– Это очень приятный подвал, – сказала Оливия. – И он мне вполне подходит.
Она смотрела прямо перед собой, но чувствовала, что он смотрит на нее. «Вы что, никогда раньше старух не видели?» – хотелось ей спросить.
Оливия следила, как пес ее сына обнюхивает зад золотистого ретривера, чья пышногрудая хозяйка в одной руке держала металлическую кружку, в другой поводок.
– В этих старых особняках, бывает, и крысы и мыши в подвалах водятся, – сказал мужчина.
– Нет тут никаких крыс, – ответила Оливия. – Только паук-сенокосец пробежал, но я против них ничего не имею.
– У вашего сына, должно быть, практика процветает. Эти дома сейчас стоят целое состояние.
Оливия решила ничего не отвечать на столь откровенную наглость.
– Бланш! – закричал вдруг он и бросился за своей собакой. – Бланш, ко мне, быстро!
Бланш, заметила Оливия, не имела ни малейшего намерения выполнять команду. Бланш нашла старого дохлого голубя. Хозяин Бланш пришел в неистовство:
– Фу, Бланш, фу! Брось немедленно!
Набив длинную острую пасть этой дрянью, Бланш потрусила прочь от надвигавшегося хозяина.
– Господи Иисусе, – сказала пышногрудая с золотистым ретривером, глядя на кровавые останки голубя, торчащие из пасти Бланш.
– Хвала Господу! – донеслось из кроны дуба.
Оливия позвала Собачью Морду, пристегнула поводок к ошейнику, развернулась и пошагала к дому. Перед самым входом она мельком обернулась: тот человек переходил улицу с Бланш на поводке и с попугаем на плече – и Оливия на миг ощутила, что теряет ориентацию. Это что, жилец? Эта выпендрежная кожаная куртка, эти дерзкие – с ее, Оливии, точки зрения, – манеры… Открывая решетчатую калитку, она чувствовала себя так, будто к восьми утра уже успела провести небольшой бой. Вряд ли ее сыну стоит жить в этом городе. Он не боец.
В кухне никого не оказалось. Сверху доносились звуки воды, льющейся из душа. Оливия тяжело опустилась на деревянный стул. Когда-то она знала имена всех шестерых. Сейчас сумела вспомнить разве что имя жены, Роуз, и одной из дочек – кажется, Андреа? Этот Шон вполне мог бы оказаться одним из младших. Но сколько тысяч Шонов О’Кейси бродят по этому свету, и что с того? Словно припоминая услышанное когда-то краем уха о дальнем родственнике, Оливия сидела в темной кухне и воскрешала в памяти человека – себя, – который когда-то думал так: если она бросит Генри и уйдет к Джиму, то сделает для детей Джима все что угодно, – такой огромной казалась ей ее любовь.
– Кристофер, – произнесла она, когда он вошел в кухню: мокрые волосы, одет, чтобы идти на работу. – Я, кажется, встретила в парке вашего жильца. Я не знала, что у него еще и собака есть, не только попугай-христианин.
Кристофер кивнул и, стоя у раковины, отхлебнул кофе из большой кружки.
– Он мне не понравился.
Кристофер приподнял бровь:
– Ну надо же.
– Он даже не пытался вести себя вежливо. Я думала, христианам положено быть любезными.
Он поставил кружку в раковину.
– Будь у меня побольше сил, я бы посмеялся. Но Аннабель опять просыпалась ночью, и я устал.
– Кристофер, а что за история с матерью Энн?
Он взял полотенце и одним широким движением протер поверхность стола у раковины.
– Она алкоголичка.
– О господи.
– Да, там все плохо. А отец, он уже умер, – хвала Господу, как сказал бы попугай, – был военным. Заставлял их отжиматься по утрам.
– Отжиматься. Ну что ж, теперь понятно, что у вас с ней и вправду много общего.
– Что ты имеешь в виду? – Лицо его как будто слегка порозовело.
– Это просто сарказм. Можешь себе представить, чтобы твой отец заставлял тебя отжиматься?
Он ничего не ответил, и ей стало слегка не по себе.
– Твой жилец спрашивал, как это ты можешь позволить себе этот дом.
У Кристофера сделалось злое – знакомое – лицо.
– Не его собачье дело.
– Вот и я так подумала.
Он глянул на часы, и ей внезапно стало страшно, что вот сейчас он уйдет и оставит ее одну с Энн и этими детьми на весь день в этом темном доме.
– Сколько тебе добираться до работы? – спросила она.
– Полчаса. Сейчас час пик, метро переполнено.
Оливия никогда в жизни не ездила на метро.
– Крис, ты не боишься, что будут новые атаки?
– Атаки? Ты имеешь в виду теракты?
Оливия кивнула.
– Нет. Скорее, нет. Ну то есть нет, не боюсь. Я к тому, что рано или поздно это все равно случится, но нельзя же сидеть и только этого и ждать.
– Нельзя, конечно. Я понимаю.
Крис запустил пальцы в мокрые волосы, тряхнул головой.
– Тут на углу был магазинчик, его держали пакистанцы. Там почти ничего не продавалось, только ерунда всякая. Кексы там, кола. Явно служил прикрытием для чего-то. Но я там каждое утро покупал газету, и этот парень всегда был со мной любезен. «Как поживаете?» – и улыбался, скалил свои желтые зубищи, и я улыбался ему в ответ и как бы понимал, что он ничего против меня не имеет, но если бы он знал, к примеру, что наша станция метро сегодня взорвется, он бы просто с улыбкой смотрел, как я к ней направляюсь. – Крис пожал плечами.
