— Уходите, мама, и уезжайте из Петровска. Помочь больше не поможете, кроме как уже помогли: поддержали своей лаской и успокоили насчет Жени. Счастливо вырвалась. Помогите ей вырастить Павлика и Валечку: Спасибо, и прощайте, или этот интеллигентный палач Юрченко схватит вас, лишь бы напакостить мне. И не надо, чтобы видели вы, как будут вешать меня. Не плачьте, прощайте, мама!..
Нелегко было выслушать эти слова, нелегко было и произнести их.
«...Конечно, мать его не послушалась, — прибавила в своем письме Евгения Дмитриевна Губанова, — а стала продолжать все, что делала: разъезжать, как торговка мелочами, по ближним селениям, чтобы отвести глаза деникинцам, а когда возвращалась в Петровск, через верных людей наводила справки. В последних числах января уехала опять с товаром, вернулась уже в середине февраля и узнала, что Феди и его товарищей в тюрьме нет...»
А стряслось за это время самое немыслимое для обитателей камеры смертников, откуда никто при деникинцах не уходил обратно в жизнь..
После месяца непрерывной пытки холодом на цементном полу (мстя Губанову за то, что упустил его близких, начальник контрразведки распорядился сломать нары в камере), тюремщики вдруг расковали моряков. Затем помощник начальника тюрьмы объявил им решение суда, который якобы рассмотрел их дело заочно: освободить от наказания, поскольку нет улик в доставке бензина большевикам, но зачислить в солдаты, поскольку все четверо подлежат мобилизации по своему возрасту.
— К белякам! На службу! — вскипел Трусов, как только помощник начальника тюрьмы, зачитав с порога решение суда, захлопнул дверь камеры. — На такое гадство пусть других ищут!
Губанов урезонил его:
— Не кипятись, Миша. Из солдат уйти можно: Смотришь — и еще кое-кому мозги вправить удастся...
Только не каверзу ли подстраивает Юрченко? Не думайте, что он отступился, у него хитрость из хитрости заодно с подлостью лезет.
Ланщаков и Любасов были согласны с Губановым.
Уговорились: подчиниться, пока не разгадают, что за ловушку приготовили им в контрразведке...
В тот же день тюремные конвоиры привели их к воинскому начальнику Порт-Петровска. И в тот же день вечером, отпущенные воинским начальником на сутки с наказом привести себя в порядок, моряки сидели за столом в матросском кубрике парохода «Астрахань», наслаждаясь теплом и чистотой, смыв вместе с грязью, стряхнув вместе с вшивыми космами и лохмотьями кошмар камеры смертников. Сидели среди настоящих товарищей, друзей, которые еще четыре месяца назад выручили Губанова и свели на нет провокацию, затеянную против него начальником контрразведки, а теперь поделились по-братски всем, что имели, всем, что знали.
Слушать пришлось долго. Сперва о том, что деникинские войска откатились из-под Тулы далеко на юг и недавно выбиты из Ростова; что колчаковцы окончательно разгромлены и уже сдали Иркутск... Затем о каспийских делах: что бои в Закаспии идут на подступах к Красноводску; что XI армия перешла от обороны Астрахани к наступлению, совершила обратный марш через калмыцкую пустыню, а теперь движется вдоль побережья в сторону Кизляра и устья Терека, откуда рукой подать до Порт-Петровска. Наконец, о том, что в тылу белых, вокруг Дербента, успешно действуют дагестанские повстанцы-партизаны; что красное знамя у них — подарок ВЦИК и что доставил это знамя, как говорят, через Каспий на парусной лодке-туркменке шкипер Сарайкин...
Значит, ОМЭ продолжала действовать! Значит, не сумели враги побороть ее! Значит, не зря прошли моряки туркменской лодки № 6 через испытания, которые трудно было выдержать человеку!..
В общем, новостей за четыре месяца оказалось немало, и в каждой была одна долгожданная радость: Красная Армия громила врагов повсюду, линия фронта день за днем придвигалась ближе и ближе к Порт-Петровску...
Выслушав новости, Губанов порадовался, как все, после чего, убеждая товарищей, сказал:
— Надо не проморгать. Деникинцы предоставляют нам хорошую возможность растолковать их солдатам правду.
Любасов похмыкал, как обычно, когда сомневался:
— Сам же ты, Федя, предупреждал насчет хитрости Юрченко. Не его ли рук весь этот фокус-покус, не играет ли он с нами в кошки-мышки?
— Думаю, что играет. — Губанов тяжело вздохнул. — Только другого выхода у нас пока нет.
— В горы надо уйти, к партизанам, — высказал свое мнение Трусов. — Душа закипает, как только вспомню, что завтра погоны с кокардой нацепят!
У Ланщакова был тоже свой план:
— Лодку достать, лодку!.. Выбраться, пока темно, по бережку за город, к рыбакам...
Губанов ответил сразу обоим:
— За город не выбраться — напоремся на патрули, сегодня их больше, чем всегда, неужели не понимаете... Ведь контрразведчики, скорее всего, рассчитывают, что мы поторопимся бежать. Даже если проберемся к рыбакам, подведем безвинных людей, деникинцы расправятся и с ними... Согласен с Трусовым — в горы надо уйти, но из казармы, когда установим связь с местными подпольщиками.
И снова засомневался Любасов:
— Не упустим ли время? Не пришлось бы пальцы кусать и ногти грызть.
