Вечерами, когда
приходила из стада корова,
мать доила ее,
и звенело в ведре молоко,
а комолая, стоя
под ветхим соломенным кровом,
все вздыхала о чем-то своем
глубоко-глубоко.
Рядом я обретался
с солдатскою кружкой помятой,
с той, что дядя у нас
в свой последний приезд позабыл.
Источало ведро
теплый запах пырея и мяты,
и казалось, весь мир,
как и я, в ожидании был.
Мать, закончив доить,
наливала мне полную кружку
так, что облаком легким
клубилось мое молоко,
я его выпивал,
а потом отправлялся в избушку,
где на русской печи
засыпал неизменно легко.
Снились мне почему-то
буханки подового хлеба,
огородные грядки,
поющий на крыше скворец,
одноногий сосед,
самолеты с крестами в полнеба
да на Пулковских где-то
войною сожженный отец.
Я легко засыпал,
просыпался умытый слезами,
беззаботно петух
на плетневой базлал городьбе.
Мать пророчила мне,
шевеля, как в молитве, губами:
«Знать, судьбой суждено
наяву веселиться тебе».
Но увы! Не сбылись
в моей жизни святые прогнозы,
и судьба не всегда
равнодушной бывала ко мне.
Часто я веселился,
глотая украдкою слезы,
может быть, потому
и теперь плачу только во сне.
Лишь порою, когда
попадаю в родную деревню
и парное из кружки —
случается — пью молоко,
отдыхает душа,
обновленная запахом древним,
и восходит звезда
надо мной высоко-высоко.
Опустели берега Оби,
бор глядит сердитым нелюдимом.
Вновь пора прощения обид
подошла для тех, кто был любимым.
Это время неторопких дум
долгими холодными ночами,
отчего бывает ясен ум,
и покой душевный изначален.
Мы тогда становимся добрей,
забываем старые печали,
и намного видится острей
то, что мы весной не замечали.
Скажут мне: «Какая ерунда!
Напустил лирического дыма».
Но увы! Порою холода
так же, как тепло, необходимы.
Валерий Шамшурин
Чтоб светилось и ластилось слово,
Чтоб в нем глубь прозвенела и высь,
Приобщись к чистоте родниковой,
К тишине полевой приобщись.
Не пройди мимо зорь этих,
мимо
Этой песни, что вечно жила…
Если Родина будет любима,
Вся земля тебе будет мила.
Когда ты уходишь
в рассветные дали,
где свечками
льнянка горит у дорог, —
в душе
ни угрюмости нет,
ни печали,
в ней, светлой,
звенит куличка голосок.
Стоишь в лозняке
на речной переправе
и вдруг понимаешь
впервые всерьез,
что вечность —
не в шуме,
не в моде,
не в славе,
а в плеске волны,
в трепетанье берез.
Северные широты.
Белит волну шуга.
На берегах Камчатки
глухо лежат снега.
Низким холодным солнцем
сопки освещены,
здесь берегут туманы
лежбища тишины.
В бухте Дежнева сонно
кружится битый лед.
Траулер после шторма
в эту бухту войдет.
И над его огнями
ночь проплывет, тиха…
Но разобьет безмолвье
бодрый крик петуха.
По-деревенски лихо,
словно в штормах не терт,
песню свою заводит
краснобородый черт.
В дальнюю даль
глухую
боцманом завезен,
гордую эту песню
не забывает он.
Ждет он, вконец охрипнув,
вслушиваясь во тьму,
чтоб от родных околиц
отозвались ему.
Топи… Редкие березы…
Чахлых лиственниц стволы…
Гул протяжный тепловоза
Из вечерней серой мглы…
Под сентябрьский посвист ветра
Это здесь легло оно —
Штурмового километра
Знаменитое звено.
Снова вспомнится кому-то,
Кто уходит за Янкан,
Как в ударные минуты
Эти рельсы поднял кран.
Кто-то вспомнит, как считали
Каждый шаг своей мечты,
Открывая даль за далью
Среди вечной мерзлоты.
Заросла травой полянка
У крутого полотна.
Стерлась краска серебрянка,
Стерлась — больше не видна.
Но въедается в болота,
где закат в туман упал,
Резкий запах креозота
От нагретых солнцем шпал.
А в распадках трава густа,
А цветы у дорог огромны,
Словно здесь не Сибирь
и словно
Здесь не вечная мерзлота.
Как доверчивы и просты
Две березки у козьей тропки,
Как отважно цветут кусты,
Пламенея на каждой сопке.
У брусничника плоть тверда.
Столько силы в нем и старанья,
Будто не было никогда
Ледяного под ним дыханья.
И не страшно мне ни черта,
Если жизнь так вокруг обильна,
Если вечная мерзлота
Перед малым ростком бессильна.
Там, где дорог еще нет,
Там — среди сопок холодных
В первых палатках походных
Видел я этот портрет.
Нудно звенит комарье.
Чай на смороде заварен…
Смотрит с улыбкой Гагарин
На поколенье свое.
Тихий идет разговор.
Ноет транзистор забыто…
Первый зазубрен топор,
Первая тропка пробита.
Кеды поставлены в ряд.
Дым над костром, словно вата…
Знаю, о чем говорят
В эти минуты ребята.
Знаю!..
Ведь в каждом из нас,
Словно порыв вдохновенья,
Звездный гагаринский час
Ждет своего повторенья.
Александр Шевелев
Эпоха гулко позвала меня
и предложила трудную дорогу,
и, маршами торжественно гремя,
заставила шагать
со всеми в ногу.
Глотая черный
паровозный дым,
в теплушках я встречал
крутые зори.
Я был упрямым,
очень молодым,
воспитанным в России
на просторе.
Я видел смерть…
Глядел в глаза огню…
Меня землей от взрыва
засыпало…
Нет,
я тебя, эпоха, не виню:
ты, как могла,
нас всюду защищала.
И я мужал,
как мой народ мужал,
и оттого во мне теперь
есть смелость.
Я уставал,
и все ж не уставал,
мне жить
безудержно хотелось…
Теперь,
пройдя все эти рубежи,
я мир огромный
нежно обнимаю…
Я повзрослел…
Я научился жить…
Я каждого
всем сердцем понимаю.
Егору Исаеву
Дни августа прозрачны и светлы.
Плывет, за все цепляясь, паутина.
Поля щедры, накрыты, как столы,
стоит хозяйкой у межи рябина.
И дальний отсвет медленных зарниц
нам говорит, что лето на исходе,
и стаи птиц, большие стаи птиц,
как приложенье к сводкам о погоде.
И в небе неподвижны облака,
они застыли, словно на эмали.
Уходит безымянная река
из этой дали к новой дали.
И добрым мыслям нет еще границ,
душа все ждет неведомой удачи.
Лежат холмы, как слепки с древних лиц,
славянский профиль четко обозначив.
Воздух родины,
хрупкий и чистый,
на морозе
кристаллами стал,
и над рощей,
по-зимнему мглистой,
поднимаясь,
на солнце сверкал.
Я люблю,
дорогая Отчизна,
эти поздние
искры рябин,
хоть порою
судьба и капризна —
жизнь не мыслю
без этих равнин,
без убранства
заснеженной дали,
без назойливых
песен синиц,
без родимой
застиранной шали,
без открытых,
доверчивых лиц.
Вода густеет,
вымерзает,
Вот-вот добьет ее мороз.
У нас в России не бывает,
чтоб жизнь прожить без
слез.
У нас у каждого —
по горю,
и по беде,
и по звезде…
Дороги,
что лежат по полю,
так одинаковы везде.
Я нелегко по ним шагаю.
Я не предвижу их конца.