– Откуда ты знаешь?
– Ниоткуда. Просто знаю. Магазин закрылся, этот мужик сказал, что должен вернуться в Пакистан. Просто вижу по его глазам, мам, вот о чем я говорю.
Оливия кивнула, глядя на большой деревянный стол.
– И все-таки тебе здесь нравится?
– Даже очень.
Однако день прошел неплохо, а за ним еще один. Она водила Собачью Морду в парк рано утром, чтобы не столкнуться с Шоном. И хотя все по-прежнему казалось странным, как если бы дело происходило в другой стране, внутри булькало что-то похожее на счастье: она была с сыном. Иногда он делался болтлив, иногда – молчалив и тогда снова становился больше похож на того Кристофера, которого она знала. Она не понимала ни его новую жизнь, ни Энн, которая изъяснялась как будто фразами с поздравительных открыток «Холлмарк», но она не видела в Крисе никаких признаков угрюмости и нежелания общаться, и это было важно – это, и еще то, что она просто снова была с ним. Когда Теодор звал ее «бабушкой», она откликалась. И хотя она его терпеть не могла, все же как-то мирилась с ним, однажды даже почитала ему на ночь. (Хотя когда она пропустила слово, а он ее исправил, она чуть не дала ему по чернявой башке.) Ведь он был член семьи ее сына, как и она сама. Когда она уставала от этого ребенка или когда плакал младенец, она ретировалась в подвал, и лежала на кровати, и думала о том, как она рада, что так и не бросила Генри и не ушла к Джиму. Не то чтобы она непременно должна была это сделать, хотя, как ей помнилось, тогда чувствовала, что должна, – и что бы тогда стало с Кристофером?
На третье утро Энн вернулась, отведя Теодора в сад (Кристофер уже убежал на работу, младенец плескался в бассейне за домом, а Оливия сидела в шезлонге), и спросила:
– Мама, можете присмотреть за ней, пока я соберу вещи в стирку?
– Конечно, – ответила Оливия.
Аннабель куксилась, но Оливия подобрала тоненькую веточку, бросила ей, и малышка стала колотить ею по воде. Оливия сидела задрав голову и искала взглядом попугая, время от времени без всякого повода заявлявшего: «Бог есть Царь».
– Катись ко всем чертям, – сказала Оливия, потом повторила это еще раз, громче, и сверху донеслось: «Хвала Господу!» Она сбросила сандалии, почесала пятки, устроилась поудобнее в шезлонге, довольная, что ей удалось-таки спровоцировать эту птицу. Попугай и правда напоминал голосом ее тетку Ору. Оливия поднялась, пошла на кухню за пончиком и, поедая его у раковины, вдруг вспомнила о младенце.
– Господи, – прошептала она и ринулась во двор. Аннабель пробовала встать на ножки. Оливия наклонилась поддержать ее, и девочка поскользнулась; Оливия пошла вдоль края бассейна, стараясь подхватить ее так, чтобы личико было над водой. Аннабель перепугалась, плакала, снова поскальзывалась, выворачивалась из рук…
– Да перестань же, бога ради! – возвысила голос Оливия, и девочка на миг вытаращилась на нее, а потом снова разревелась.
– Отец наш небесный! – завопил попугай.
– Это что-то новенькое, – сказала Энн, выходя во дворик с кухонным полотенцем в руках.
– Она хочет встать на ноги, – объяснила Оливия. – А у меня не очень получается ее удерживать.
– Да, она со дня на день пойдет, это точно. – Энн, несмотря на большой живот, легко подхватила ребенка.
Оливия вернулась в шезлонг; схватка с младенцем совсем ее измотала. От беготни туда-сюда по бетону колготки изодрались в хлам.
– А у нас сегодня годовщина свадьбы, – сказала Энн и набросила ребенку на плечи кухонное полотенце.
– Вот как?
– Ага. – Энн улыбнулась, словно вспомнив о чем-то своем, тайном. – Дай-ка я тебя согрею, гусеночек.
Аннабель сидела на ее животе-луковице, обхватив его ножками, положив мокрую головку на большую материнскую грудь, и сосала палец, дрожа всем тельцем.
Оливия запросто могла бы сказать: «Вообще-то с вашей стороны было бы весьма любезно заранее поставить меня в известность, что вы собираетесь пожениться. Узнавать такие вещи постфактум – это для матери просто чудовищно». Но сказала она другое:
– Ну что ж, мои поздравления.
Она чувствовала такое облегчение от того, что ребенок не утонул, пока она ела пончик, что глупо было придираться к какой-то там годовщине – пусть и служившей болезненным напоминанием, какой она, Оливия, была покинутой и ненужной.
– Крис рассказывал вам, как мы познакомились?
– Не очень-то. Только в общих чертах.
Ничего он ей не рассказывал.
– Мы познакомились в группе для разведенных. Я тогда как раз только что обнаружила, что беременна вот ею, – знаете, когда разводишься, делаешь дикие глупости, и Аннабель как раз результат такой глупости – правда, моя фрикаделька? – Она чмокнула дочь в макушку.
Вообще-то сейчас двадцать первый век, думала Оливия, вроде не те времена, когда для предохранения не придумали ничего лучше пенки-спермицида. Однако она все еще чувствовала облегчение и потому с притворным воодушевлением произнесла, несколько раз кивнув: