— Метит зацапать Федю, — вслух сообразил кочегар. — Как бы не так, фараон толстый!
С этими словами он двинулся наперерез приставу:
— Мало тебе над живыми шкуродерничать? Чего над покойниками измываешься и могилы сквернишь?!
Рядом с кочегаром, заслоняя Губанова, стал рулевой:
— Нехорошо поступаете, господин пристав...
— Прочь, босяки! — взревел тот, разглядев, что за их спинами несколько человек помогают юноше с золотистыми зрачками взобраться на скользкую стену.
Трусов ухватился за пристава и, поднатужась, приподнял его над собой.
Вокруг ахнули. Тучный пристав, ошалев от неожиданности, завопил благим матом:
— Пусти, босяк! Я тебя в каталажке сгною!..
Прерывистым голосом, напрягаясь изо всех сил, кочегар поторопил рулевого:
— Через стену! Живей!..
Держа пристава, как многопудовую бычью тушу, на вытянутых руках, он шагнул навстречу подбегавшим городовым:
— Ловите боровка, фараоны!..
И, швырнув его на головы им, двумя прыжками очутился возле стены.
Там никого не было. Увидев, какой оборот приняло дело, все, кто минутой раньше загораживал Губанова от полицейских и помогал ему взобраться на стену, поспешили в толпу, отступавшую к воротам кладбища. Кое-кто успел спрыгнуть по ту сторону стены. С легкостью акробата кочегар оседлал стену под вопли пристава и свистки городовых, устрашающе гаркнул:
— А ну, суньтесь, кому башки не жалко!.. Угощу!..
Двое полицейских, уже метнувшихся к нему, затоптались на месте, не зная, что понимать под угрозой: кулак, пулю, бомбу?..
Это помогло Трусову выиграть время, достаточное для того, чтобы промчаться через пустырь между кладбищенской стеной и одним из проломов, существовавших в стене древней крепости, которая окружала старый Баку. Пролом давно превратился в сквозной переулок. Облепленный с обеих сторон лачугами, он соединял поселок близ кладбища с лабиринтом кривых и зловонных улочек внутри крепости, когда-то заключавшей в своих пределах весь город. Достаточно было очутиться на любой такой улочке — узкой, темной, заставленной домами-трущобами, где ютилась беднота, согнанная нуждой отовсюду, — чтобы стать неуловимым для полиции.
Кочегар достиг пролома-переулка в тот момент, когда позади неистово заверещали свистки: городовые опомнились, выглянули на пустырь и заметили перехитрившего их моряка. Только его. Остальных, кто сумел уйти за кладбищенскую стену, и среди них рулевого, успел увидеть, прежде чем те скрылись за углом в глубине пролома, лишь сам кочегар.
Вопя и свистя, полицейские ринулись через пустырь вдогонку за Трусовым.
— Сюда! Сюда! — раздался призывный девичий голос.
Трусов осмотрелся, никого не увидел, повернул за угол, с разбегу налетел на группу людей у калитки в глухой стене, узнал Губанова и Любасова...
— Вот он! — тяжело дыша, выдохнул обрадованный рулевой.
Незнакомый кочегару человек в брезентовой куртке отрывисто проговорил, будто распоряжаясь:
— Так мы поманим их за собой. Пусть гонятся... Уйдем!.. А вы втроем прячьтесь, и поскорее... Женя, впусти их!
Свистки, топот и вопли слышались ближе и ближе, зазвучали совсем рядом.
Губанов пропустил кочегара и рулевого в приоткрытую калитку, затворил ее, уперся плечом. Моряки прижались к стене внутри крохотного дворика и только тогда разглядели девушку, так счастливо укрывшую их. Маленького роста, на вид почти подросток, с длинной черной косой, переброшенной через плечо на грудь, плотно обтянутую прильнувшей, промокшей под дождем блузкой, она, помогая Губанову, бесшумно заложила калитку сплошным засовом и привалила к ней камень.
Вовремя. Топот, нараставший с каждым мгновением, оборвался. Кто-то, сквернословя и шумно отдуваясь, завозился у калитки, нажал снаружи, опять выругался, затарабанил:
— Откройте!..
Еще кто-то угодливо пробасил:
— Ваше благородие, не туда ломитесь. Глядите: вон побегли!..
В ответ послышалось на разные голоса, одинаково натужные, истошные, противные:
— Догоняй!.. Лови!.. Держи!.. Стой!..
Топот, свистки, вопли возобновились, но звучали с каждым мгновением глуше и глуше, пока не растворились в назойливом перестуке дождя по крыше домика во дворе.
— Теперь поищут... — Губанов озорно блеснул золотистыми зрачками. — Поводит их Иван Васильевич, пока языки не высунут... А нам помудрить надо, как выбраться в порт и не попасть в участок, или печенки отобьют... — Он признательно сказал рулевому и кочегару: — Спасибо, что выручили, ребята. Одному мне от них не ускользнуть бы. Как вас на кладбище занесло?
— Шли мимо, — объяснил рулевой. — Видим, кого-то без попа хоронят, а фараоны сбежались к воротам, как тараканы ночью на камбуз. Мы и пристроились в хвост.
