Оливия припарковалась на гравийной площадке, достала из багажника кроссовки, натянула, зашнуровала и двинулась в путь. Это была лучшая – и единственная терпимая – часть дня. Три мили туда, три обратно. Ее беспокоило только одно: что эти ежедневные прогулки продлят ей жизнь. Пусть она будет быстрой, думала она сейчас, имея в виду свою смерть; эта мысль приходила ей в голову по нескольку раз в день.
Она прищурилась. На дорожке, почти рядом с каменной скамьей, отмечающей первую пройденную милю пути, скрючившись, лежало тело. Оливия остановилась. Это был старик – разглядела она, с опаской приближаясь: лысеющая голова, большое брюхо. Господи боже. Она зашагала быстрее. Это же Джек Кеннисон лежал на боку, подогнув под себя колени, как будто решил вздремнуть. Она наклонилась и увидела, что глаза его открыты. Они были очень голубые, эти глаза.
– Вы умерли? – громко спросила она.
Его глаза шевельнулись и встретились с ее глазами.
– Не похоже, – ответил он.
Она посмотрела на его грудь, на толстый живот, выпирающий из-под куртки «Л. Л. Бин». Потом посмотрела на дорожку – в обе стороны. Нигде не было ни души.
– Вас не пырнули ножом? Не подстрелили? – Она склонилась над ним еще ниже.
– Нет, – ответил он. Потом добавил: – По крайней мере, я не заметил.
– Шевелиться можете?
– Не знаю. Не пробовал.
Большой живот его, однако же, шевелился – медленно вздымался и опадал.
– Так попробуйте. – Носком своей светлой кроссовки она подпихнула его кроссовку – черную. – Ну-ка, шевельните этой ногой.
Нога шевельнулась.
– Хорошо, – сказала Оливия. – Теперь рукой.
Мужчина медленно положил руку себе на живот.
– У меня нет этой, мобилки, – сказала Оливия. – Сын все говорит, что купит мне, но так и не купил. Сейчас я вернусь к машине и поеду за помощью.
– Не надо, – сказал Джек Кеннисон. – Не оставляйте меня одного.
Оливия остановилась в нерешительности. До машины миля. Она снова посмотрела на него. Он лежал, следя за ней своими голубыми глазами.
– Так что случилось-то? – спросила она.
– Не знаю.
– Тогда вам нужен врач.
– Окей.
– Кстати, я Оливия Киттеридж. Кажется, мы с вами не были друг другу представлены. Если вы не можете встать, я поеду и найду вам врача. Хотя я их и сама терпеть не могу. Но нельзя же вам просто так тут лежать. Еще помрете.
– Ну и что, – сказал он, и в глазах вроде бы мелькнула улыбка.
– Что? – громко переспросила Оливия, нагнувшись к нему еще ниже.
– Ну и что, если умру, мне плевать, – сказал он. – Вы только не оставляйте меня тут одного.
Оливия села на скамью. Река была совсем спокойная, словно и не текла. Оливия снова склонилась над ним:
– Вы не замерзли?
– Да нет.
– Сегодня зябко. – Теперь, постояв на месте, она и сама ощутила озноб. – У вас что-то болит?
– Нет.
– Как думаете, это из-за сердца?
– Не знаю.
Он заворочался. Оливия встала и подхватила его под мышки, хотя и без толку – он был слишком тяжелый. И все же после долгих усилий он сумел подняться и устроился на скамье.
– Окей, – сказала Оливия, садясь рядом. – Так-то лучше. Теперь подождем, пока мимо пройдет кто-то с телефоном. – И вдруг добавила: – Мне тоже плевать, умру я или нет. Я бы даже хотела. Но только чтоб быстро.
Он повернул к ней лысеющую голову, внимательно посмотрел усталыми голубыми глазами.
– Не хочу умирать в одиночестве, – сказал он.
– Черт. Да мы всегда в одиночестве. Рождаемся одинокими, умираем одинокими. Так какая разница? Лишь бы не чахнуть годами в доме престарелых, как мой бедный муж. Вот чего я по правде боюсь. – Она оттянула полу свитера, сжала в кулаке. Потом повернулась и внимательно посмотрела на Джека. – Цвет лица у вас вроде нормальный. Вы совсем не помните, что произошло?
Джек Кеннисон смотрел на реку.
– Я шел. Увидел скамейку и почувствовал, что устал. Плохо спал ночью. Я сел, и у меня сразу закружилась голова. Я опустил голову, сунул между коленями… и следующее, что я помню, – я лежу на земле, и какая-то женщина вопит на меня: «Вы умерли?»
Щекам Оливии стало горячо.
– С каждой минутой вы все менее мертвый, – сказала она. – Как вы думаете, идти сможете?
– Через минутку попробую. Я просто хочу тут чуть-чуть посидеть.
Оливия бросила на него быстрый взгляд. Он плакал. Она отвернулась и краешком глаза увидела, как он лезет в карман. Потом услышала, как он сморкается, – ничего себе трубный звук.
– У меня жена умерла в декабре, – сказал он.
Оливия уставилась на реку.
– Значит, вы в аду, – сказала она.
– Значит, я в аду.
В приемной у врача она сидела и читала журнал.
Через час к ней вышла медсестра:
– Мистер Кеннисон волнуется, что вам приходится так долго ждать.
– Так передайте ему, чтоб прекратил. Мне здесь вполне уютно.
