Я звонила Лизе или Паше и узнавала последние новости.
– Представляешь, – сказала как-то Лиза, – тут один мужик ходит в клуб исключительно ради меня. Приходит только в те дни, когда я выступаю, и уходит сразу после моего танца. Симпатичный такой. Как ты думаешь, кто это?
– Или маньяк, или твой будущий муж, – ответила я.
– Лучше второе, – засмеялась Лиза.
Это точно.
Сурков долго и подробно рассказывал мне про дела в отделении и жаловался на новую медсестру. Ее перевели вовсе даже не из урологии, как думал Сурков. Нет, нам подсунули какую-то полоротую из гинекологии. Саныч рвал на себе последние волосы.
Мне оставалось только сочувствовать. Я все еще отождествляла себя с третьей хирургией, но уже слегка отстраненно. Мое настоящее место было здесь, в Хвойном.
Перед ужином, если погода позволяла, мы с Виктором Петровичем выходили на улицу подышать свежим воздухом. Делали кружок вокруг дома. Иногда спускались к озеру и смотрели, как катаются на коньках ребятня и взрослые.
А после ужина наступало мое любимое время. Виктор Петрович снова садился в свое кресло за письменный стол, а я пристраивалась рядом в качалке. И мы читали: он – какой-нибудь академический труд, а я – учебник по химии. Я все еще не потеряла надежду поступить когда-нибудь в мединститут.
Иногда он откладывал книгу в сторону, и мы разговаривали. Говорил, в основном, Виктор Петрович, а я лишь слушала. Он рассказывал о себе, о своей молодости, о своих мечтах – сбывшихся и не сбывшихся.
Потом мы готовились ко сну.
Элеонора Константиновна заходила к мужу пожелать спокойной ночи.
Я ставила ему укол и включала телевизор – Виктор Петрович не любил засыпать в тишине. Ему нужен был негромкий фон.
Под какую-нибудь нейтральную передачу он потихоньку засыпал, а я доставала подушку с одеялом и готовила себе место на диване в кабинете. Дверь между нами оставалась открытой. Я лежала в темноте и прислушивалась к его неровному дыханию.
Так дни шли за днями, и мне уже казалось – или хотелось? – что так будет всегда.
…
С Элеонорой Константиновной мы виделись, как правило, лишь дважды в день: утром, когда она приходила поздороваться с мужем, и вечером перед сном.
Время от времени я заставала ее в гостиной с неизменным журналом в руках. Порой она просто сидела на диване и смотрела в никуда.
При этом выглядела Элеонора Константиновна всегда исключительно. Мне, грешным делом, иногда казалось, что она готова отправиться куда-то и только ждет какого-то сигнала или знака.
Бывало, мы обменивались с ней несколькими фразами о самочувствии Виктора Петровича. Иногда я просила ее купить заканчивающееся лекарство. В остальное время она меня почти не замечала.
Однажды, проходя мимо нее, сидящей на диване с отсутствующим видом, я почувствовала слабый запах алкоголя.
Это было так неожиданно, так не вязалось с ее безупречным обликом, что я в растерянности затормозила и повернулась к ней.
– Элеонора Константиновна, Вы себя хорошо чувствуете? – спросила я осторожно.
Она сидела как сфинкс и даже не пошевелилась. Лишь повела глазами в мою сторону.
Потом ее глаза вернулись в прежнее положение. Она молчала. Я ждала.
Не дождавшись ответа, я пожала плечами и пошла на кухню.
…
Из детей Виктора Петровича первой я увидела Светлану.
Она приезжала каждую субботу: когда с мужем, когда без мужа, но всегда с детьми – двумя дочерьми.
Она приводила свое семейство в кабинет, рассаживала по местам и начинала подробно рассказывать обо всех событиях, произошедших с ними за последнюю неделю. Говорила она долго, нудно, не упуская ни одной самой незначительной подробности.
Виктор Петрович терпеливо слушал ее, но было видно, что по большому счету ему неинтересно. Светлана не могла не чувствовать этого и старалась еще больше.
Я ощущала неловкость, присутствуя при их встречах, и первое время оставляла их одних. А потом перестала уходить из кабинета. Во-первых, мне хотелось понять суть их взаимоотношений. А во-вторых, Светлана не обращала на меня никакого внимания. Я была мебель, деталь обстановки.
А мне было жаль их обоих. Виктора Петровича за то, что он, лишив много лет назад свою дочь отцовской любви, теперь испытывал чувство вины за это. Но, будучи не в силах изменить что-либо, он лишь откупался от нее.
Светлана же, словно не замечая этого, упорно старалась заинтересовать отца собой, своей семьей и детьми.
Старшая из дочерей, Катя, была полноватым застенчивым подростком лет тринадцати. Это был тот возраст, когда еще не ясно, вырастет ли из гадкого утенка прекрасный лебедь. Пока преобладал утенок. Катя это чувствовала и очень себя стеснялась. Вообще, она стеснялась всех, а деда, по-моему, просто боялась.
Младшая, Маша, была капризной и вредной девчонкой примерно восьми лет – на мой взгляд, копия деда. Он неприязненно следил за ней глазами, когда она бесцеремонно шарила по книжным полкам в поисках чего-нибудь интересного.
