В холле у почтовых ящиков обнаружился пухлый коричневый конверт, адресованный Ребекке. Рубашка наконец проделала путь от Кентукки до Мэна. Ребекка принесла ее в квартиру и вскрыла конверт; кусочки серого наполнителя рассыпались по полу. Женщина оказалась права: рубашка была очень красивой. Ребекка разложила ее на тахте, расправила рукава поверх подушек и отступила на несколько шагов, чтобы посмотреть. Рубашка была не из тех, какие станет носить Дэвид. Он ее не наденет ни за что на свете. Это была рубашка для Джейса.
– Ничего, бывает, – жизнерадостно сказала женщина. – Просто отправьте ее обратно.
– Ладно, – сказала Ребекка.
– Вы, кажется, огорчились, – сказала женщина. – Но деньги к вам вернутся, моя хорошая. Правда, через несколько недель, но вернутся.
– Ладно, – снова сказала Ребекка.
– Ничего страшного, моя хорошая. Вообще ничего страшного.
На следующий день Ребекка озиралась в приемной врача, ища, что бы украсть. Кроме журналов, там практически ничего не было. Похоже, так и было задумано, даже вешалки с перекладины не снимались. Однако на подоконнике стояла маленькая стеклянная вазочка, простая, неинтересная, с побледневшим бурым пятном на дне.
– Доктор сейчас вас примет, – сказала медсестра.
Ребекка последовала за ней по коридору в смотровой кабинет и закатала рукав, чтобы ей измерили давление.
– Как ваш желудок? – спросила медсестра, глядя на шкалу тонометра.
– Хорошо, – сказала Ребекка. – То есть плохо. Маалокс не помогает.
Медсестра с треском отстегнула манжету-липучку.
– Скажете об этом доктору, – сказала она.
Но у доктора, это сразу было видно, Ребекка вызывала раздражение. Он скрестил руки на белохалатной груди, поджал губы и смотрел на нее не мигая.
– По-прежнему болит, – сказала Ребекка. – И…
– И – что?
Она планировала рассказать ему, как у нее тряслись руки и как она чувствовала, что с ней происходит что-то глубоко неправильное.
– И… я просто хотела узнать, почему все еще болит.
Она опустила взгляд и стала смотреть на свои ноги.
– Ребекка, мы сделали вам рентген верхних и нижних отделов желудочно-кишечного тракта, сделали все анализы крови. Поверьте, пожалуйста, с вами все в порядке. У вас просто чувствительный желудок. Как и у очень многих.
Выйдя в приемную, Ребекка подошла к подоконнику и стала надевать пальто, глазея в окно, как будто ей было очень интересно, что происходит на парковке. На краткий миг голова вдруг прошла, живот прошел, прошло все, остался один лишь трепет, чистый, как родниковая вода. Как будто она стала пламенем своей зажигалки. Рядом мужчина читал журнал, женщина подпиливала ногти. Ребекка опустила вазочку в рюкзак и ушла.
Вечером они сидели на полу и смотрели по телевизору старое кино. Всякий, кому вздумалось бы заглянуть в окно, увидел бы Ребекку, прислонившуюся спиной к тахте, и рядом с ней Дэвида с бутылкой сельтерской воды, обыкновенных, как самая заурядная пара.
– Я в детстве не воровала в магазинах, – сказала Ребекка.
– А я воровал, – ответил Дэвид, не отвлекаясь от фильма. – Часы украл из магазинчика, где работал. Я много чего украл.
– А я никогда, потому что боялась, что меня накроют, – сказала Ребекка. – А не потому что это плохо. В смысле, я знала, что это плохо, но я не потому этого не делала.
– Я даже спер подарок, который матери подарили на день рождения, – сказал Дэвид и хохотнул. – Брошку какую-то.
– Наверное, в какой-то момент это делают почти все дети, – сказала Ребекка. – Но это я просто так думаю. Я не знаю. Я никогда не ходила в гости к другим детям, и ко мне тоже никто не приходил.
