– Твоя мама сводит Собачью Морду в парк, а я соберу Теодора, только я хочу ему дать еще чуточку поспать.
– Это же прекрасно, когда он спит немножко дольше, правда? – Крис повернулся к Энн и запустил пальцы в ее волосы.
Оливия не собиралась вести Собачью Морду в парк. Она подождала, пока они окажутся у самого окна, и тогда сказала:
– Мне пора ехать.
Кристофер высунул голову:
– О, я не знал, что ты здесь. Что ты говоришь?
– Я говорю, – громко ответила Оливия, – что чертовой старухе пора убираться.
– Хвала Иисусу, – донеслось с веранды.
– Что вы имеете в виду? – спросила Энн. Она подалась к окну, и в этот момент Аннабель, дрыгнув ножкой, перевернула открытый пакет молока.
– Вот черт, – сказал Кристофер.
– Он сказал «черт»! – крикнула Оливия в направлении веранды и удовлетворенно кивнула, когда попугай проскрипел: «Бог есть Царь». – Это уж точно, – сказала она. – Что есть, то есть.
Кристофер вышел во дворик и аккуратно прикрыл за собой сетчатую дверь.
– Мама, прекрати. Что происходит?
– Мне пора домой. Я уже завонялась. Как рыба.
Кристофер медленно покачал головой:
– Я знал, что так и будет. Я знал: что-нибудь да послужит триггером.
– О чем ты? Я просто говорю, что мне пора ехать домой.
– Тогда заходи внутрь, – сказал Кристофер и вернулся в дом.
– С какой стати мой сын будет мне указывать, куда идти и что делать? – сказала Оливия, но Кристофер удалился от окна и стал что-то говорить Энн, и тогда она встала и вошла к ним в кухню. Там она сразу села к столу: ночью она почти не сомкнула глаз, и теперь ее пошатывало.
– Мама, что-то случилось? – спросила Энн. – Вы ведь собирались остаться еще на несколько дней.
Черта с два она им расскажет, как они видели, что по ней стекает карамельная подливка, и слова не сказали; небось со своими детьми они получше обращаются, вытирают их, когда те перепачкаются. А ее – ее они так и оставили сидеть замурзанной.
– Когда Кристофер меня позвал, я ему сразу сказала: только на три дня. Потом я порчусь. Как рыба.
Энн и Кристофер переглянулись.
– Но ты говорила, что останешься на неделю, – произнес Кристофер настороженно.
– Правильно. Потому что тебе требовалась моя помощь, но не хватило честности в этом признаться. – Ярость клокотала в ней, разгораясь все сильнее из-за их заговорщицкой манеры, из-за того, как Крис гладил волосы Энн, из-за этих их переглядываний. – Господи, как я ненавижу ложь. Никто не учил тебя лгать, Кристофер Киттеридж.
Малявка, сидя у Энн на бедре, глядела на Оливию круглыми глазами.
– Я попросил тебя приехать, – медленно произнес Кристофер, – потому что я хотел тебя видеть. Энн хотела с тобой познакомиться. Мы надеялись, что все вместе хорошо проведем время. Я надеялся, что многое изменилось, что этого больше не будет. Но, мама, я не собираюсь брать на себя ответственность за твои экстремальные перепады настроения. Если тебя огорчило что-то конкретное – скажи мне, и тогда мы сможем об этом поговорить.
– Ты в жизни со мной ни о чем не говорил. Какого черта вдруг решил начать? – Это все психотерапевт, дошло до нее внезапно. Ну конечно. Этот их идиотский Артур. Нужно быть осторожнее: все, что она скажет, будет обсуждаться в этой их терапевтической группе. Экстремальные перепады настроения. Это не слова Кристофера. Боже правый, да они ее там давно по косточкам разобрали. От этой мысли ее начала бить крупная дрожь. – И что ты имеешь в виду – экстремальные перепады настроения? Какого черта?
Энн промокала губкой пролитое молоко, по-прежнему держа малявку на бедре. Кристофер спокойно стоял напротив Оливии.
– Ты ведешь себя несколько параноидально, мама, – сказал он. – И так было всегда. По крайней мере – очень часто. И я ни разу не видел, чтобы ты хоть когда-нибудь это признала. Только что, казалось бы, все было нормально – и в следующий миг ты впадаешь в ярость. Это утомляет, изматывает тех, кто с тобой рядом.
Нога Оливии под столом ходила ходуном.
– Не вижу ни малейшей необходимости, – сказала она тихо, – сидеть тут и слушать, как меня обзывают шизоидом. В жизни своей такого не слыхала. Родной сын называет родную мать шизоидом. Видит бог, я свою мать не очень-то жаловала, но я ни разу в жизни…
– Оливия, – сказала Энн. – Пожалуйста, пожалуйста, успокойтесь. Никто вас не обзывал. Крис всего лишь пытался сказать, что у вас слишком резко меняется настроение и из-за этого ему было трудно. В смысле, когда он рос. Потому что, понимаете, в любую минуту…
– Господи боже мой, ты-то что можешь об этом знать? Ты что, там была? – В голове у Оливии все ехало по кругу, и со зрением было что-то не то. – У вас что, у каждого по диплому по семейной психологии?
– Оливия… – сказала Энн.
– Нет, не останавливай ее. Езжай, мам. Все нормально. Я вызову тебе такси в аэропорт.
– Ты хочешь сплавить меня туда одну? Ушам своим не верю!