Муж Светланы, Игорь, рыхлый равнодушный субъект, обычно обменивался с тестем несколькими незначащими фразами и спускался в гостиную, где смотрел телевизор, отвлекаясь только на ужин.
Как правило, их семейство не оставалось ночевать и уезжало в тот же вечер. Воцарялась долгожданная тишина, и Виктор Петрович облегчено вздыхал.
…
С Кириллом я познакомилась в двадцатых числах ноября, когда у него, по всей видимости, закончились деньги, и он перебрался на постой в Хвойный.
Он приезжал каждый вечер и уезжал каждое утро.
Фима откармливала его впрок и баловала вкусненьким. За глаза она ругала его за непутевость, бессердечность и за то, что он был в контрах с отцом. Но, вообще-то, она в нем души не чаяла – Кирилл вырос на ее глазах.
Как-то вечером, ближе к ночи, я лежала на диване и смотрела на луну за окном.
Виктор Петрович уже с час как уснул, а мне почему-то не спалось. В животе начинало урчать, и я решила сходить на кухню чем-нибудь подкрепиться.
В доме было темно и тихо.
Элеонора Константиновна, пожелав мужу спокойной ночи, ушла к себе.
Фима и Римма Сергеевна разъехались по своим домам. Точнее, это Римма Сергеевна уехала в город, а Фима ушла в соседнюю деревню в двух километрах от Хвойного. Есть ли семья у Риммы Сергеевны – я не знала. Зато знала, что Фима содержит мужа-алкоголика и престарелую мать.
Я осторожно спустилась по лестнице, крепко держась за перила – еще не хватало свалиться в темноте и переломать кости.
В кухне слышалась какая-то возня. Я пошла на свет и звуки и увидела любопытную картину.
Из-за открытой двери холодильника торчал чей-то зад в вытертых джинсах. Слышалось бряканье и лязганье переставляемых банок, кастрюлек, бутылок. Кто-то внимательно изучал содержимое холодильника.
Наконец, этот кто-то определился и начал доставать продукты. Потом он выпрямился, ногой закрыл дверь и повернулся, чтобы поставить свою добычу на стол.
Вероятно, в белом халате я была похожа на привидение, потому что он так испугался, что чуть не уронил бутылку с молоком на пол.
– Фу, черт! – воскликнул он. – Зачем же так пугать людей?
Я виновато посмотрела на свои бесшумные войлочные тапки.
– Вы, наверное, Оля? – спросил он, раскладывая на столе продукты.
– А Вы, наверное, Кирилл, – сказала я, заходя на кухню.
Я включила чайник, достала из шкафа банку с джемом и батон и стала делать себе бутерброд.
Кирилл отрезал большой кусок хлеба, положил на него нарезанный колесиками огурец. Полил огурец майонезом, сверху положил котлету, добавил несколько ломтиков сыра и придавил все это еще одним куском хлеба. Получилась пизанская башня – высокая и кривая.
Я с интересом ждала, сможет ли он затолкать в рот эту конструкцию. Он смог.
Мы сидели за противоположными концами стола, ели свои бутерброды, запивали их – я чаем, он молоком – и разглядывали друг друга.
Кирилл был красивым молодым человеком, очень похожим на мать – такие же тонкие черты, темные волосы – но без ее надменного вида. Правда, это совсем не означало, что он выглядел дружелюбным. Он выглядел… никаким.
Я долго подбирала нужное слово, пока, наконец, смогла описать выражение его лица. Оно было непроницаемым.
Почему-то вспомнилось, как Фима говорила, что он игрок.
– Как отец? – поинтересовался Кирилл.
– Хорошо, – ответила я осторожно.
За все то время, что я жила в этом доме, он ни разу не позвонил отцу справиться о его здоровье.
– Сколько ему осталось? – спросил Кирилл, откусывая большой кусок.
Я подавилась, а вокруг не было никого, кто мог бы меня спасти. Кирилл жевал свой бутерброд и ждал, когда я отвечу. Я кашляла и лихорадочно соображала, что же мне ему сказать. Меня просто потрясла непринужденность, с которой он задал этот вопрос.
Если он знал диагноз, то скрывать что-либо мне не было смысла. И все же… Я не могла с ним это обсуждать. С Пашей могла, с Кириллом – нет.
– Не знаю, – сказала я, в конце концов. – На это может ответить только врач.
– Ну, хотя бы приблизительно, – настаивал он.
– Спросите у Элеоноры Константиновны, – предложила я.
Мы почти одновременно доели и встали из-за стола. Я подошла к раковине вымыть кружку и оказалась рядом с ним.
Он буквально возвышался надо мной – я не доставала ему даже до плеча – и подавлял меня. Мы были ровесниками и в принципе равны, но все же я остро ощущала его превосходство. Он был выше, сильнее, хладнокровнее. Я же была маленькой и слабой, и к тому же меня переполняли эмоции.
Сполоснув кружку и поставив ее на полку, я прошмыгнула мимо него к выходу. Хотела уйти, не попрощавшись, но потом решила, что это будет некрасиво, и обернулась.
– Спокойной ночи, – сказала я вежливо.
– И тебе того же, – усмехнулся Кирилл.
…
– Как ты там? – спросила Лиза по телефону.
– Терпимо, – ответила я. – Пока держусь.
– А то бросай все на фиг и давай к нам в клуб.
– Куда? – поразилась я.