Прикрыв крышку, Морда берет записную книжку со столика рядом и стремительно что-то в ней записывает. Смачивает пальцы слюной, вырывает листок, а саму книжку кладет на крышку коробки. Затем уходит.
Наконец снова могу вдохнуть. Соскальзываю с прозрачного пъедестала и оборачиваюсь – солдатики застыли в ожидании команды.
– Эй, – рявкаю я, но голос совсем тонкий, похожий на мышиный писк. – Эй, очнитесь.
Трясу за плечо одного, стучу по киверу другого. Щелкаю пальцами и хлопаю перед глазами. Никакой реакции.
Хрен с вами, сам выберусь.
Подхожу к краю коробки. Поднимаюсь на носочки, тяну руки и пытаюсь поднять крышку. Не двигается, тяжелая. Все из-за записной книжки.
Скинуть бы ее… Только как?
Оглядываюсь.
Ухмыляюсь.
Не просто так их посадили в одну камеру со мной.
Надо пробовать.
С детдомовским другом мы как-то раз украли несколько оловянных солдатиков. Они почти ничего не весили.
Подхожу к одному солдатику и пытаюсь его поднять. Легкий, пустоглазый, он взирает на меня с немым упреком. Подтаскиваю его к краю коробки, обхватываю руками и рывком поднимаю.
Ррраз.
Два.
Бдыщ.
Крышка на месте, но записная книжка сдвинулась.
Отлично!
Стук головы солдатика о крышку коробки хлесткий, прерывистый, отдаленно напоминает стук дятла, разносящийся по лесу.
Записная книжка, подпрыгивая, приближается к краю. Нужно смахнуть ее осторожнее, иначе Морда услышит громкий хлопок.
В этом теле усталость не ощущается. Последний рывок, и…
Хрррясь!
Тело солдатика в моих руках трескается. Его голова с безобразно вытянутым кивером повисает набок, как кусок мяса, шатающийся на недорубленной жиле.
Отбрасываю хлам, в который превратился мой временный таран, и подхожу ко второму солдатику.
– Ты – мой путь к свободе, приятель. Не подведи.
Волочу его, под ногу скатывается отвалившаяся голова другого гусара. Из шеи торчат красные обрубки, напоминающие настоящие, человеческие.
Обрубки позвоночника выглядывают из останков солдатика.
Они же… не могут быть людьми?
Едва задав вопрос, сам же отвечаю:
Могут.
Могут быть такими же пленниками оловянных тел, как я. Вот только почему они не шевелятся? Не говорят? Не пытаются что-то изменить?
Поворачиваю голову и всматриваюсь в лицо уцелевшего гусара. Ничто в его застывшей мимике не изменилось. Все тот же болезненно пустой взгляд, бледная кожа, обтягивающая неестественный череп.
Мертвец?!
Отшатываюсь, судорожно вдыхая, открывая и закрывая рот, фильтрующий рвущийся наружу крик.
Солдатик выскальзывает из рук и падает. Ощущение, напоминающее фантомное биение сердца, прекращается на миг.
Ну и что, что мертвец? Ему уже ничем не помочь! А я еще могу выбраться.
Подступаю и склоняюсь к одинокой фигурке, что лежит на спине и бессмысленно глазеет в прозрачный потолок. Вздергиваю подбородок, поднимаю солдатика и всматриваюсь, вслушиваюсь.
Тишина.
Пора!
Крепким точным ударом сбиваю с крышки записную книжку. Она падает на пол, а я откидываю фигурку и цепляюсь за края коробки. Подтягиваюсь, поочередно перебрасываю ноги.
До пола – далеко. Как если бы я забрался на самый высокий мост и решил наклониться, растеряв инстинкт самосохранения.
Чего боюсь? В прошлый раз упал и ничего не случилось!
Так-то оно так. Похоже, я состою из олова. А оно, вроде бы, хрупкое. Смогу ли я не рассыпаться после такого падения?
Дождешься, пока Морда снова появится! Он тебя тогда под замок посадит!
И все же… все же нужно спуститься аккуратнее. Я не мертвец, как другие солдатики. У меня нет шанса на ошибку.
Усмирив панику, соскальзываю на полку рядом с коробкой. Пересиливаю желание обернуться – мертвые не должны мешать живому. Пусть лежат, а я пойду вперед.
Неподалеку есть металлический стеллаж. Если разбегусь, то попаду на его верхнюю полку, а там добраться до пола уже дело техники.
Решено.
Отступаю до самого края полки, выдыхаю и бегу, разгоняясь.
Прыжок!
И вот уже лечу с полки на стеллаж, наполняемый чувством свободы.
Осталось совсем немного!..
Замираю.
И стремительно несусь вниз.
Я бы хотел закрыть глаза, но они распахнуты и неподвижны.
Отдаляющийся потолок – свидетель моей нелепой кончины.
Х Х Х
– Просыпайся, – тычок в бок. Морщусь, резко поворачиваюсь на другой бок и натягиваю одеяло. – Да просыпайся скорее!
– Черт! – подскакиваю, всклокоченный и злой. Сжимая кулаки и зубы и хмуро выплевываю: – Чего тебе?!
– Я один дом нашел. Там можно поживиться, – друг заговорщически подмигивает и ухмыляется, показывая щербинку.
– Почему именно ночью? – недовольно шиплю, а сам уже натягиваю штаны и колючий свитер.
– А когда еще-то? – Щербатый разводит руками в притворном удивлении. – Бабка дрыхнет, заберем, че надо, и свалим.
– Ладно.
