у него на старой собачьей подстилке лежал черный пес.
Тут же неподалеку была деревянная лестница, которая вела к деревянной веранде, нависавшей прямо над головой у Оливии. Из тени за лестницей послышалось одно слово: «Оливия!» – и вышла молодая женщина с лопаткой для барбекю.
– Боже, наконец-то вы здесь. Какое счастье. Я так рада вас видеть, Оливия.
Оливии на миг показалось, что перед ней гигантская ходячая кукла, – черные волосы до плеч подстрижены идеально ровно, лицо открытое и простодушное, как у дурочки.
– А ты, значит, Энн? – спросила Оливия, но слова заглушило объятие: огромная девочка обхватила ее, лопатка для барбекю выпала на землю, отчего пес застонал и вскочил, Оливия видела это сквозь щелочку. Высокая, выше Оливии, с огромным твердым животом, эта Энн прижимала ее к себе своими длиннющими руками и целовала куда-то в висок. У Оливии не было привычки целовать людей. И она уж точно никогда еще за всю свою жизнь не оказывалась в объятиях женщины, которая была бы выше ее.
– Ничего, если я буду называть вас мамой? – спросила гигантская девочка, отступая, но придерживая Оливию за локти. – Мне до смерти хочется звать вас мамой.
– Зови как хочешь, – ответила Оливия. – А я, надо думать, буду звать тебя Энн.
Мальчик, точно скользкий извивающийся зверек, обхватил пышное материнское бедро.
– А ты, значит, Таддеуш? – сказала Оливия.
Мальчик громко заплакал.
– Теодор, – сказала Энн. – Солнышко, не огорчайся, все в порядке. Все иногда ошибаются. Мы же с тобой говорили об этом, правда?
На щеке у Энн была сыпь, которая сбегала на шею и скрывалась под гигантской черной футболкой, надетой поверх черных легинсов. На ногтях босых ног виднелся облупленный розовый лак.
– Я бы присела, – сказала Оливия.
– Ой, конечно. Милый, принеси маме стул.
Посреди скрежета алюминиевого шезлонга по бетону, и детского плача, и восклицания Энн «Боже мой, Теодор, что случилось?» – посреди этого всего Оливия, в одной сандалии, проваливаясь в шезлонг, ясно расслышала: «Хвала Иисусу!»
– Теодор, солнышко, пожалуйста, ну пожалуйста, перестань плакать.
В пластмассовом бассейне малышка захлопала по воде и завопила.
– О господи, Аннабель, – сказал Кристофер. – Спокойней, пожалуйста.
– Хвала Господу, – донеслось откуда-то сверху.
– Боже, это еще что? – Оливия запрокинула голову и прищурилась, вглядываясь.
– Мы сдаем второй этаж христианину, – прошептала Энн, закатив глаза. – В смысле, кто бы мог подумать, что здесь, в нашем районе, нам попадется жилец-христианин?
– Христианин? – переспросила Оливия, глядя на невестку снизу вверх в полной растерянности. – Энн, а ты мусульманка, что ли? В чем проблема?
– Мусульманка? – Энн, забирая младенца из бассейна, повернула к Оливии большое, простодушное, приветливое лицо. – Нет, я не мусульманка. – И озабоченно: – Стойте, а вы-то не мусульманка, нет? Кристофер никогда не…
– Господи твоя воля… – сказала Оливия.
– Она имеет в виду, – принялся объяснять матери Кристофер, возясь с большой барбекюшницей у лестницы, – что большинство в нашем районе вообще не ходит ни в какую церковь. Мы живем в крутой части Бруклина, хипстерской по самое не могу, люди тут либо чересчур художественные натуры, чтобы верить в Бога, либо слишком заняты набиванием своих карманов. Поэтому заполучить в жильцы как бы настоящего христианина – это, скажем так, несколько необычно.
– Ты имеешь в виду – фундаменталиста? – сказала Оливия, снова изумившись, до чего говорлив стал ее сын.
– Точно, – сказала Энн. – Такой он и есть. Фундаментальный христианин.
Мальчик перестал плакать и, по-прежнему держась за материнскую ногу, сказал Оливии тоненьким серьезным голоском:
– Когда мы ругаемся плохими словами, попугай всегда говорит «Хвала Иисусу» или «Бог есть Царь». – И, к ужасу и изумлению Оливии, этот ребенок задрал голову к небу и заорал: – Дерьмо!
– Ну, солнышко, – сказала Энн и погладила его по голове.
– Хвала Господу! – немедленно последовало сверху.
– Так это попугай? – спросила Оливия. – Господи боже, а голос точь-в-точь как у моей тетки Оры.
– Ага, попугай, – сказала Энн. – Странно, не находите?
– А вы не могли написать, что «только без домашних животных»?
– О нет, мы бы никогда так не сделали. Животных мы любим. Собачья Морда – член семьи. – Энн кивнула в сторону черного пса, который вернулся на свою ветхую подстилку и теперь лежал, положив длинную морду на лапы и закрыв глаза.
Оливия так и не смогла впихнуть в себя ужин. Она думала, что Кристофер собирается жарить гамбургеры, но это оказались хот-доги с тофу, а для взрослых он открыл баночку, господи прости, устриц и позасовывал их в эти так называемые хот-доги.