Разворачиваюсь и бегу из комнаты. Щербатый в коридоре только успевает раскрыть рот. Хватаю его за руку и тащу за собой, спасая. Тяжелые торопливые шаги преследуют нас. Они уже за спиной, я ощущаю затылком болезненный взгляд женщины.
– Отдай! – воет она в ночи на крыльце, но мы со Щербатым быстрее. – Отдай же! Оно бесценно!
Под истошные крики мы подбегаем к черте, где город пропадает и начинается лес.
– Будь ты проклят, вор малолетний! – доносится вслед.
Х Х Х
Меня окружает белое. Странное.
Но я все еще жив.
От меня не так-то легко избавиться!
– Дядь, чем помочь?
– Возьми вон там, – слышу голос Морды, – и вынеси на улицу. Это мусор.
– Хорошо.
Вибрация от шагов становится все ближе.
Нехорошо. Нифига не хорошо!
Пробую шевельнуться – опять не выходит. Но ведь у меня же как-то получилось выскользнуть из лап Морды в прошлый раз! Или мне это только казалось?
Влево, вправо, влево, вправо.
Лучше бы стал какой-нибудь неваляшкой, а не обездвиженным солдатиком. Развернуться бы смог, блин!
Вправо, влево, вправо, влево.
Взбиваю нечто белое. Оно поддается и накрывает меня, прячет от глаз, от которых я хочу избавиться.
– А можно глянуть, что тут?
– Нет! – резкий выкрик Морды хлопает по ушам, словно сдуру закрытая дверь. – Там всякое гнилье. Поднимешь тряпки, потом в носу неделю запах будет стоять.
– Фу, – отвечает кто-то мелкий, судя по еще не сломавшемуся голосу.
Сменяется освещение: из темного становится тускло-желтым, а после – ослепительно-белым.
Копошение справа, потом слева.
Отдаляющиеся шаги. Хруст… очень знакомый хруст.
Снег, что ли? Когда я был человеком, его еще не было. Или же был?..
Увлеченный мыслями, не сразу обнаруживаю, что на меня смотрит еще одно огромное лицо. Мальчишеское, конопатое, с блеском в глазах. Таким, какой был у нас со Щербатым, когда задумывали очередную пакость.
– Ну ты и урод, – говорит пацан, хватает меня и вертит. Сжимает кивер пальцами, пытаясь снять.
Тррреск.
– Фу, еще и пачкаешься, – пацан морщится и бросает меня лицом вниз.
Падаю в простыню, которая выскальзывает из-под меня.
– Лучше гляну, чего он тут прячет.
Лежу сверху на останках таких же солдатиков, какие были со мной в пластиковой коробке. У кого оторвана голова, у кого сломаны ноги и руки. Раны зияют подгнивающей плотью. Я словно на поле боя среди настоящих гусаров. Последний выживший, тщетно надеющийся на спасение.
Вокруг мертвецы.
Мертвецы, мать твою!
– Вот ведь старый задрот. За сорокет уже, а все игрушками балуется, – хмыкает пацан.
Слышу отдаляющийся хруст снега.
И вглядываюсь в целое море убитых игрушек подо мной.
Нужно скорее выбираться! Как только смогу шевелиться вновь.
Х Х Х
– Так и не отдашь нож? – покручиваю кольцо указательным и средним пальцами.
Такое блестящее, чистое, даже мое отражение в нем просматривается.
– Да заткнись, – бурчит Щербатый. – Только и делаешь, что хвастаешься дурацкой добычей! Подумаешь, не перепало один раз.
– Золото, – намекаю ему с усмешкой.
– И че? Твое же теперь.
– Мое, – произношу гордо, с улыбкой.
Обычно мы со Щербатым храним наворованное в тайнике, но это кольцо я захотел оставить себе. Долгое время прятал под матрасом и носил на веревке на шее, скрывая футболками и рубашками. Пока однажды все не изменилось.
– …йся.
– Ну пять минут еще, – сонно бормочу.
– Да просыпайся уже.
Лениво приоткрываю глаз. В миллиметре от него зазубренное лезвие ножа. Перевожу фокус от его кончика к ручке, а от той – к руке и лицу.
– Я мог бы срезать веревку и ты бы ничего не почувствовал, – тихим шепотом делится Щербатый. – Но так мне кажется правильнее.
– Че ты хочешь? – сиплю, осторожно приподнимаясь на локтях.
– Его, – острие касается моей груди через ткань футболки.
– Сердце, что ли? – невольно прыскаю.
Взгляд Щербатого становится жестким и колючим, как мой ненавистный и единственный свитер.
–Его, – с нажимом повторяет он.
Все и так понимаю. Лезвие сейчас аккурат внутри кольца.
– Так забери, раз так хочешь.
– Не-ет, – с усмешкой тянет Щербатый. – Сделай вид, что ножа нет, и ты мне по доброте душевной его отдаешь.
– А не то что?
Кожу на груди колет и режет.
– Не то прирежу тебя, и ничего мне не будет.
Спокойный тон и абсолютно уверенные в своей правоте глаза пугают куда больше мысли, что я расстанусь с единственным сокровищем. Это больше не мой друг. Это кто-то другой. Совсем чужой.
– Как это не будет? Посадят тебя.
Щербатый улыбается и едва слышно смеется, чтобы не разбудить остальных сирот.
– Нам двенадцать, ты забыл? Меня разве что отведут к детскому психологу. А я расскажу ему слезную историю о том, как ты надо мной издевался. И что я просто хотел жить.