– Мне через час выходить на работу, Энн не может оставить детей. У нас не получится тебя отвезти. Такси тебя благополучно доставит. Энн, сможешь вызвать? Мама, тебе нужно будет подойти к кассе, чтобы тебе поменяли билет. Но это не должно быть проблемой.
И ее сын, как ни поразительно, начал собирать грязные тарелки и составлять их в посудомоечную машину.
– И ты меня вот прямо так вот вышвырнешь из дома? – Сердце у Оливии бешено колотилось.
– Смотри, вот тебе и пример, – спокойно ответил он, загружая посудомойку – тоже спокойно. – Ты говоришь, что хочешь уехать, и тут же обвиняешь меня в том, что я вышвыриваю тебя из дома. Раньше, в прошлом, я бы ужасно себя чувствовал. А сейчас я не собираюсь чувствовать себя ужасно. Потому что дело не во мне. Ты просто, похоже, не замечаешь, что твои поступки влекут за собой последствия.
Она встала, ухватившись за край стола, побрела в подвал, где с ночи был собран ее чемодан. Задыхаясь, подняла его по лестнице.
– Такси будет через двадцать минут, – сказала Энн Кристоферу, и он кивнул, продолжая загружать посудомойку.
– Поверить не могу, – сказала Оливия.
– Неудивительно. – Кристофер щеткой отскребал кастрюлю. – Мне и самому это когда-то казалось невероятным. Просто я не хочу больше это терпеть.
– Да ты меня вообще терпеть не можешь! – закричала Оливия. – Ты годами со мной плохо обращался!
– Нет, – тихо сказал ее сын. – Мне кажется, если ты подумаешь, то поймешь, что тут совсем другая история. У тебя тяжелый характер. По крайней мере, я думаю, что дело в характере, я не знаю, что там и как. Но ты умеешь делать так, чтобы люди ужасно себя чувствовали. И с папой ты так делала.
– Крис, – предостерегающе сказала Энн.
Но Кристофер мотнул головой.
– Я больше не позволю, мама, чтобы мною управлял страх перед тобой.
Страх перед ней? Как кто-то может ее бояться? Это ведь она боится! Он продолжал отскребать кастрюли, сковородки, вытирать кухонные поверхности – и спокойно отвечать ей. Что бы она ни говорила, он отвечал спокойно. Спокойно, как тот мусульманин, который каждое утро продавал ему газету, а потом провожал взглядом на заминированную станцию, на верную смерть. (Разве это не параноидальная картина, спрашивается? Это он, ее сын, параноик, а не она!) Сверху послышался крик Теодора:
– Мамочка, иди сюда! Мамочка!
Оливия заплакала.
Все расплылось, стало мутным – не только у нее перед глазами, а вообще. Она говорила всякое, все яростнее, а Кристофер отвечал все спокойнее и продолжал спокойно отмывать кухню. Она плакала и плакала. Кристофер говорил что-то про Джима О’Кейси. Про то, что тот был пьян, когда врезался в дерево.
– Ты орала на папу, как будто смерть Джима была на его совести. Как ты могла, мама? Даже не знаю, что было ужаснее – когда ты набрасывалась на меня или когда ты принимала мою сторону и набрасывалась на него. – Кристофер склонил голову набок, словно бы и впрямь обдумывал этот вопрос.
– Что ты несешь? – закричала Оливия. – Ты, с твоей новенькой женой. Она такая милая, Кристофер, меня аж тошнит. Ну да ладно. Надеюсь, теперь, когда ты во всем разобрался, жизнь твоя будет просто прекрасна!
И так далее. Оливия орала. Кристофер был спокоен. Наконец он тихо сказал:
– Окей, бери свой чемодан. Машина приехала.
Очередь в аэропорту – та, что на проверку безопасности, – была такой длинной, что заворачивала за угол. Чернокожая женщина в красном форменном жилете повторяла заунывным голосом:
– Пассажиры, проходите за угол и двигайтесь вдоль стены. Проходите за угол и двигайтесь вдоль стены.
Оливия дважды подходила к ней, совала свой билет и спрашивала:
– Куда мне идти?
– Конец очереди здесь, – отвечала женщина, махнув рукой в направлении длинной цепочки людей. Волосы ее были распрямлены, и казалось, что на голове криво надетая купальная шапочка, из-под которой торчат пружинки.
– Точно? Вы уверены? – допытывалась Оливия.
– Конец очереди здесь, – повторила женщина, снова взмахнув рукой. Непробиваемое равнодушие.
(«Мама, никого из учителей не боялись так, как тебя».)
Встав наконец в хвост, она ловила взгляды стоявших рядом, надеясь прочесть в их глазах подтверждение того, что торчать в такой длиннющей очереди – это просто нелепо и что-то тут не так. Но те, кто натыкался на ее взгляд, безучастно отводили глаза. Оливия надела солнечные очки, сморгнула слезы. До чего же они чужие и недружелюбные, все эти люди. Она продвигалась вперед, ничего не понимая; очередь слиплась в однородную массу, и все, казалось, знали то, чего не знала она – куда идти, что делать.
– Мне нужно позвонить сыну, – сказала она мужчине впереди.
Она имела в виду, что ей нужно выйти из очереди и найти телефон-автомат, и, конечно, если она позвонит Кристоферу, он сразу за ней приедет; она будет умолять его, рыдать, все что угодно, лишь бы он спас ее, вытащил ее из этого ада. Все просто пошло не так, вкривь и вкось. Иногда бывает, что все идет до ужаса не так, как надо. Но, повертев головой, она не увидела ни единого телефона-автомата, у всех были мобильники, все прижимали их к уху и разговаривали; у них у всех было с кем поговорить.