После собрания кто-то их познакомил, и она узнала, что он переехал в их городок из Уэст-Аннетта, где преподавал в училище. Переехал с семьей, потому что им нужно было больше места, и жили они теперь неподалеку от фермы Робинсонов. Шестеро детей. Католик. Он был такой высокий, Джим О’Кейси, а когда их знакомили, от него на миг словно повеяло робостью, что-то такое было в его легком почтительном кивке, особенно когда он пожимал руку Генри – словно заранее извинялся за то, что похитит чувства его жены. Генри, конечно же, ни сном ни духом.
Когда она, дыша морозным воздухом, шагала рядом с без умолку болтавшим Генри на дальнюю парковку за машиной, у нее было чувство, что ее наконец увидели. А ведь она и не догадывалась, что прежде ощущала себя невидимкой.
Осенью Джим О’Кейси оставил работу в училище и устроился в ту же среднюю школу, где преподавала Оливия и куда ходил Кристофер, и каждое утро, поскольку ему было по пути, он подвозил туда их обоих – и обратно подвозил тоже. Ей было сорок четыре, ему пятьдесят три. Она считала себя практически старой, но, конечно же, это было не так. Она была высокая, а лишний вес, пришедший с менопаузой, тогда еще только намечался, так что в сорок четыре она была высокой и фигуристой. И без малейшего предупреждения – как будто она неспешно прогуливалась по проселочной дороге и тут сзади совершенно бесшумно налетел огромный грузовик – Оливию Киттеридж сбило с ног.
– Если бы я позвал тебя, ты бы уехала со мной? – спросил он тихо, когда они ели ланч в его кабинете.
– Да, – сказала она.
Он смотрел на нее, грызя яблоко, – он всегда ел на ланч только яблоко и ничего больше.
– Ты пришла бы вечером домой и сразу сказала бы Генри?
– Да, – сказала она.
Они как будто планировали убийство.
– Наверное, к лучшему, что я тебя не позвал.
– Да.
Они никогда не целовались, никогда даже не дотрагивались друг до друга, разве что на миг соприкасались телами, протискиваясь в его кабинет, тесную квадратную каморку за библиотекой, – учительской они избегали. Но после того как он это сказал, она жила с постоянным ужасом – и желанием, которое порой казалось нестерпимым. Но люди много чего могут стерпеть.
Порой ей не удавалось уснуть до самого утра, когда светлело небо и начинали петь птицы, и она лежала на кровати без сил и не могла – несмотря на страх и ужас, ее переполнявшие, – перестать чувствовать себя по-дурацки счастливой. После одной такой бессонной ночи, в субботу, она провела весь день в непрестанных хлопотах, а потом ее внезапно сморил сон – такой глубокий, что, когда у кровати зазвонил телефон, Оливия долго не могла понять, где она. Потом услышала, как Генри поднимает трубку. А потом – его мягкий, тихий голос:
– Олли, случилась печальнейшая вещь. Джим О’Кейси вчера ночью съехал с дороги и врезался в дерево. Он в Хановере, в интенсивной терапии. Они не знают, выживет ли он.
Он умер в тот же день, позже; наверное, у его постели была жена, может быть, кто-то из детей.
Она не поверила.
– Я не верю, – повторяла она Генри. – Я не верю. Что случилось?
– Говорят, не справился с управлением. – Генри покачал головой: – Ужасно.
Как она тогда сходила с ума наедине с собой. Просто обезумела. Она так злилась на Джима О’Кейси. Так бешено злилась, что убегала в лес и колотила кулаком по дереву, пока рука не начинала кровоточить. Рыдала над ручьем до рвоты. А потом шла готовить ужин Генри. Целыми днями работала в школе, а вечерами готовила ужин Генри. Или иногда он готовил ужин для нее, потому что она говорила, что устала, и тогда он открывал банку консервированных спагетти в соусе, и боже, как же ее тошнило от этой дряни. Она похудела, какое-то время выглядела лучше, чем когда бы то ни было, и горькая ирония этого рвала ей сердце на мелкие кусочки. Генри в те ночи чаще тянулся к ней. Она была уверена, что он понятия не имел. Иначе он что-нибудь да сказал бы, потому что Генри такой, он не из тех, кто умеет молчать в тряпочку. Но в Джиме О’Кейси была настороженность, потаенная гневность, и она видела в нем себя и сказала ему однажды: мы оба скроены из одного куска дрянной холстины. А он просто смотрел на нее и грыз яблоко.
– А впрочем, погоди, – сказал Кристофер, выпрямляясь. – Может, я его и спрашивал. Точно, спрашивал. Он сказал, его отец – тот самый мужик, который однажды ночью врезался в дерево в Кросби, штат Мэн.
– Что? – Оливия уставилась на сына сквозь тьму.
– Тогда-то он и уверовал.
– Ты это серьезно?
– Отсюда и попугай. – Кристофер простер руку вверх.
– Господи боже мой, – сказала Оливия.
Кристофер театрально уронил воздетую руку, изображая не то поражение, не то отвращение.
– Мам, ну я же шучу, разве ты не видишь. Я понятия не имею, кто этот парень.
В кухонном окне показалась Энн в банном халате, голова обмотана полотенцем.
– Мне он никогда не нравился, – задумчиво сказал Кристофер.
– Кто, жилец? Ты потише говори.
– Нет, этот, как его там. Мистер Джим О’Кейси. Это же каким придурком надо быть, чтоб въехать в дерево.
