он и наблюдал за приближением Оливии.
– Привет, – сказала Оливия. – Новая попытка?
– Пришли результаты анализов, – сказал Джек и развел руками, – у меня ничего не нашли. И вот я, как говорится, снова в седле. Так что да, новая попытка.
– Превосходно. Вы туда или обратно?
От мысли пройти с ним две мили, а потом еще три назад к машине она лишилась присутствия духа.
– Я обратно.
Она не заметила на парковке его ярко-красной сверкающей машинки.
– Вы сюда на машине приехали? – спросила она.
– Разумеется. Летать я еще не научился.
На нем не было темных очков, и она видела, как он ищет взглядом ее глаза. Но очки не сняла.
– Это была шутка, – добавил он.
– Я догадалась, – отозвалась Оливия. – Божья коровка, полети на небо…
Он коснулся раскрытой ладонью скамьи рядом с собой:
– Вы не отдыхаете?
– Нет, я просто хожу, без перерывов.
Он кивнул:
– Тогда ладно. Хорошей прогулки.
Она двинулась было от скамьи, но обернулась:
– Вы нормально себя чувствуете? Вы сидите не потому, что устали?
– Я сижу, потому что захотелось посидеть.
Она взмахнула рукой над головой и зашагала себе дальше. Весь остаток пути она не замечала ничего – ни солнца, ни реки, ни асфальтовой дорожки, ни раскрывающихся почек. Она шла и думала о Джеке Кеннисоне, каково ему без его дружелюбной жены. Он сказал, что он в аду, – и немудрено.
Вернувшись домой, она ему позвонила:
– Хотите как-нибудь съездить пообедать?
– Я бы предпочел поужинать, – сказал он. – Тогда мне будет чего ждать. А если обедать, то потом надо еще как-то протянуть остаток дня.
– Ладно.
Она не стала говорить, что ложится спать с заходом солнца и что поужинать в ресторане для нее все равно что засидеться глубоко за полночь.
– Ой, как это мило, – сказала Банни. – Оливия, да у тебя свидание.
– Вот зачем, спрашивается, глупости молоть? – Оливия всерьез рассердилась. – Просто два одиноких человека решили вместе поужинать.
– Именно, – сказала Банни. – Это и есть свидание.
Странно, до чего я разозлилась, подумала Оливия. И она даже не могла поделиться этим с Банни, потому что именно Банни и сказала то, что ее разозлило. Тогда она позвонила сыну в Нью-Йорк и спросила, как там малыш.
– Просто супер, – сказал Кристофер. – Ходит.
– Ты не говорил мне, что он уже пошел.
– Ага, как пошел, так и ходит.
Ее вмиг бросило в пот – она ощутила его на лице, под мышками. Это было почти как когда ей сказали, что Генри умер, когда они там, в пансионате, не стали ей звонить сразу, дождались утра. А теперь этот их с Генри крошечный потомок, где-то там в чужих краях, в городе Нью-Йорке, делает первые шаги по темной гостиной большого старого особняка. Оливия сомневалась, что ее пригласят в гости, – прошлый ее визит сложился, мягко выражаясь, не очень удачно.
– Крис, может, приедете летом ненадолго?
– Может. Поглядим. Пока что слишком много работы, но вообще мы с радостью. Поглядим.
– И давно он пошел?
– На той неделе. Держался за тахту, улыбался, и вдруг раз – пошел. Целых три шага сделал, прежде чем плюхнуться на пол.
Послушать его, так можно подумать, что это первый ребенок в мире, который научился ходить.
– Как ты, мам? – От радости он сделался дружелюбнее.
– Сам знаешь. Все так же. Ты помнишь Джека Кеннисона?
– Нет.
– Это один такой пузатый балабол, у него жена умерла в декабре. Очень грустно. Мы с ним на следующей неделе ужинаем, а Банни говорит, что это свидание. Как можно нести такую чушь. Меня это прямо взбесило, честно.
– Спокойно себе иди и ужинай. Считай, что это благотворительное мероприятие или что-то в этом духе.
– Вот именно, – сказала Оливия. – Ты совершенно прав.
Вечера в это время года были долгими, и Джек предложил встретиться в шесть тридцать в «Расписном штурвале». «Прямо у воды. Как раз будет очень красиво», – сказал он, и Оливия согласилась, хотя и огорчалась из-за позднего времени. Бoльшую часть жизни она ужинала в пять, и то, что у него (со всей очевидностью) дело обстояло иначе, напоминало ей, что она о нем ничего не знает, а может, и знать не хочет. Он ей с самого начала не нравился, и глупо было соглашаться на этот ужин.
Он заказал водку с тоником, и ей это не понравилось.
– Воду, пожалуйста, – сказала она официантке, и та, кивнув, удалилась.
Они сидели друг напротив друга по диагонали за столиком на четверых, и потому оба видели бухточку с яхтами, и судами для ловли лобстеров, и буйками, которые покачивал вечерний бриз. Ей казалось, он сидит чересчур близко, его большая волосатая рука нависала над бокалом.
– Оливия, я знаю, что Генри долго был в пансионате. – Он посмотрел на нее своими очень голубыми глазами. – Представляю, как это было тяжко.
Такой у них вышел разговор, и это было приятно. Обоим нужен был кто-то, с кем можно поговорить, и кто-то, кого можно выслушать; это они и делали. Слушали. Говорили. Опять слушали. О Гарварде он не упомянул ни разу. Когда они приступили к кофе без кофеина, за яхтами уже садилось солнце.