Моряки задумались.
— Нельзя ни упустить, ни поспешить раньше, чем следует, — убеждающе продолжал Губанов. — Завтра явимся к воинскому начальнику и вроде оправдаем его доверие. А сейчас давайте- ка отдохнем по-человечески. Утро вечера мудренее.
Это была непоправимая, что выяснилось на третий день, ошибка...
Под вечер в казарму запасного батальона, где находились Губанов и его товарищи — скорее на положении арестантов, чем солдат, — ворвался, потрясая наганом, Газарбеков. Следом за ним, уже с порога наводя винтовки на моряков, щелкая затворами, ввалились другие деникинцы из карательного отряда контрразведки.
— Ну-ка, господин большевик!.. — Отыскав Губанова среди встревоженных солдат-запасников, контрразведчик повел наганом в сторону двери. — Выходи!
Исступленный взгляд Газарбекова предвещал необычное.
Успев пожать руки товарищам, подгоняемый прикладами карателей, Губанов шагнул за порог казармы, а через двадцать минут, по-прежнему подгоняемый прикладами, поднялся по трапу на пароход, при виде которого еще издали, у входа в порт, сердце его замерло и вдруг бешено заколотилось, как при первой встрече с Газарбековым.
Все здесь было знакомо, когда-то радовало, а теперь встретило, окружило, на какие-то мгновения захлестнуло, будто петля-удавка горло, безнадежной, беспросветной неизвестностью. За ней, сквозь сырые сумерки ненастного февральского вечера над пароходом, сквозь полумрак узкого коридора, в конце которого тускло желтел прямоугольник распахнутой двери, путь обрывался в бесконечную черную пустоту...
Испытанным приемом, изо всех сил упершись кулаками в спину пленника, Газарбеков вытолкнул его на середину салона, под ослепительный свет люстры, к портрету президента Крюгера, и Губанов очутился перед столом, за которым сидели рядом начальник контрразведки и все тот же — с ледяными глазами — багроволицый советник в штатском.
— Осторожнее, поручик, — лениво порекомендовал Юрченко. — Не вышибите из него дух прежде срока. Потерпите, никуда не уйдет. Приглашайте компанию, как условились, не перепутайте очередь.
Газарбеков оскалил зубы:
— По нотам сыграем, господин ротмистр!..
И скрылся за дверью.
— Станьте поближе, вот сюда. — Начальник контрразведки небрежно осмотрел переодетого в солдатскую форму Губанова, насмешливо заключил: — За денщика сойдете. Похожи.
Тот, уже не таясь, зная, что разговор между ними последний, ответил, как плюнул в колючие глаза врага:
— А вы не только похожи... Сбоку не хозяин ли ваш?
Багроволицый сосед ротмистра процедил, акцентируя:
— Кажется, матрос Константинов начинает разговаривать на языке Федьи Губанова.
Мертвенно-бледное, обескровленное лицо Юрченко посерело.
— Скоро сквитаемся, господин бензинщик!.. — Забарабанив пальцами обеих рук по столу, он овладел собой. — Для полной ясности я познакомлю тебя кое с кем. Не отопрешься.
Губанов спокойно произнес:
— Догадываюсь, кому быть иудой...
Не дрогнул, когда начальник контрразведки показал в угол салона, где валялся брезентовый чехол с привязанными к нему чугунными колосниками, снятый с трюмного люка.
— Видишь?
— Вижу. Кого-то хоронить собираетесь. По морскому обычаю, с колосниками, — хладнокровно, вроде не поняв угрозы, проговорил Губанов.
— Тебя! Понимаешь: тебя! — издевательски любезно разъяснил Юрченко и впился колючими глазами в лицо пленника. — Если не согласишься быть полезным. Живьем, слышишь, бензинщик?!
Не произнеся ни слова, замолчав с этого момента навсегда, Губанов снял солдатскую фуражку, вырвал из нее и положил на стол перед начальником контрразведки деникинскую эмблему-кокарду, снова надел фуражку. Затем сорвал погоны и бросил их рядом с кокардой.
— Так, так!.. — почти прошипел ротмистр и сдавленным от ярости голосом выкрикнул: — Господин Шлун!
В дверном проеме возник, словно вынырнув из-под палубы, все такой же, каким был много лет, надменный и тщедушный карлик, похожий на злого гнома. С минуту он молча присматривался, прежде чем опознать в изможденном солдате ненавистного ему человека. Ненавистного с давних дней совместной службы на этом самом пароходе, в салоне которого сейчас встретились они. Вдвойне ненавистного, потому что Губанов стоял перед ним с таким же видом простодушного превосходства, с каким всегда побеждал в спорах и столкновениях за столом этого самого салона, защищая матросов и кочегаров. Втройне ненавистного за то, что Шлун был обязан ему жизнью... Подлой, пакостной натуре Шлуна было вовсе не ведомо хотя бы чувство простой благодарности к Губанову, спасшему его от заслуженной кары. Спасшему на борту этого самого «Президента Крюгера», в марте семнадцатого года, на двенадцатифутовом рейде, когда матросы, доведенные издевательствами штурмана до крайности, готовились выбросить его за борт, как только узнали о свержении царизма... Шлун запомнил не это. В злой памяти его сохранились лишь слова, с какими обратился к матросам тогдашний механик, объясняя холуйское хамство штурмана, и за какие Шлун на