Поднимаю руки и снимаю веревку с кольцом. Сжимаю так крепко, что на ладони остается след.
Протягиваю Щербатому.
Он хватается за веревку и дергает, но я не отпускаю.
– Да подавись ты этим кольцом, – разжимаю руку, и Щербатый отлетает назад, падает и будит остальных.
Пока сонные мальчишки пытаются понять в чем дело, он ловко прячет кольцо за пазуху и складывает нож. О ноже знают все в этой комнате, но о кольце только мы двое.
– Че опять не поделили? Ночь на дворе! – возмущается кто-то.
– Да я просто поболтать хотел, а он шуток не понимает, – с привычной глуповато-добродушной улыбкой говорит Щербатый.
Отворачиваюсь и ложусь на бок. Раненая кожа на груди ноет. Замечаю на футболке едва видную дырку и темное пятнышко.
Х Х Х
Скованность отступает.
Наконец-то! Шевели уже оловянным задом.
Поднимаюсь, упираясь в останки солдатиков-неудачников. Все они – лишь груда хлама. Неважно, были ли они такими же, как я. Я выживу, а они – уже нет.
Решимость подхлестывает.
Взбираюсь по телам и головам к краю плетеной корзины. Подпрыгиваю, цепляясь за выступы.
Есть!
Вишу головой вниз, как загнутая трубочка. Приподнимаюсь, опираясь ладонями на корзину. Белое покрытие на руках потускнело. Наверняка перемазалось в останках других солдатиков.
Поднимаю взгляд. Передо мной расстилается полотно снега. Протоптанная дорожка ведет к дому.
Если бы у меня сейчас было сердце, оно бы вздрогнуло.
Тот самый перекошенный дом, где жила старуха.
Почему именно он?
Сбрасываю оловянное тело в снег. Он чуть приминается подо мной, но я ведь почти ничего не вешу.
Поднимаюсь. Оглядываюсь.
До поломанной калитки и забора идти целую вечность.
А вдруг кто-то из людей выйдет, и я не смогу уйти?
Опасения прерываются жесткой мыслью: Нужно пробовать!
Разворачиваюсь и иду, оставляя крошечные следы. Не оборачиваюсь, надеясь, что когда эти следы заметят, я буду уже далеко.
Вот только с каждым шагом проваливаюсь все глубже и глубже.
Да что за черт?!
Опускаю голову.
Вижу нечто серое. Вспученное.
Что за?..
Заваливаюсь вперед, в последний миг успев вывернуться, чтобы видеть небо, а не снег.
Холодное, серое, оно словно упрекает меня в невежестве.
Сейчас ведь зима! А ты из олова! Совсем долбанулся?
При минус тринадцати градусах по Цельсию олово начинает тускнеть и разрушаться, становится серым. А в минус тридцать три градуса уничтожение происходит быстрее. Оловянная чума – вот что меня сразило.
Упрекать себя поздно.
Не думал, что ненавистная химия вообще в жизни понадобится…
Будь я человеком, сказал бы, что не чувствую ног. Сейчас я и вправду их не ощущаю, как и всего остального.
Веса тела.
Прикосновения мороза.
Только страх, оседающий в глубине подсознания.
Так я умру?
Вздох сорвался бы с моих губ, если бы я был прежним.
Нет!
Поворачиваюсь на живот и ползу, оставляя за собой серую оловянную крошку.
Пока глаза смотрят, пока это дурацкое игрушечное тело двигается, я буду бороться.
Пальцы сереют и распухают, расползаются.
Предплечья заходятся трещинами.
Кивер скручивается ко лбу, норовя заслонить обзор.
До заветных ворот еще так далеко!..
Белая полоса горизонта. Протоптанная людьми дорожка. Чернеющие скрюченные пальцы деревьев.
Когда-то добраться до них было так легко.
Подтягиваюсь остатком правого локтя и вновь замираю против воли.
Теперь точно конец.
Х Х Х
– Господь Всемогущий… – бормочет кто-то. – Что же с тобой делать-то?
Нечто темно-вишневое перекрывает глаза. Ничего не вижу, могу полагаться только на слух.
– Вот поднесу к печке, сразу согреешься.
Торопливый хруст снега сменяется поскрипыванием половиц. Сквозь просвечивающую ткань яркость улицы переходит в тусклый свет желтой лампы.
Ткань пропадает, а я оказываюсь глазами к потолку. Сверху смотрит морщинистая старуха с растрепанными волосами и подслеповатыми глазами.
– Что же ты на улицу побежал? Сидел бы в подвале, – бормочет она участливо.
Тон заботливый, как у… мамы? Чужие мамы часто так ворковали с детьми. А мне неведомо, что означает мама.
– Помню я тебя, наглеца эдакого. Заявились с дружком посреди ночи, еще и кольцо украли, – выпучив глаза, старуха склоняется ближе и всматривается. – Зарезали дружка-то твоего! Знал?
Домахался, значит, ножиком. А я всегда ему говорил, что однажды он за него получит. Мог бы отдать мне за кольцо, оба были бы довольны.
– Поделом ему. Последнее от моей роднули забрали! Изверги! – Из причитающего шепот переходит в яростный. – От кровиночки только кольцо и было, так и то отняли, проклятые!
Слюна изо рта старухи летит мне в лицо. Ее подгнивающие и желтые зубы пошатываются.