Дэвид промолчал.
– Отец говорил, что это было бы нехорошо, – объяснила Ребекка. – Чтобы ребенок священника кому-то отдавал предпочтение. В таком маленьком городке, как наш.
Дэвид по-прежнему не отрывал глаз от экрана.
– Какая гадость, – сказал он. – Смотри, смотри. Обожаю это место. Сейчас вот этого чувака изрубит в капусту винтом вон того катера.
Она посмотрела в темное окно.
– А потом я пошла в девятый класс, и отец решил, что церковь не должна больше тратить средства на экономку для нас, и с тех пор я начала готовить. Я готовила ему особую еду, буквально пропитанную сливочным маслом. Господи, – сказала она.
– Фууу! – сказал Дэвид. – Ну, видела?
– В законе точно должна быть какая-то статья насчет этого. Так что я преступница.
– Что ты сказала, кроха? – переспросил Дэвид. Но Ребекка не стала повторять. Дэвид погладил ее ступню. – Мы своих детей воспитаем иначе. Не волнуйся.
Ребекка снова промолчала.
– Шикарный фильм, – сказал Дэвид и улегся, положив голову ей на колени. – Просто супер. Через минуту этому коту башку отрубят.
В баре что-то происходило. На парковку съехались три полицейские машины, мигалки остались включенными, полицейские бросились внутрь. Ребекка ждала у окна кухни, вспышки мигалок пересекали ее руку и кухонный пол. Двое из трех полицейских вышли из бара, с двух сторон ведя мужчину с заломленными за спину руками. Они прислонили его к полицейской машине, и один из них сказал ему: «Вы имеете право хранить молчание. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде». Голос не был ни добрым, ни злым – просто спокойным и внятным. «Вы имеете право на адвоката. Если вы не можете позволить себе адвоката, вы имеете право на адвоката, предоставленного государством». Это было похоже на стихи, так же, как похожа на них Библия, если ее правильно читают вслух.
Остальные полицейские тоже вышли из бара, вскоре мужчину усадили на заднее сиденье и все три машины уехали. Теперь, без их мигалок, в кухне стало совсем темно. Ребекка различила возле раковины маалоксовую ложку по блестящим белым пятнышкам. Потом она долго сидела в темноте за кухонным столом.
Она представляла себе кабинет врача, улицы, по которым ее вез туда автобус. В Мейзи-Миллз автобусы по ночам не ходили. Пешком, подумала она, будет с полчаса. Если не можешь принять решение, сказал ей однажды Джейс, следи не за тем, что ты думаешь, а за тем, что ты делаешь.
Она следила, как достает из-под раковины горючее для барбекю и прячет в рюкзак. Следила, как бесшумно вынимает из ящика с нижним бельем открытки от матери. В кухне она разорвала их надвое – и при этом из нее вырвался какой-то крошечный звук. Открытки она тоже бросила в рюкзак. Потом положила туда рубашку, купленную для Дэвида, и остаток журнала, в котором была реклама этой рубашки. В карман пальто она сунула две зажигалки.
Она осторожно спускалась по лестнице, ведущей в холл, и в голове у нее звучало: Вы имеете право хранить молчание… Вы имеете право… Вы имеете право… Вы имеете право…
Если тебе такое говорят, не жалко быть арестованной.
Река
Накануне она чуть не врезалась в него задним ходом на парковке у библиотеки, и он хоть и не вскрикнул, но выставил руку, будто хотел удержать ее машину, – а может, просто от удивления. Так или иначе, Оливия успела нажать на тормоз, и Джек Кеннисон, не глянув на нее, пошагал себе дальше к собственной машине – сверкающей красной малышке, припаркованной на пару шагов дальше.