На следующей неделе они обедали в маленьком кафе у реки. Может, оттого, что дело было в разгар дня, трава за окном была залита весенним солнцем, а припаркованные машины сквозь оконное стекло отбрасывали ослепительные блики, – может, именно из-за этой полуденной яркости все вышло не так хорошо, как в прошлый раз. У Джека был усталый вид, рубашка на нем была идеально отглажена и выглядела дорого; Оливия в длинном жилете, сшитом ею из старых штор, ощущала себя большой и неуклюжей.
– А ваша жена шила? – спросила она.
– Шила? – Он как будто не понял значения слова.
– Одежду. Из ткани.
– А-а. Нет.
Но когда она упомянула, что они с Генри построили свой дом сами, он сказал, что хотел бы на него взглянуть.
– Хорошо, – сказала она. – Поезжайте за мной.
Она наблюдала в зеркало заднего вида, как его красный спортивный автомобильчик держится сразу за ее машиной, парковался он так плохо, что чуть не снес молодую березку. Она слышала его шаги за спиной на крутой дорожке, ведущей к дому. И словно бы видела его глазами свою широкую спину, и казалась себе китом.
– Очень красиво, Оливия. – Он вошел, пригнувшись, хотя вполне мог выпрямиться в полный рост – потолки высокие. Она показала ему «круглую комнату», где можно лежать и смотреть на сад в огромное выступающее окно. Показала библиотеку с высоким балочным потолком и стеклянной крышей, построенную за год до того, как Генри разбил инсульт. Он стал рассматривать книги, и ей захотелось сказать: «Прекратите» – как будто он читал ее личный дневник.
– Он как ребенок, – рассказывала она Банни. – Все трогает руками. Честное слово, взял мою деревянную чайку, повертел и поставил не туда. Потом поднял керамическую вазу, которую нам как-то Кристофер подарил, – и, представь себе, перевернул. Что он там, спрашивается, искал – ценник?
– Мне кажется, ты к нему немножко слишком строга, Оливия, – ответила Банни.
Так что Оливия решила больше не говорить о нем с Банни. Она не рассказала подруге, как на следующей неделе они снова вместе ужинали, как Джек поцеловал ее в щеку, когда она пожелала ему спокойной ночи, как они ездили в Портленд на концерт и как в тот вечер он легонько поцеловал ее в губы! Нет, о таком не рассказывают, это никого не касается. И уж конечно, никого не касается, как она лежит без сна в свои семьдесят четыре, думает о его объятиях и представляет то, чего не представляла и не делала много лет.
И в то же время мысленно она к нему придиралась. Он боится одиночества, думала она. Он слабак. Как все мужчины. Небось хочет, чтобы кто-то ему готовил, убирал. В таком случае не на ту напал! И он слишком часто и слишком восторженно поминает свою мать – тут явно что-то не так. Если ему нужна мамочка, пусть поищет в другом месте.
Пять дней лил дождь, не по-весеннему хлесткий. Это был холодный, просто-таки осенний ливень, и даже Оливия, как бы много ни значили для нее прогулки вдоль реки, не видела смысла по утрам высовывать нос из машины. Она была не из тех, кто ходит с зонтиком. Приходилось пережидать все это в «Данкин Донатс», с псом на заднем сиденье. Отвратные дни. Джек Кеннисон не звонил, и она ему не звонила. Наверное, он нашел кого-то другого, готового внимать его горестям и печалям. Она воображала его сидящим на концерте в Портленде рядом с какой-то женщиной и думала, что легко могла бы всадить ему пулю в голову. И снова подумала о собственной смерти: только чтоб быстро. И позвонила Кристоферу в Нью-Йорк.
– Привет, как дела? – сказала она – сердито, потому что он никогда не звонил.
– Привет, нормально, – сказал он, – а у тебя?
– Отвратно, – ответила она. – Как Энн, как дети? – Кристофер женился на женщине с двумя детьми, а третий ребенок был уже его. – Все как пошли, так и ходят?
– Еще как, – ответил Крис. – Бедлам и суета.
В этот миг она его почти что ненавидела. Ее жизнь тоже когда-то была такой – бедлам и суета. Погоди, думала она, ты еще увидишь. Все уверены, что они всё знают, а на самом деле никто не знает ни черта.
– Как прошло твое свидание?
– Какое свидание? – спросила она.
– С тем мужиком, которого ты терпеть не можешь.
– С ума сошел? Это никакое не свидание!
– Окей, но как прошло-то?
– Нормально, – ответила она. – Он дурак, твой отец всегда это знал.
– Отец его знал? Ты не говорила.
– Не то чтобы прямо-таки знал, – пробурчала Оливия. – Скорее издалека. Но достаточно, чтоб понимать, что он дурак.
– Теодор плачет, – сказал Кристофер. – Мне надо идти.
И вдруг – точно радуга в небе – позвонил Джек Кеннисон.
– По прогнозам, завтра небо прояснится. Встретимся на дорожке у реки?
– Почему бы и нет? – сказала Оливия. – Выеду в шесть.
Утром, когда она заезжала на гравийную парковку у реки, Джек Кеннисон поджидал ее, привалившись к своей красной машинке, сунув руки в карманы. На нем была ветровка, которой она раньше не видела, – голубая, под цвет глаз. Ей пришлось доставать кроссовки из багажника и надевать прямо перед ним, и это ее раздражало. Она купила их в отделе мужской обуви сразу после того, как умер Генри. Широкие, светло-бежевые, они все еще были в полном порядке – и шнуровка, и подошвы. Она распрямилась, тяжело дыша, и сказала: