– Что-то не так, мама?
Это спросила Энн.
– Все в порядке, – ответила Оливия. – Просто в поездках мне почему-то не хочется есть. Я, наверное, съем эту булочку от хот-дога, и все.
– Конечно. На здоровье. Теодор, правда, хорошо, когда бабушка приезжает в гости?
Оливия опустила булочку обратно на тарелку. Ей ни разу не приходило в голову, что она «бабушка» для детей Энн, у которых – она узнала об этом только сейчас, когда перед ней поставили хот-доги, – разные отцы. Теодор на вопрос матери не ответил, но смотрел на Оливию, пока жевал – широко разевая рот и отвратительно чавкая.
Ужин не продлился и десяти минут. Оливия сказала Крису, что хотела бы помочь убрать посуду, но не знает, что куда ставить.
– Никуда, – ответил он. – В этом доме ни у чего нет своего места, разве не видно?
– Отдыхайте, мама, устраивайтесь поудобнее, – сказала Энн.
Так что Оливия спустилась в подвал, куда ее уже приводили раньше и где стоял теперь ее чемоданчик, и легла на двуспальную кровать. Вообще-то подвал был самым приятным местом, какое она видела в этом доме. Он был отлично отделан и весь выкрашен белым, и даже телефон в нем был белый, рядом со стиральной машиной.
Ей хотелось плакать. Хотелось по-детски завыть. Она села на кровати и набрала номер.
– Поднесите к нему трубку, – попросила она и подождала, пока не установилась полная тишина. – Чмок, Генри, – сказала она и выждала еще немножко. Когда ей почудилось в трубке еле слышное мычание, она продолжила: – В общем, так. Она большая, – сказала Оливия. – Твоя новая невестка. Грациозна как дальнобойщик. И, кажется, глуповата. Хотя не знаю, с ходу не разобраться. Но милая. Тебе бы она понравилась. Вы бы точно поладили.
Оливия окинула взглядом подвальную комнату. Ей опять захотелось думать, что Генри в трубке издал какой-то звук.
– Нет, в ближайшее время она явно не понесется сломя голову вверх по побережью. У нее и тут хлопот полон рот. И живот тоже полон. Они меня поселили в подвале. Но тут довольно мило, Генри. Все покрашено белым. – Она замолчала, размышляя, о чем еще рассказать, что еще Генри хотел бы услышать. – Крис, по-моему, молодцом, – сказала она и после долгой паузы добавила: – Только он стал болтлив. Ну ладно, давай, Генри. – И наконец повесила трубку.
Поднявшись из подвала, Оливия никого не обнаружила. Решив, что они, должно быть, укладывают детей, она прошла через кухню на бетонный дворик, где уже смеркалось.
– Ага, я попалась, – сказала Энн, и у Оливии чуть не выскочило сердце.
– Господи твоя воля. Это я попалась. Я не заметила, что ты тут сидишь.
Энн сидела на табурете у барбекюшницы, широко расставив ноги, в одной руке была сигарета, другой она придерживала на высоком животе бутылку пива.
– Садитесь, – сказала она, показывая на шезлонг, в котором Оливия сидела раньше. – Если, конечно, вас не бесит, когда беременная пьет и курит. Если бесит, то я вас полностью понимаю. Но это всего лишь одна сигарета и одно пиво в день. Когда дети наконец уложены. Я это называю минуткой медитации. Понимаете?
– Понимаю, – сказала Оливия. – Медитируй на здоровье. Я могу пойти обратно в дом.
– Ой, нет, не надо! Мне приятно с вами посидеть.
В наползающих сумерках Оливия увидела, как эта девочка ей улыбается. Можно сколько угодно рассказывать, что о книге не судят по обложке, но Оливия всегда считала, что на лице написано все. Тем не менее поистине коровья безмятежность Энн озадачивала ее. Неужели она и впрямь глуповата? Много лет проработав в школе, Оливия хорошо знала, что слишком сильная неуверенность в себе порой может казаться тупостью. Она сползла поглубже в шезлонг и отвела глаза. Не хотелось гадать, что можно прочесть на ее собственном лице.
Облачко сигаретного дыма проплыло перед глазами. Оливию поражало, что в наши дни кто-то еще курит. В этом чувствовался своего рода вызов.
– Слушай, а тебе от этого не плохо?
– От чего, от курения?
– Да. Вряд ли оно помогает от тошноты.
– От какой тошноты?
– Я думала, тебя тошнит и рвет.
– Тошнит и рвет? – Энн уронила сигарету в бутылку с пивом и посмотрела на Оливию, приподняв черные брови.
– Ты разве не тяжело переносишь беременность?
– О, ни капельки. Я же лошадь. – Энн погладила себя по животу. – Дети вылетают из меня, как плевки. Никаких проблем.
– Похоже на то. – Оливия подумала, уж не захмелела ли девочка от пива. – А где твой свежеиспеченный муж?
– Он читает Теодору на ночь. Так приятно, что между ними возникли дружеские узы.
Оливия открыла было рот спросить, какого рода узы соединяют Теодора с его настоящим отцом, но осеклась. Может быть, в наши дни больше не принято говорить «настоящий отец».
– Сколько вам лет, мама? – Энн почесала щеку.
– Семьдесят два, – сказала Оливия, – и у меня десятый размер обуви.
– Здорово! И у меня десятый. У меня всегда были большие ноги. Вы хорошо выглядите для семидесяти двух, – добавила Энн. – Моей матери шестьдесят три, а она…
– Она что?