«Вот ведь чучело старое!» – подумала Оливия. Он был высокий, пузатый, сутулый, и ей виделась надменная нелюдимость в его манере высоко тянуть шею, чтобы смотреть поверх голов и ни с кем не встречаться взглядом. Он учился в Гарварде, жил в Нью-Джерси – преподавал то ли в Принстоне, то ли еще где-то, Оливия не знала, – а сколько-то лет назад вышел на пенсию, и они с женой перебрались в дом, который построили на краю небольшого поля здесь, в Кросби, штат Мэн. Оливия тогда сказала мужу: «Вот ведь тупость какая – вбухать все деньги в место, которое даже не у воды!» – и Генри согласился. Что Джек Кеннисон учился в Гарварде, она узнала от официантки в кафе на берегу, та сказала, что он всем это сообщает.
«Как это беспардонно», – сказал тогда Генри с неподдельным отвращением в голосе. Они с этими Кеннисонами ни разу не разговаривали, только пересекались случайно в городе или в кафе за завтраком. Генри всегда здоровался, и миссис Кеннисон здоровалась в ответ. Она была маленькая и улыбчивая.
«Она небось всю жизнь только и делает, что заглаживает его солдафонство», – сказала Оливия, и Генри кивнул. Генри не всегда был дружелюбно настроен к летним курортникам и к пенсионерам, приезжавшим на побережье провести свои закатные деньки в косых лучах солнца. У таких, как правило, водились денежки, к которым зачастую прилагалась раздражающая уверенность в том, что они имеют право на все. Один такой, к примеру, счел себя вправе написать заметку в городскую газету, в ней он высмеивал местных, называл их холодными и замкнутыми. А другая в магазине у Муди спросила мужа: «Почему в этом штате все такие жирные и почему у них вид как у умственно отсталых?» Те, кто это услышал и пересказал, говорили, что она еврейка из Нью-Йорка, так что все понятно. Даже сейчас, в наши дни, еще оставались люди, которые предпочли бы жить по соседству с мусульманским семейством, нежели выслушивать оскорбления от нью-йоркских евреев. Джек Кеннисон не был ни тем ни другим, но все равно он был приезжий, и вид у него был высокомерный.
Когда та официантка в кафе доложила, что у Кеннисонов в Орегоне есть дочь-лесбиянка и что именно мистер Кеннисон не может с этим смириться, Генри сказал: «Ох, вот это нехорошо. Детей нужно принимать такими, какие они есть».
Конечно, неизвестно, как повел бы себя на его месте сам Генри, – их-то Кристофер не голубой. Генри, правда, пережил развод сына, но вскоре из-за обширного инсульта (и у Оливии никогда не будет уверенности, что причиной инсульта не стал этот самый развод) Генри парализовало, и он так и не узнал, что сын опять женился. Генри умер в пансионате для престарелых еще до того, как родился ребенок Кристофера.
Даже сейчас, полтора года спустя, от этой мысли все внутри сжималось, и Оливия казалась сама себе вакуумной упаковкой кофе, пока, вцепившись в руль и подавшись вперед, вглядывалась сквозь ветровое стекло в рассвет. Она выехала из дома затемно – она часто так делала, – и за те двадцать пять минут, пока она катила в город по извилистой дороге, с обеих сторон усаженной деревьями, постепенно светало. Каждое утро одно и то же: долгая дорога, остановка в «Данкин Донатс», где официантка-филиппинка знала, что Оливия любит побольше молока в кофе и где Оливия брала газету и несколько «дырок от пончиков» – серединок; она просила три, но эта девушка всегда бросала в пакет больше, после чего Оливия возвращалась в машину читать газету и скармливать «дырки» псу на заднем сиденье. К шести она ощущала, что можно уже без опаски гулять вдоль реки, – хотя и никогда не слышала, чтобы на асфальтовой дорожке случались какие-то неприятности. В шесть там прогуливались в основном старики и можно было добрую милю прошагать, никого не встретив.