Ночные побеги из детдома стали для нас похожи на приятную прогулку. Мы уходили, пока спали остальные, не забывая посмеяться над лысоватым сторожем, творили, что вздумается, а после складывали пожитки в тайник в недостроенной трехэтажке. Когда хотелось, сбегали в нее и пировали. Ели сладости, чипсы, колбасы, пили газировку и минералку. Здесь мы были королями, и никто не гнал нас спать или делать уроки, не заставлял слушаться старших. Мы были сами по себе – и это было прекрасно.
– Че на этот раз присмотрел?
– Дом так себе, но бабка, похоже, столетняя. Думаю, у нее золотишка навалом и всякого ценного чего тоже есть.
– А если ниче нет? Че делать будем?
– Как че? Найдем че-нить! – смеется Щербатый.
– Если не найдем, ты мне свой нож отдашь.
– Еще че! Нож ему отдать!
Так мы и шли к окраине, пока перед нами не предстал огромный дом. Перекошенный, облупившийся и деревянный. На окне отвалилась ставня, оставив вторую сиротливо поскрипывать. Низенький забор охранял территорию, как издыхающая собака, трясущаяся от слабости и склоняющаяся к земле.
– Ну? Кто первым пойдет? – спрашиваю.
– Да я думал, мы вместе. Или ты зассал?
Усмехаюсь.
– А как же право первым зайти на территорию, которую будешь обносить?
Щербатый закатывает глаза и качает головой, выдыхая с явным недовольством.
– До трех? – говорит.
– До трех.
Вскидываем кулаки.
– Цу, е, фа!
У меня «ножницы», у него «бумага».
На второй раз – мои «ножницы» ломает его «камень».
– Че, не хочешь на ничьей затормозить? – ухмыляется Щербатый.
Довольный такой, будто уже знает исход игры.
– Цу, е, фа!
– Ну блин! Как тебе удается, а? – канючит он.
– Удача, – похлопываю его «камень» своей «бумагой» и направляюсь к дому.
– Ты совсем сбрендил, что ли? – шипит Щербатый.
Оборачиваюсь к нему, сжимая ручку входной двери.
– А че?
– Кто воровать через парадный заходит?!
– Ну, я! Ты против, что ли?
Пока он дуется, проворачиваю круглую ручку как можно тише. Ступаю на поскрипывающие половицы. Нас обдает влажным теплым воздухом с удушающим запахом лекарств. Справа виднеется арка в кухню, слева гостиная, а впереди две двери. Из-за одной, приоткрытой, доносится сонное сопение.
Кошусь на Щербатого и нехорошо так улыбаюсь. Его лицо становится многострадальным. Вальяжно указываю на приоткрытую дверь, а сам отправляюсь к другой.
– Может, сначала на кухню, а? Там точно серебро есть столовое, – шепчет Щербатый.
Качаю головой. Мы уже не раз так делали, и это начало утомлять. Самое ценное хозяева обычно хранят рядом с собой: на прикроватной тумбе, под кроватью, в шкафах. И хоть мы оба идем на риск, мы знаем: он того стоит.
Проскальзываю внутрь, прикрываю дверь как можно тише. Отрываю пятку, касаюсь мыском кеда половицы и вожу ступней влево-вправо. Не скрипит. Бегло осматриваю комнату. На кровати спит старуха – из окна ее лицо щупает бледный лунный свет.
Я не раз думал, каково это – спать в своей постели, в своем доме рядом со своей семьей. У меня-то такого нет. Наверное, поэтому мне легко брать чужое, прикрываясь плащом ночи. Пока не видят, не осудят, а я могу делать все, что захочу.
Подхожу к тумбе, посматривая на старуху, как ее назвал Щербатый. Вроде не такая уж и старая. Выдвигаю ящики и обнаруживаю в одном бархатную коробочку. Раскрываю. Кольцо. Похоже, золотое. Вытаскиваю и сую в карман.
Рядом раздается протяжный храп. Вздрагиваю, отшатываюсь, едва не выронив коробку.
Пронесло.
Склоняюсь к старухе, чтобы рассмотреть ее получше. Щербатому все равно, как выглядят люди, которых мы грабим, а я хочу их запомнить. Вряд ли в мире есть хоть один серийный форточник или карманник, который запоминает своих жертв. Они не представляют для него никакой ценности. Я же запоминаю историю каждого.
Передо мной не просто дрыхнущая старуха, звучащая как мотор трактора, что вот-вот отдаст концы последним хлопком. Передо мной владелица золотого кольца. Наверное, от мужа осталось, который давно помер.
Присматриваюсь к ее пальцам, скрещенным на животе, выискивая след от кольца. Толком не видно, блин. Отставляю коробку на тумбу и осторожно касаюсь морщинистых пальцев. Да и не такие уж они и морщинистые. Словно только начинают скукоживаться. Теплые, сухие.
Кошусь на старуху, затем провожу по ее безымянным пальцам. Непонятно. Никакого следа не чувствуется.
– Верни-ись! – вскрикивает она и резко садится на кровати, распахнув веки.
Замираю, вывернув голову в ее сторону. Глаза, словно у слепой, мечутся из стороны в сторону, выискивая кого-то.
Подавшись вперед, старуха сжимает меня за плечи и тянет тягуче низким голосом:
– Верни-и-ись!
Вырываюсь, отшатнувшись, задеваю тумбу. Коробка падает с оглушающим в тишине стуком. Старуха промаргивается, замечает коробку, а после поднимает совершенно осмысленный взгляд.
– Ты… Отдай!