— Не знали, а угадали в самый раз, — прибавил кочегар и поинтересовался: — Должно быть, хороший человек в землю лег, если ты, Федя, такую заупокойную отслужил по нему. Лучше всякого попа.
Губанов печально кивнул:
— Учителем моим был, еще до моря. Вместе на промысле работали: он инструментальщиком, я учеником у него. Не только меня учил, как на жизнь смотреть и своих прав добиваться... — Глухо вымолвил: — Потому и расправились с ним жандармы...
Гордо вскинул голову, повел взглядом по насупленным лицам моряков, чуть покраснел, заметив, с каким любопытством и восхищением смотрит на него маленькая девушка у калитки, уверенно произнес:
— Всех не убить, придет час расплаты, сбудется все, о чем говорил он. Нас больше. Сбудется!..
«...Так вот и познакомились мы с Федей в день похорон рабочего Тучкина, убитого полицией за революционную большевистскую деятельность, — сообщила в своем письме Евгения Дмитриевна Губанова. — Было тогда Феде восемнадцать лет, совсем молодой, а в партии состоял уже два года и проводил активную подпольную работу на промыслах, в порту, на пароходах. Товарищами и учителями его были Тучкин и Вацек... Про Ивана Васильевича Вацека вы, может, слышали: он после революции работал в Москве на ответственном посту и участвовал в съездах партии... Вацек постучал в калитку, — после похорон, когда убегали от городовых, — я открыла и впервые увидела Федю... Взглянула в глаза — и оторваться не могу. Хорошие они у него были, добрые к людям, ласковые, как и сам он... А в следующем, 1908 году мы поженились и прожили неполных двенадцать лет, до того случая, про который вы написали в газете... Все правильно, только прошу вас уточнить и прибавить еще факты...»
БУРЕЙ ПОЛНЫЕ ПАРУСА
...Облака бегут над морем.
Крепнет ветер, зыбь черней,
Будет буря: мы поспорим
И помужествуем с ней.
Теперь надо заглянуть в самую гущу событий грозного 1919 года, в разгар гражданской воины... Когда Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика, возникшая из необъятных пространств бывшей Российской империи, изнемогала в боях и разрухе... Когда четырнадцать капиталистических государств послали свои войска в «крестовый поход» против большевиков... Когда интервенты и белогвардейцы захватили весь юг страны, кроме Астрахани, хозяйничали на всем севере от Архангельска до Мурманска, в Сибири и на Дальнем Востоке, в Средней Азии и на Кавказе, наступали на Петроград и Москву... Когда в городах республики почти не было хлеба и топлива... Когда ее заводы, фабрики, электростанции, а зачастую и транспорт стояли без угля и нефти... Когда Владимир Ильич Ленин послал шифрованную телеграмму Реввоенсовету Отдельной XI армии, оборонявшей осажденную Астрахань: «...нужда в нефти отчаянная. Все стремления направьте к быстрейшему получению нефти...»
Этой немногословной телеграммой и началась история ОМЭ — Особой Морской Экспедиции, существовавшей с мая 1919 года до мая 1920 года, то есть в период самых ожесточенных сражений и самых решающих боев гражданской войны.
Подписал задание Ленин
На четвертые сутки после заседания Реввоенсовета XI армии, на котором обсуждалась телеграмма Ленина, точнее, в ночь на 28 апреля 1919 года, руководитель обороны Астрахани Сергей Миронович Киров срочно вызвал к себе двух моряков: каспийского шкипера Любасова и балтийского матроса Ульянцева. Познакомил их друг с другом и полюбовался ими.
Оба они были примерно одного возраста с ним, лет тридцати — тридцати двух, черноусые, коренастые, широкоплечие крепыши с энергичными, хотя и отощавшими на голодном астраханском пайке лицами и с неугасимым огоньком в глазах. Оба, как и сам Киров, прошли хорошую школу в большевистском подполье еще при царизме и оказались в Астрахани по обстоятельствам гражданской войны. Участник Шестого съезда партии и член Всероссийской коллегии по формированию частей Красной Армии, Ульянцев пришел в осажденный город вместе с войсками, отступившими через безводную калмыцкую пустыню после измены командарма Сорокина на Северном Кавказе, и вскоре стал председателем военно-полевого трибунала армии. Шкипер Любасов прорвался в Астрахань через Каспий из Баку, выполняя партийное поручение, на парусном ловецком суденышкерыбнице и застрял в устье Волги до весны. Рыбница, приведенная им, числилась в хозяйстве Поарма — политического отдела армии — и пригодилась в нужный момент. Киров кстати вспомнил о ней на заседании Реввоенсовета, когда обсуждалась телеграмма Ленина, после чего, проверив и подготовив то, что было необходимо, вызвал к себе моряков.
— Первым делом, — сказал он, усадив их в глубокие кресла перед столом, освещенным лампой под зеленым абажуром, — угощу вас чайком. Не морковным, а настоящим — есть еще несколько щепоток. Не возражаете?
Ульянцев понимающе протянул:
— Ну, раз настоящим, а не морковным, стало быть, не ради чая приглашены.
Киров засмеялся:
— Как говорится, зришь в корень, товарищ предвоентриб... Только учти: самообслуживание. Чайник и стаканы в соседней комнате.
— А н