– Хорошая идея – группа для разведенных. Ведь у вас у всех был общий жизненный опыт.
Сама она однажды ходила на собрание «группы поддержки» в пансионате для престарелых и нашла это мероприятие абсолютно идиотским: вокруг сидели идиоты и говорили идиотские слова – включая социальную работницу, которая вела это собрание и все время повторяла сладким спокойным голоском: «Вы злитесь? Вы ощущаете гнев? Это нормально». Больше Оливия туда не ходила. Гнев, думала она с презрением. С какой стати, спрашивается, она должна гневаться на естественный ход вещей? Ее просто трясло от этой глупой курицы – социальной работницы, не говоря уж о взрослом мужике, который сидел рядом с ней и, не стесняясь, плакал навзрыд, оттого что его мать разбил инсульт. Полные кретины. «В мире сплошь и рядом происходит ужасное, – хотелось ей сказать. – Как вам удалось это пропустить? Где вы были все эти годы?»
– Это была терапевтическая группа, – сказала Энн. – Чтобы мы учились брать на себя ответственность и все такое, ну, вы понимаете.
Оливия не понимала. Она сказала:
– Кристофер тогда просто женился не на той женщине, вот и все.
– Да, но вопрос – почему, – озабоченно сказала Энн, покачивая младенца. – Если мы поймем причины своих поступков, то не будем повторять одни и те же ошибки.
– Ясно, – сказала Оливия. Она вытянула ступни и ощутила очередную прореху на колготках, от которой тянулась стрелка. Нужно сходить в магазин за новыми.
– Все получилось просто чудесно. Мы с Крисом очень увлеклись процессом – и друг другом.
– Это хорошо, – удалось выдавить Оливии.
– А наш психотерапевт, Артур, – он просто потрясающий человек. Мы столько всего от него узнали, вы не поверите. – Энн растерла малышке спину кухонным полотенцем и посмотрела на Оливию. – Тревога – это признак гнева, мама.
– Вот как? – Оливия подумала о невесткиных сигаретах.
– Да-да. Почти всегда. Так вот, когда Артур перебрался в Нью-Йорк, мы тоже переехали вслед за ним.
– Вы переехали из-за психотерапевта? – Оливия в шезлонге резко выпрямилась. – Это что, какой-то культ?
– Нет, конечно же нет. Мы все равно собирались сюда переезжать, но так вышло еще лучше – можно и дальше работать с Артуром. Всегда есть над чем поработать, проблем куча, вы же понимаете.
– Это уж точно.
И в этот миг Оливия твердо решила для себя: принять все это как есть. В первый раз Кристофер женился на нахрапистой злюке, теперь – на милой дурочке. И что? Ее это не касается. Это его жизнь.
Оливия спустилась в подвал и набрала номер на белом телефоне.
– Привет, как дела? – сказала Синди.
– Ничего, неплохо. Тут как в другой стране. Можешь поднести ему трубку? – Она зажала телефон между ухом и плечом и попыталась стянуть с себя колготки, потом вспомнила, что других у нее нет. – Генри, – сказала она. – У них сегодня годовщина свадьбы. Все у них в порядке, только она тупенькая, как я и думала. И они ходят к психотерапевту. – Она поколебалась, огляделась по сторонам. – Но ты не волнуйся, Генри. Они там ходят за ним гуськом, как за мамочкой. И потом небось благоухают как майские розы, после этой терапии. – Оливия побарабанила пальцами по стиральной машине. – Мне пора, она в любой момент может зайти, у нее тут стирка в машинке. У меня все в порядке, Генри. Через неделю вернусь.
Наверху Энн кормила младенца кусочком печеного батата. Оливия сидела и смотрела на нее, вспоминая, как однажды Генри на годовщину свадьбы подарил ей цепочку для ключей с листком четырехлистного клевера в кусочке толстого прозрачного пластика.
– Я позвонила Генри, сказала ему, что у вас сегодня годовщина.
– Ох, как приятно, – сказала Энн. – Годовщины – это славно. Повод поразмыслить о хорошем.
– Я любила получать подарки, – сказала Оливия.
Плетясь за сыном и его крупной женой, катящими перед собой широченную двойную коляску, Оливия думала о своем муже, который, наверное, уже в постели, – они там укладывают пациентов спать раньше, чем принято укладывать маленьких детей.
– Говорила сегодня с твоим папой, – сказала она, но Кристофер, похоже, не услышал. Они с Энн неотрывно что-то обсуждали, склонив друг к другу головы, толкая коляску. Господи, да, как все же хорошо, что она не ушла от Генри. У нее никогда не было друга вернее и добрее, чем муж. И однако, стоя за спиной у сына в ожидании сигнала светофора, она вспоминала, как порой посреди всего этого у нее бывали мгновения такого глубочайшего одиночества, что однажды, не так уж много лет назад, когда зубной врач, пломбируя ей зуб, мягкими пальцами нежно взял ее за подбородок и слегка повернул ей голову, это показалось ей нежностью почти нестерпимой силы, и она сглотнула со страстным стоном, и к глазам подступили слезы. («Вы нормально себя чувствуете, миссис Киттеридж?» – спросил врач.)