Когда наутро Оливия уселась в кухне с чашкой кофе, на столе валялись обрезки ногтей и размокшие колечки «Чириос».
– Доброе утро, мам. Выспались? – крикнула ей Энн из соседней комнаты, где собирала Теодора в сад.
– Вполне. – Оливия подняла руку и коротко махнула невестке.
Выспалась она лучше, чем в предыдущие четыре года – с тех пор, как Генри разбил инсульт. Во сне к ней вернулась та надежда, которую она внезапно испытала в самолете, – как будто подушка была набита тихой радостью. Никакой тошноты и рвоты у Энн нет, Кристофер просто соскучился по матери. И вот теперь она с сыном, она ему нужна. Какая бы трещина ни пролегла между ними, возникнув много лет назад так же безобидно, как мелкая сыпь на щеке у Энн, и начав опускаться все ниже, ниже, пока не отколола ее от сына, – исцелить можно все. Конечно, останется шрам, но люди всю жизнь копят эти шрамы, и ничего, идут дальше, и она отныне тоже сможет идти дальше – с сыном.
– Мама, на завтрак берите что хотите! – крикнула Энн. – Все, что вам нравится!
– Хорошо-о! – крикнула Оливия в ответ.
Она встала и вытерла стол губкой, хотя ей было совсем не по нраву дотрагиваться до обрезков чужих ногтей. Потом тщательно вымыла руки.
Чужие дети – это ей тоже было не по нраву. Теодор уже маячил в дверном проеме с ранцем за спиной, таким огромным, что, хотя мальчик стоял лицом к Оливии, ранец виднелся по обе стороны от него. Оливия взяла пончик из коробки, которую обнаружила на одной из верхних полок в буфете, и снова села пить кофе.
– Нельзя есть пончик, пока не поешь еду, от которой растут, – сказал мальчик поразительно фарисейским для его возраста тоном.
– Я уже достаточно выросла, тебе не кажется? – парировала Оливия, откусывая кусок побольше.
За спиной у Теодора появилась Энн.
– Позволь-ка, сладкий мой пирожок, – сказала она, протискиваясь мимо сына к холодильнику. Одной рукой она обхватывала малышку, та сидела у нее на бедре и, обернувшись на Оливию, поедала ее глазами. – Теодор, сегодня тебе нужно взять с собой два сока. У него сегодня экскурсия, – объяснила Энн Оливии, которую тем временем так и подмывало показать язык вылупившейся на нее нахальной малявке. – Школа везет их на пляж, и я волнуюсь, как бы у него не было обезвоживания.
– Понимаю, – сказала Оливия, приканчивая пончик. – Крис тебе рассказывал, как у него случился солнечный удар, когда мы были в Греции? Ему было двенадцать. Пришел знахарь и стал махать перед ним руками, как хищная птица…
– Вот как? – сказала Энн. – Теодор, ты хочешь виноградный или апельсиновый?
– Виноградный.
– Я считаю, – сказала Энн, – что от виноградного хочется пить еще сильнее. А вы как считаете, мам? Разве от виноградного не усиливается жажда?
– Понятия не имею.
– Апельсиновый, солнышко.
Теодор разрыдался.
Энн неуверенно посмотрела на Оливию:
– Я хотела попросить вас отвести его в школу, это всего квартал…
– Нет! – рыдал Теодор. – Не хочу, чтоб она меня отводила! Не хочу, чтоб она меня…
«Да заткнись ты уже ко всем чертям, – думала Оливия. – Кристофер прав, ты маленький поганец, вот ты кто».
– Теодор, пожалуйста, ну пожа-а-а-алуйста, не плачь! – взмолилась Энн.
Оливия встала и отодвинула стул:
– Что, если я свожу Собачью Морду в парк?
– А вы не против собирать его дела в пакет?
– Нет, – сказала Оливия. – Конечно, не против. А то я уже успела тут наступить.
Честно говоря, Оливия побаивалась выгуливать пса в парке. Но он оказался отличным парнем. Сидел смирно, пока она ждала зеленого сигнала светофора. Они шагали мимо столиков для пикника и мусорных баков, переполненных едой, и газетами, и фольгой с остатками соуса барбекю, и он, конечно, слегка натягивал поводок в направлении всего этого, но когда они пришли на полянку, она отстегнула поводок и отпустила пса побегать – Энн сказала ей, что можно.
– Только будь рядом, – сказала ему Оливия.
И он стал обнюхивать все поблизости, не убегая.
Оливия заметила, что какой-то мужчина наблюдает за ней. Молодой и в кожаной куртке, хотя было уже совсем тепло и кожаная куртка явно была лишней. Он стоял, прислонившись к стволу огромного дуба, и подзывал свою собачку – короткошерстного белого песика с острым розовым носом. А потом он направился прямо к ней и спросил:
– Вы Оливия?
Лицо ее запылало.
– Какая Оливия? – спросила она.
– Мама Кристофера. Энн говорила, что вы приезжаете погостить.
– Ясно, – сказала Оливия и полезла в карман за солнечными очками. – Ну да, и вот я здесь. – Она надела темные очки, отвернулась и стала наблюдать за Собачьей Мордой.
– Вы у них остановились? – спросил чуть позже этот мужчина.
Оливия, честно говоря, думала, что это не его собачье дело.
– Да, – ответила она. – У них очень уютный подвал.
– Сын запихнул вас в подвал? – спросил он, и это Оливии уж совсем не понравилось.