Земля — цветок в живом саду вселенной,
и в чашечке — росинкой океан.
Так неужели закипит росинка
и ядерный буран сорвет цветок,
Земля погибнет в пекле поединка,
не завершит очередной виток?
И даже нет, не зарастет крестами,
а зарастет вселенской тишиной.
И сосен летний благовест не станет
звенеть над неподвижностью земной.
А будет Время стлаться отвлеченно
над черными руинами, как дым.
И черный космос, древний ворон черный,
склюет все то, что было молодым…
Нет, не такие раньше были войны:
ничто не встанет из-под сон-травы…
К чьим шеям приспособлены спокойно
боеголовки вместо головы?
Я грустна оттого,
что начало имеет конец,
есть закат у восхода
в истории суток подробный.
Человек — совершенство,
Природы законный венец —
ей, Природе, однажды
венок уготовит надгробный.
Шар земной — патронташ.
Ну а каждый патрон боевой
в патронташе земном
наделен водородною силой.
Я в тревоге, мой милый:
мне хочется видеть живой
нашу Землю
не братской могилой!
А любовь исполином бетонным
не встанет, мой друг.
Есть приливы-отливы
у нежности нашей подвижной.
Я грустна оттого,
что в кольцо наших сомкнутых рук
может свет не пролиться всевышний.
Даже долгая вечность
не в силах мгновенья продлить.
Исчезает оно —
так спасибо его своеволью.
Я грустна оттого,
что не может поэзия боль утолить:
ведь она же сама
обнаженной является болью.
Ничто под звездами не вечно —
цивилизация конечна…
Ах, значит, некуда деваться
и станет черным белый свет?
Так лучше уж пороки в двадцать,
чем добродетели в сто лет!
Цивилизация конечна?
Так, значит, можно жить беспечно!
Лови нарядный рой мгновений
сачком из легких наслаждений!
Ура!
Равны дурак и гений!
Подлец и рыцарь,
мот и вор,
прагматик, практик, фантазер
равны перед концом дыханья.
Ура!
Да здравствует порханье!..
Но испокон своей души
жил человек не для мгновенья —
для вечности и вдохновенья,
для истины, а не для лжи,
для созиданья — не для краха,
для чуда знанья — не для страха.
Он восставал не раз из праха,
и в нем кипели мятежи.
И помнил он земной завет:
жить так, как будто смерти нет.
Чета жирафов — шеи в облаках —
дитя ласкает в душном зоопарке —
оранжевое солнышко. Помарки
происхожденья на его боках.
А ноги на копытцах-каблуках
разъехались, образовав две арки.
Чета жирафов — нежность во плоти —
срывает листья и спешит найти
ребяческие губы жирафенка.
А он нет-нет да и захнычет звонко
и смотрит, как ровесница-девчонка
зовет его к решетке подойти.
Чета жирафов преданно глядит
на теплое единственное чадо
и рада: сын — пусть клетью — все же скрыт
от всех опасностей. Прочна ограда.
Семья молчит — а может, так и надо:
язык любви древнее, чем санскрит.
Над летней степью ветры пролетали,
трепали космы дикие земли,
стремясь к полуслепой горизонтали,
которая мерещилась вдали.
Сшибались тучи громовыми лбами,
натягивалась молнии струна.
Земля, не огорожена столбами,
носила дерзко имя Целина.
Но под звучанье дикого напева
кипучих трав —
его ли перебить? —
вдруг екнуло в земле —
наверно, слева,
где только сердцу надлежало быть.
Дыша ушедшими в нее веками,
земля в людские вдумалась дела
и, вздрогнув под горячими руками,
горячую пшеницу зачала…
…Все было целиной!
В пылу старанья
свербя еще не тронутый висок,
на первобытной целине сознанья
пробился знанья робкий колосок.
И пахнет космос пахотой нетленной,
вобравшей нашу радость и печаль,
когда по черной целине вселенной
летит корабль в мерцающую даль.
Виктор Тимофеев
Словно громы заговорили,
словно вспыхнули небеса…
На восток от обрывов Таймыра
называется:
Б е р е г М а р и и
тундры плоская полоса.