Сын обернулся, глянул на нее, и одного этого ясного взгляда хватило, чтобы у нее появились силы идти дальше, потому что на самом деле она очень устала. Молодые не представляют, каково дожить до таких лет, когда даже просто плестись становится трудно. Семь возрастов, сказал Шекспир? Да у одной старости семь возрастов! Между которыми ты только и молишься, чтобы умереть во сне. Но она была рада, что не умерла, с ней была ее семья – и кафе-мороженое, и в нем, сразу справа от входа, – свободный стол с диванчиками. Оливия с облегчением скользнула на красную подушку.
– Хвала Господу, – сказала она. Но они ее не услышали. Они отстегивали ремни в коляске, усаживали младенца в высокий стульчик, а Теодора – на обычный стул, который придвинули к торцу стола. Но оказалось, что Энн из-за своего живота не пролезает между столом и диванчиком, поэтому ей пришлось поменяться с Теодором местами, на что он согласился лишь после того, как Кристофер взял его одной рукой за оба запястья, наклонился и тихо сказал: «Сядь».
Что-то смутно неприятное шевельнулось в Оливии. Но мальчик сел. И вежливо, очень вежливо попросил ванильное мороженое.
– Кристофер тоже всегда был очень вежливым, – сказала ему Оливия. – Мне всегда делали комплименты: надо же, говорили, такой маленький и такой вежливый.
Кажется, Кристофер и Энн переглянулись? Да нет, это они просто готовились делать заказ. Оливии совершенно не верилось, что Энн носит в себе внука Генри, – но тут уж что есть, то есть.
Она заказала сливочное мороженое с фруктами.
– Так нечестно, – сказал Теодор. – Я тоже хочу.
– Окей, почему бы и нет? – сказала Энн. – Какое?
У мальчика сделался страдальческий вид, как будто он чувствовал, что вопрос ему не по силам.
– Ванильное в рожке, – сказал он наконец и уронил голову на руки.
– Твой отец заказал бы «Рутбир флоут», – сказала Оливия Кристоферу.
– Не-а, – сказал Кристофер. – Он бы заказал большое клубничное.
– Ничего подобного, – возразила Оливия. – «Рутбир флоут».
– Я хочу это! Я хочу «Рутбир флоут», – сказал Теодор, подняв голову. – А что это такое?
Энн сказала:
– Это когда наливают полный бокал рутбира, а сверху кладут ванильное мороженое и оно там плавает.
– Хочу!
– Ему не понравится, – сказал Кристофер.
И ему не понравилось. Едва попробовав, он расплакался и заявил, что это совсем не то, что он думал. Оливия, со своей стороны, безмерно наслаждалась своим сливочным, каждой ложечкой, пока Энн и Кристофер совещались, стоит ли разрешить Теодору заказать что-то другое. Энн была за, Кристофер против. Оливия не вмешивалась, однако отметила, что победил Кристофер.
Идти назад было легче, она ощутила прилив энергии – наверняка благодаря мороженому. А еще благодаря тому, что Крис шел с ней рядом, а Энн с коляской шагала впереди, и дети, слава богу, сидели тихо.
Подиатрическая практика Криса шла отлично.
– В Нью-Йорке люди очень серьезно относятся к своим ногам, – сказал он и добавил, что нередко принимает по двадцать пациентов в день.
– О боже, Крис, это же очень много.
– Так и счетов много приходится оплачивать, – сказал он. – А скоро будет еще больше.
– Представляю. Папа тобой гордился бы.
Темнело. Они шли мимо освещенных окон, и Оливия видела, как люди читают или смотрят телевизор. А один мужчина, кажется, щекотал своего сынишку. Оливия ощутила прилив добросердечности, она желала добра всем и каждому. И когда они вошли в дом и стали желать друг другу спокойной ночи, Оливия почувствовала даже, что смогла бы сейчас расцеловать их – сына, Энн, даже детей, если понадобится, – но как-то растерялась, а Крис и Энн сказали только: «Спокойной ночи, мама».
Она спустилась в белый подвал. Зашла в тесную ванную, включила свет и сразу увидела в зеркале длинную, хорошо заметную полосу липкой карамельной подливки на голубой хлопчатобумажной блузке. Маленькое горе охватило ее. Они видели этот потек, а ей не сказали. Она стала старухой – как тетка Ора. Много лет назад они с Генри время от времени возили ее вечерами кататься на машине и иногда останавливались купить мороженое, и Оливия наблюдала, как липкие струйки стекают у Оры по подбородку и груди, и чувствовала отвращение. Когда тетка Ора умерла, Оливия, по правде говоря, обрадовалась, что избавлена от этого жалкого зрелища.
А теперь она сама превратилась в тетку Ору. Но нет, она не тетка Ора, и когда она испачкала блузку карамельной подливкой, ее сын обязан был в тот же миг сказать ей об этом – точно так же, как она сказала бы ему! Они что, считают ее ребенком, как этих, в коляске? Оливия сняла блузку, пустила в маленькую раковину горячую воду, но передумала застирывать пятно. Вместо этого она запихала блузку в полиэтиленовый пакет и сунула в чемодан.
Наутро было жарко. Она сидела во дворе, в шезлонге. Еще до рассвета она оделась и осторожно поднялась по лестнице, не рискуя включать электричество. Колготки зацепились за что-то в подвале, и она ощутила, как по ним побежали новые стрелки. Теперь, скрестив ноги и покачав ступнями, она увидела в рассветном свете, что эти стрелки поползли вверх по толстым лодыжкам. В окне кухни появилась Энн с младенцем на бедре. Кристофер шел следом, легонько касаясь ее плеча. Оливия услышала слова Энн: