– Ну ладно, я пошел, – сказал Дэвид, застегивая молнию на спортивной сумке. – Ты записала телефон той работы, у зубного?
– Да, – ответила Ребекка.
– Тогда удачи, Бика-Бек.
Дэвид подошел к холодильнику и отхлебнул апельсинового соку прямо из пакета. Потом взял ключи и поцеловал ее на прощанье.
– Все запомнила? – спросил он. – Вести себя уверенно и не болтать лишнего.
– Ага, запомнила, – кивнула Ребекка. – Пока!
Она уселась за стол с грязными мисками от хлопьев с молоком и стала думать о том, почему ее так тянет болтать без умолку. Это нашло на нее после смерти отца, да так никуда и не делось. Настоящая физическая зависимость; ей хотелось бросить это, как люди хотят бросить курить.
У отца было правило: никаких разговоров за столом. Странное правило, если вдуматься, потому что в маленькой столовой пасторского дома они всегда ужинали только вдвоем. Возможно, дело было в том, что отец к концу дня сильно уставал после посещения больных и умирающих, – хоть городок и маленький, но все равно обычно кто-то болел, а довольно часто кто-то и умирал, так что вечером отцу хотелось тишины и покоя. Так или иначе, из вечера в вечер они сидели за ужином молча и почти беззвучно, разве что вилка соприкоснется с тарелкой или стакан воды со столом, ну и конечно, приглушенные, слишком интимные звуки жевания. Изредка Ребекка поднимала взгляд и видела у отца на подбородке прилипшую крошку и даже глотать не могла – так сильно она любила его в такие мгновения. Но в другие мгновения, особенно когда стала старше, она радовалась, видя, сколько масла он поглощает. Именно на его любовь к маслу она и рассчитывала. Надеялась, что именно это его прикончит.
Она встала и вымыла миски. Потом вытерла обеденный стол и рабочую поверхность и выровняла стулья. В животе жарко кольнуло, боль поползла вверх – и она взяла пузырек маалокса и маалоксовую ложку и, встряхивая пузырек, словно воочию увидела Дэвида, как он склоняется над ней и напоминает, что надо поменьше болтать, и в этот миг до нее дошло, что, конечно же, большой размер рубашки будет слишком велик.
– Ничего страшного, – сказала женщина. – Я сейчас проверю, отправлен ли уже ваш заказ.
Засохший маалокс не соскребался даже ногтем. Ребекка положила ложку на место.
– Я не думала, что меня второй раз соединят с тем же человеком, – сказала она. – Надо же. Или, может быть, у вас просто маленькая фирма. (Ответа не было.) Я хочу сказать, маленькая фирма – это даже хорошо, – продолжила Ребекка, вырывая из журнала две странички рассказа. Но ответа по-прежнему не было, и Ребекка догадалась, что ее поставили на паузу. Она смотрела, как огонь охватывает страницы – ту часть, где от героя только что ушла жена. Пламя поднялось выше краев раковины. В Ребекке вспыхнул тревожный трепет; она ждала, держа руку на рукоятке крана, – но языки огня уменьшились и исчезли.
– Все в порядке, – сказала женщина, вернувшись на линию. – Заказ уже отправлен. Если окажется велика – высылайте обратно, и мы пришлем вам средний размер. А как ваша голова?
– Вы помните? – поразилась Ребекка.
– Конечно, помню, а как же, – ответила женщина.
– Сегодня не болит, – сказала Ребекка. – Но у меня проблема. Мне надо найти работу.
– У вас нет работы? – уточнила женщина этим своим приятным южным голосом.
– Нет, а мне она нужна.
– Да, конечно, – сказала женщина. – Работа – это очень важно. А что именно вы ищете?
– Что-нибудь спокойное, без стресса, – сказала Ребекка. – Это не потому что я ленива или что-то в этом духе, – добавила она. – А может, и потому, – сказала она чуть погодя. – Может, я как раз ленива и в этом все дело.
– Не говорите так, – сказала женщина. – Я уверена, что это неправда.
Она была просто чудесная, эта женщина. Ребекка подумала о мужчине из рассказа – хорошо бы ему встретить такую.
– Спасибо, – сказала Ребекка. – Это так приятно слышать.
– В общем, просто шлите обратно, если будет велико. Ничего страшного, – заверила ее женщина. – Совсем ничего.
Но самым печальным в ее жизни была не смерть отца и не отсутствие матери. Самым печальным было, когда в университете она влюбилась в Джейса Берка, а он ее бросил. Джейс был пианистом, и однажды, когда отец уехал на какую-то конференцию, она привезла Джейса на ночь домой, в Кросби. Оглядевшись в пасторском доме, Джейс сказал: «Малыш, ну и странное же место». И посмотрел на нее с нежностью, которая, как мягкий ластик, стерла все то черное, что было у нее в прошлом. А потом они пошли в гриль-бар «Склад», и там в коктейльном зале по-прежнему играла на кабинетном рояле эта полубезумная Анджела О’Мира.
– С ума сойти, до чего она крута, – сказал Джейс.
– Мой отец всегда разрешает ей приходить в церковь и играть там на фортепиано, когда ей захочется. Потому что дома у нее нет инструмента, – объяснила Ребекка. – И никогда не было.