– Ну… – Энн пожала плечами. – Она просто не так хорошо выглядит. – Энн с усилием поднялась, наклонилась над барбекюшницей, взяла коробок спичек. – Если вы не возражаете, мама, я выкурю еще сигаретку.
Оливия очень даже возражала. В ней живет ребенок Кристофера, примерно сейчас у него формируется дыхательная система, и кем же должна быть женщина, чтобы ставить это под угрозу? Однако вслух она сказала:
– Поступай как знаешь. Мне до этого нет совершенно никакого дела.
– Хвала Господу! – раздался голос у них над головами.
– Боже милостивый, – сказала Оливия. – Как ты это терпишь?
– Иногда совсем никак, – сказала Энн и снова тяжело опустилась на табурет.
– Ну ничего, – сказала Оливия, глядя на свои колени и разглаживая юбку, – я так думаю, это все же временно. – Она ощутила потребность отвести взгляд, когда Энн зажгла очередную сигарету.
Энн не ответила. Оливия услышала, как она вдыхает дым, потом выдыхает. Облачко полетело к Оливии. И тут в ней, точно цветок, распустилось понимание: девочка в панике, ей страшно до ужаса. Откуда, спрашивается, Оливии это знать, если сама за все свои семьдесят два года не поднесла сигарету ко рту? Однако уверенность в том, что она все поняла правильно, была огромна, заполняла ее целиком. В кухне зажегся свет, и через зарешеченные окна Оливия увидела, как Кристофер подходит к раковине.
Иногда – вот как сейчас – Оливия остро ощущала, какие невероятные усилия прилагает каждый человек на свете, чтобы получить то, что ему нужно. Для большинства это чувство безопасности в том океане ужаса, в какой все больше превращается жизнь. Люди думают, что любовь подарит это чувство, – что ж, может, и так. Но взять Энн, вот она сидит и курит, и у нее трое детей от разных отцов, – выходит, что любви все равно никогда не бывает достаточно? И Кристофер – ну как можно быть таким безрассудным, как можно было взвалить на себя все это и даже не потрудиться сообщить матери до, а не после? В сгустившейся тьме она разглядела, как Энн наклоняется и тушит сигарету, макнув ее кончик в детский бассейн. Еле слышное пшш – и окурок полетел к сетчатому забору.
Лошадь.
Кристофер покривил душой, когда написал в электронном письме, что Энн рвет как из вулкана. Оливия приложила руку к щеке, щека горела. Ее сын, ее Кристофер, такой, каков он есть, никогда не выдавил бы из себя: «Мам, я по тебе скучаю». Вместо этого он сказал, что его жену рвет.
Кристофер показался в дверях, и ее сердце распахнулось ему навстречу.
– Побудь с нами, – сказала она. – Сядь, посиди.
Он стоял, положив руки на бедра, потом поднял одну руку и медленно потер затылок. Энн поднялась:
– Садись сюда, Крис. Если они уснули, я пойду приму ванну.
Но он не опустился на табурет, а подтянул к Оливии стул и сел рядом с ней, небрежно раскинув руки и ноги, – точно в той же позе, в какой сидел дома на диване. Ей хотелось сказать: «Я так счастлива тебя видеть, мой маленький». Но она ничего не сказала, и он тоже ничего не сказал. Они просто долго молча сидели вместе. Она готова была сидеть на бетонном пятачке в любой точке вселенной, лишь бы он был с ней – ее сын, яркий буек в заливе ее собственного безмолвного ужаса.
– То есть, выходит, ты арендодатель? – произнесла она наконец, потому что ее только теперь поразила странность этого обстоятельства.
– Угу.
– Жильцы донимают?
– Нет. Тут всего один парень и его религиозный попугай.
– И как этого парня зовут?
– Шон О’Кейси.
– Вот как? А сколько ему лет? – спросила она и приподнялась в шезлонге, чтобы получилось выдохнуть.
– С ходу не скажешь. – Кристофер вздохнул, сел поудобнее. Вот такого Кристофера она знала – эти замедленные движения, замедленную речь. – Примерно как мне. Может, чуть меньше.
– Интересно, а он не в родстве с Джимом О’Кейси? С тем, который подвозил нас с тобой в школу? У него ведь была куча детей. Его жене потом пришлось переехать, после той ночи, когда машина Джима сошла с дороги. Помнишь? Она забрала детей и уехала к своей матери. Может, это как раз его сын у тебя тут живет?
– Понятия не имею, – ответил Кристофер. Точь-в-точь как Генри, в его рассеянной манере. Генри тоже иногда так отвечал – «понятия не имею».
– Да, фамилия распространенная, – признала Оливия. – Но ты можешь спросить у него при случае, не родня ли он Джиму О’Кейси.
Кристофер помотал головой:
– Не вижу смысла. – Он зевнул и потянулся, откинув голову.
Впервые она увидела его на городском собрании в школьном спортзале. Они с Генри сидели на раскладных стульях в конце зала, а этот человек стоял ближе к двери, возле трибун для болельщиков. Высокий, глубоко посаженные глаза, тонкие губы – есть такой тип ирландских лиц. Глаза не то чтобы задумчивые, но очень серьезные, серьезно на нее глядящие. И она ощутила, как внутри шевельнулось узнавание, хотя она точно знала, что никогда раньше не видела этого человека. Весь вечер они поглядывали друг на друга.