Двести лет хранится могила
в устье знобкой реки Оленек.
Ни пурга ее не разбила,
ни вода ее не размыла,
как бы ни был тот день далек.
Спит в могиле штурман Василий.
Спит в могиле его жена.
Моряка — цинга подкосила.
А Марию?
Тоска? Бессилье?
Скорбь веков.
Молчок. Тишина.
Через две недели скончалась
вслед за Прончищевым она.
Может, что шептала, печалясь?
Может, что-то в бреду кричала?
Скорбь веков.
Молчок. Тишина.
Оленек — безмолвное устье.
Или мерзнут слова на лету?
Хоронил их Семен Челюскин.
Что сказал он друзьям в напутствие,
опуская их в мерзлоту?
Время смыло слова, детали,
стерло спутников имена.
Но могилу не затоптали.
Но Марию — не забывали.
Всех забвений сильней она!
День полярный оглушит светом.
Ночь полярная — сном снегов.
В чем же слава могилы этой?
Может, правда:
любовь — бессмертие! —
если есть такая любовь.
Море радости — жизнь земная.
Волны лет… Судьба — ветерком…
— Где ваш Берег Марии?
— Не знаю…
— Поглядите: он? —
проплывает
притуманенным островком.
Тлеют медленно дни сырые.
Маясь счастьем — чтоб на века! —
все мы что-то в себе не открыли.
Оглянитесь:
Берег Марии
полосой летит в облаках.
Ветерком натерты щеки,
будто красным кирпичом.
Ну, давай, приятель, щелкни!
Вспомнить будет хоть о чем.
Мы, летавшие беспечно
по земле и над землей,
вдруг сейчас замрем навечно —
как святые, брат ты мой!
Я вам с фотки помахаю
мятой лапищей своей
и прожженным малахаем
из дворняжьих соболей.
Будет видно там, на фотке,
наш таежный антураж.
Жаль, что замершие глотки
спрячут хрип и юмор наш.
Все слова умрут за кадром,
лишь в раскрытые глаза
наши душеньки зеркально
напряженьем засквозят.
В мерзлом вахтовом поселке
мы кипели сорок дней.
А теперь настали сроки
остывать — с раскруткой всей!
Мы остынем… Так раскрутим
все неделечки подряд,
что как стружки наши судьбы
вновь на трассу полетят.
Нам ли трассы напужаться!
Там для нас — и соль, и хлеб.
Там нам выпало сражаться
за любовь к большой земле.
Я-то…
вспять не обещаюсь.
Безо всяких клятв и фраз
я сейчас с тайгой прощаюсь —
юбилей! — в двадцатый раз!
Вот и сяду я на фотке
в самом центре галдежа,
скобкой губ сжимаю глотку,
чтоб не вырвалась душа!
В геологическом отчете
пред описаньем рудных тел,
как я, вы, может быть, прочтете
всего лишь в десять строк раздел.
В нем все понятно, хоть впервые
я, например, читал отчет.
Раздел тот назван:
«Ключевые
слова».
Воспользуйтесь ключом!
Вот:
россыпь, золото, запасы,
шурфы, разведочная сеть,
буренье, поймы рек, террасы…
В строфу почти вместились все!
Специалист изучит дальше,
а мы — в народ. Ну да, в народ,
в поселок, на болоте вставший, —
он золотой запас кует.
Он встал над бывшим гиблым местом,
средь маеты и мерзлоты,
и ключевым словам не тесно:
одно словцо — на три версты.
В его словах все нужды сжаты.
Гараж. Столовка. Баня. Клуб.
Тягач. Бульдозер. Экскаватор.
Картошка… («Мало! Больше — круп»).
Аэродром. («Закрыт неделю!»)
Туман. («Дыра вверху опять!»)
Карьер. («По вскрышам — срыв в апреле,
растает — и п е с к и
не взять!»)
П е с к и!..
Комки промерзшей грязи.
Не Золотой — под Ялтой! — пляж.