– Суперкрута, – тихонько повторил Джейс, и тогда Ребекка ощутила к отцу чудесное, теплое чувство, как будто и он сумел разглядеть в бедной пьяненькой Анджи крутизну, о которой она, Ребекка, даже не догадывалась. Когда они уходили, Джейс сунул в Анджелину банку для чаевых двадцатидолларовую купюру. Анджела послала им воздушный поцелуй и сыграла им вслед «Привет юным возлюбленным»[17].
Бросив университет, Джейс играл в самых разных бостонских барах. Иногда это были шикарные заведения с толстыми коврами и кожаными креслами, и порой на входе даже висела афиша с портретом Джейса. Но чаще ему не везло и приходилось играть на электрооргане в стрип-барах, чтобы заработать хоть самую малость.
Каждые выходные она садилась в автобус «Грейхаунд», ехала к Джейсу и оставалась с ним в его грязной квартире, где по ящичку с ложками-вилками бегали тараканы. В воскресенье вечером, вернувшись к себе, она звонила отцу и рассказывала, как усердно она занимается. Позднее, уже живя с Дэвидом, она иногда позволяла себе вспоминать те выходные с Джейсом. Она словно заново ощущала кожей грязные простыни, металлические стулья Джейса, на которых они сидели голыми, поедая английские маффины у открытого окна в черной от копоти раме. Она вспоминала, как стояла у грязной раковины в ванной, голая, и Джейс стоял у нее за спиной, тоже голый, и они видели друг друга в зеркале. И никакого отцовского голоса в голове, никаких мыслей о мужчинах, которые ведут себя как собаки. Все было просто и ясно как дважды два.
Однажды ночью, когда они лежали в ванне, Джейс рассказал ей, что познакомился с женщиной, блондинкой. Ребекка сидела, стиснув в руке мягкую мочалку, уставившись на потрескавшийся шов вдоль края ванны, на грязь, которая забилась в трещины. Так бывает – вот что сказал Джейс.
На той же неделе, позже, позвонил отец. Даже сейчас Ребекка не вполне понимала, что там у него было с сердцем; он толком и не сказал. Сказал лишь, что врачи ничего не могут сделать. «Но врачи в наше время могут все, папочка, – сказала она. – В смысле, я слышала про всякие там новые способы лечения сердца…» «Только не моего», – отрезал он, и в голосе прозвучал страх. Из-за этого страха Ребекка заподозрила, что, может быть, сам он вовсе и не верил в то, что проповедовал годами. Но хотя она и услышала страх в его голосе и этот страх передался ей самой, она знала: хуже всего ей из-за Джейса и блондинки.
– Можно узнать, – спросил Дэвид, – а что в морозилке делает полотенце?
– Меня не взяли на работу, – сказала Ребекка.
– Не взяли? – Дэвид закрыл дверцу морозилки. – Вообще-то странно. Я думал, возьмут. Кто им там, спрашивается, нужен, доктор наук? – Он отломил горбушку от буханки хлеба и макнул ее в соус для спагетти. – Бедняжка Бика-Бек, – сказал он и покачал головой.
– Может, это из-за того, что я им рассказывала, как мне делали бариевую клизму, – сказала Ребекка и пожала плечами. Она уменьшила огонь, чтобы спагетти не разварились. – Я много болтала, – призналась она. – Наверное, слишком много.
Дэвид сел за стол и посмотрел на нее:
– Понимаешь, это, наверное, была плохая идея. Видишь ли, Бика, может быть, тебе этого никто раньше не говорил, но обычно люди не очень любят слушать о том, как другим людям делают клизму.
Ребекка достала полотенце из морозилки, свернула в полоску и села напротив Дэвида, прижав полоску к глазам.
– Если самому человеку когда-нибудь делали клизму, – сказала она, – то он, скорее всего, захочет послушать.
Дэвид ничего не ответил.
– А этому стоматологу явно не делали, – добавила Ребекка.
– М-да, – сказал Дэвид. – И откуда только берутся такие, как ты? Можно узнать, как вообще всплыла эта тема? Не логичнее было бы поговорить про зубы?
– О зубах мы как раз уже поговорили. – Ребекка сильнее прижала полотенце к глазным яблокам. – И я стала рассказывать ему, почему я хочу эту работу. И что очень важно, чтобы все эти ассистенты в белых халатах были добры к человеку, которому страшно.
– Окей, окей, – сказал Дэвид. Ребекка сдвинула полотенце и глянула на него одним глазом. – Завтра найдешь работу.
Так и вышло. Она нашла работу в Огасте – набирать на компьютере отчеты о транспортных потоках для одного толстяка, который все время хмурился и не знал слова «пожалуйста». Он руководил агентством, исследовавшим объемы перевозок в разных городах штата и в их окрестностях, чтобы городские власти знали, где строить съезды и устанавливать светофоры. Ребекка никогда раньше не думала, что кто-то вообще таким занимается, изучает трафик, и в первое утро ей даже было интересно, но к обеду интерес прошел, а через несколько недель она уже поняла, что, наверное, скоро уволится. Как-то раз, когда она набирала очередной отчет, у нее начала дрожать рука. Она подняла вторую руку – оказалось, что дрожит и вторая. Она почувствовала себя так же, как в автобусе «Грейхаунд» в те выходные, когда Джейс сказал ей о блондинке; тогда она ехала и думала: «Не может быть, чтобы это была моя жизнь». А потом подумала, что почти всю жизнь думает: «Не может быть, чтобы это была моя жизнь».