И это была правда. Честно говоря, ей уже очень давно не было настолько уютно. Она бы не возражала и целый день здесь просидеть. Она читала журнал с новостями – сто лет этого не делала. Одну страницу, однако, она перелистнула очень торопливо, потому что не могла видеть лицо этого президента. Эти близко посаженные глазки, этот торчащий подбородок – все это ее оскорбляло. Чего она только не пережила вместе с этой страной, но чтоб такое! Вот кто выглядит умственно отсталым, подумала Оливия, вспоминая слова той женщины в магазине Муди. Это прямо видно по его крошечным тупым глазкам. И страна за него проголосовала! За кокаиниста, на старости лет вздумавшего креститься. Пусть идут все к чертям собачьим, туда им и дорога. Вот только Кристофера и жалко. И его малыша. Что за мир его ждет, если вообще ждет.
Оливия отложила журнал и с наслаждением откинулась на спинку кресла. Открылась входная дверь, вошла Джейн Хоултон и заняла кресло неподалеку от Оливии.
– Ах, какая юбка! – сказала Оливия, хотя ей всегда было глубоко плевать на Джейн Хоултон, эту пугливую лань.
– Представляете, я ее отхватила на распродаже в Огасте, там магазин закрывается. – Джейн разгладила ладонью зеленую твидовую юбку.
– Чудесно, – сказала Оливия. – Все женщины любят скидки. – Она одобрительно кивнула. – Да, просто отлично.
Она отвезла Джека Кеннисона назад на парковку, где стояла его машина, а потом ехала за ним следом, провожая домой. На подъездной дорожке у своего дома на краю поля он сказал:
– Может быть, зайдете на ланч? У меня, наверное, найдется яйцо или банка печеных бобов.
– Нет, – сказала Оливия. – Вам нужно отдохнуть. Для одного дня с вас хватит развлечений.
Врач взял целую кучу анализов и пока что ничего особенного не обнаружил. «Переутомление, вызванное стрессом» – таков был его предварительный диагноз.
– Да и пес все утро проторчал в машине взаперти, – добавила Оливия.
– Тогда ладно, – сказал Джек и поднял руку. – Спасибо вам большое.
По пути домой Оливия чувствовала себя опустошенной. Пес подвывал, и она велела ему прекратить, и он растянулся на заднем сиденье, как будто и его это утро оставило без сил. Она позвонила своей подруге Банни и рассказала ей, как наткнулась на Джека Кеннисона на дорожке у реки.
– Ох, бедняга, – сказала Банни, чей муж был еще жив. Муж, который чуть ли не всю их совместную жизнь доводил ее до белого каления, объяснял, как правильно воспитывать дочь, нахлобучивал бейсболку, садясь обедать, – все это несказанно бесило Банни. Но теперь получалось, что она как будто вытянула счастливый билет, потому что муж ее был жив, а Банни, думала Оливия, на примере подруг уже поняла, каково это – терять мужей и погружаться в пустоту. Вообще Оливии иногда казалось, что Банни начала сторониться ее, как если бы ее, Оливии, вдовство было заразной болезнью. Но по телефону болтала.
– Повезло ему, что ты проходила мимо, – сказала Банни. – А то представь, так лежать…
– Не я, так кто-нибудь другой прошел бы, – ответила Оливия. – Надо бы ему позвонить, убедиться, что все в порядке.
– Конечно, позвони, – сказала Банни.
В пять часов Оливия нашла в телефонной книжке его номер и начала было набирать, но остановилась. Она позвонила в семь.
– Вы в порядке? – спросила она, не представившись.
– Привет, Оливия, – сказал он. – Вроде бы да. Спасибо.
– Вы дочери позвонили? – спросила Оливия.
– Нет, – ответил он – как ей показалось, с легким недоумением.
– Может быть, ей стoит знать, что вам стало плохо?
– Не вижу причин ее беспокоить.
– Тогда ладно. – Оливия окинула взглядом кухню с ее пустотой и тишиной. – До свиданья.
Она перешла в комнату и легла, прижав транзистор к уху.
Прошла неделя. Во время своих рассветных прогулок вдоль реки Оливия уверилась, что ожидание в приемной, пока Джек Кеннисон был у врача, на краткий миг вернуло ее к жизни. А теперь она снова из жизни выпала. И это был тупик. С тех пор как умер Генри, она много чего перепробовала. Поработала гидом на добровольных началах в художественном музее Портленда, но через несколько месяцев поняла, что целых четыре часа оставаться на одном месте невыносимо. Поволонтерствовала в больнице, но не выдержала: носить розовую форменную куртку и перебирать увядшие цветы, пока мимо тебя носятся медсестры, – это тоже оказалось нестерпимым. Потом вызвалась говорить по-английски на простые темы с иностранными студентами в колледже, которым не хватало языковой практики, – вот это было лучше всего. Но этого было недостаточно.
Так она и ходила каждое утро вдоль реки, а тем временем снова явилась весна, глупая, дурацкая, распустила свои крошечные почки, и что было уж совсем невозможно терпеть – так это мысль о том, что ведь раньше – столько лет! – ей, Оливии, это приносило счастье. Она и подумать не могла, что когда-нибудь ее перестанет радовать красота природы, – но вот вам, пожалуйста. Река блестела, солнце уже поднялось настолько, что Оливии понадобились темные очки.
На изгибе дорожки стояла та самая полукруглая каменная скамья. На скамье сидел Джек Кеннис