лермонтовский домик,
так не похожий на музей,
он словно драгоценный томик
для самых преданных друзей.
Войди —
и золотистый сумрак
чуть всколыхнется у дверей.
В окне графический рисунок
прибоя, паруса, огней
на крымском берегу, далеко.
Перед окном недвижно встань:
над морем вольно и высоко…
Так вот он подлинник —
«Тамань».
Геннадий Панов
Тогда Игорь възре
на светлое солнце
и виде отъ него тьмою
вся своя воя прикрыты…
И взглянул на солнце Игорь-князь,
и десница князя задрожала:
тьма,
полки прикрывшая, клубясь,
по земле,
по травам побежала.
И открылись,
как с холма — чужбина,
звезды в небе среди бела дня.
Вздрогнул конь. И, осадив коня,
князь воскликнул:
— Братья и дружина!
Лучше нам убитыми лежать,
чем в полоне под камчой дрожать!
Пусть летит по утренней росе
верный конь,
чтобы однажды с кручи
пред тобой предстал во всей красе
синий Дон
в движении могучем.
Эта страсть,
как огненный клубок,
жгла,
томила до святого стона.
Путь широк.
Дон истинно глубок.
Синева таинственно бездонна.
И презрел знаменье Игорь-князь,
под знамена первым становясь.
— С вами, братья-русичи,
клянусь:
на скаку
копье сломить за Русь,
с вами, братья,
в поле незнакомом
за родную землю —
не за страх —
либо Дону изопьем шеломом,
либо прахом
ляжем на холмах!
Свиристит береста на березах,
на осинах щелкает кора:
вот они —
крещенские морозы,
вот они —
вселенские ветра!
Равные и небо, и равнина.
Разбрелись,
как мамонты, стога
Накалилась на ветру калина
и давно осыпалась
в снега.
Стынет в роще
иней ломко-синий,
льдистых веток слышен перезвяк.
Обожгло
морозами
осинник.
Просквозило
ветром
березняк.
То ли с поля горчат медуница и клевер,
то ли детство мое наплывает, как сон.
Никогда в огород
мы не лазили к бабушке Вере,
хоть он был жердняком
абы как обнесен.
Шел ей вроде тогда
сто второй или третий —
а сама она сбилась со счета давно! —
и ослабли глаза,
и старушке на свете
даже в ясные дни
все казалось темно.
С той поры и пошло:
лишь с куста краснотала
мокрой веткой в окно
постучит верба-хлест,
поразвяжет она узелки у чувала
и на печь — семена,
чтоб пошли они в рост.
И когда встанут дни посреди небосвода,
и три кожи сползет
на реке с ребятни,
запылают подсолнухи в пол-огорода —
и к старушке лицом повернутся они!
А она с батожком встанет около прясла
и подолгу стоит и глядит в огород.
…Тот, кто видит в подсолнухах
только постное масло —
нашу бабушку Веру
никогда не поймет!
В Кулунде —
где не каждой звезде
повезло отражаться в воде,
где веками пески
брали пашню в тиски,
а ветра вперехлест
пыль вздымали до звезд —
от Бурлы до Ключей
в небе коршун грустит,
тонко суслик свистит,
соль на солнце блестит,
под ногами хрустит.
Солона даже тень,
солон труженик-день:
на спине и плечах
проступил солончак.
День извечных забот
в полный рост и накал.
…Вот сюда и придет
Кулундинский канал!
Завари листом смородины
чай — и чуткою душой
сам поймешь: без малой родины
нет понятия — большой.
Без примет родимой улицы,
что растрогали до слез;
дом Бакулиных ссутулился,
дом Поповых в землю врос.
Без старушки на завалинке
и ее славянских глаз,
что тебя знавали маленьким
и признали в этот раз.
Встану рано утром, гляну я —
оторваться не могу:
конь мухортый и буланая
кобылица на лугу.
Четкий след копыта выбили
на отаве молодой.
Первый иней густо выбелил
две березы над водой.
А за этими березами —
копны розметью, стерня.
Изумительные озими.
О т ч и н а.
Начало дня.
Анатолий Парпара
Выносит тихая
Полночная дорога
На холм большой
В густую синеву,
И я сажусь,
Чтоб отдохнуть немного,
В глубокую
И нежную траву.
И слышно мне,
Как на лесных рябинах
Росой полощут горло соловьи
И начинают
В честь своих любимых
Лирические,
Звонкие бои…
И слышно мне,
Как в понизовье где-то
Проходит осыпь
Яблочных плодов,
Как будто бьет
В тугую грудь планеты
Крутой волною
Океан садов…
Земля моя!
Дивлюсь твоим истокам,
Преодолевшим
Тысячи скорбей
От старины,
Былинной и далекой,
До жуткой были
Памяти моей.
Какие смерчи
Жгли твои отавы,
И смерть
Суровый предъявляла счет,
Но в рост великий
Выгоняешь травы
И наделяешь
Мужеством народ!
И памятуя
Боли лихолетья,
Не помнишь ты,
Сердечная,
О зле…
Россия, Русь,
Цвети тысячелетья
И радуй
Всех живущих на земле!
В дальних далях голубой земли
(В гавани иль на морском приволье)
Флотские увижу корабли —
Сердце вздрогнет в радости и боли.
Как они изящны и легки,
Как глядятся на небесном фоне,
Как прекрасны в форме моряки —
В самой лучшей на планете форме!
Вот идут матросы:
К стати — стать,
Мужественны и русоволосы,
На себе пришлось мне испытать
Нежность и любовь людей к матросам.
Моряки — особенный народ,
Зубы стиснут,
Но не скажут: «Тяжко!»,
Потому и каждый сердцем льнет
К монолитной на груди тельняшке.
Не стыжусь с восторгом говорить
При любом стечении народа.
Потому что мне пришлось носить
Бескозырку все четыре года.
А уж что пришлось нам пережить
В тех широтах,
Тайн и горя полных,
Лучше мне с друзьями говорить
Иль смолчать —
Они-то это помнят!..
Годы службы далеко вдали.
Я — другой.
И все же поневоле,
Флотские увидя корабли,
Сердце вздрогнет в радости и боли.
И припомнишь столько раз на дню
Об опасной,
Но прекрасной жизни…
Эту память я в себе храню,
Словно уважение к Отчизне.
Перевожу поэтов Палестины
И чувствую бессилие свое,
Чтоб воссоздать
бейрутские картины:
Разруху…
Мор…
На трупах воронье…
Сажусь писать,
но предо мной маячит,
Блокнот вполне реально заслоня,
Уставший плакать
Обожженный мальчик,
Похожий детством горьким
На меня.
Постой, малыш,
не порывайся к маме!
Ей приказала голубая смерть
Бессмертными и чистыми глазами
В родное небо без конца смотреть.
Постой, малыш!
Не выходи к дороге!
Ты видишь ноги в жестких сапогах.
Они уже перешагнули многих,
И ты для них —
Ничтожество и прах.
Скорей назад!
Скорей, мой черноглазый!
Летит снаряд…
Взрывается…
Ложись!..
Не в жизни —
Так в стихотворении
Обязан
Спасти тебя.
Так мне спасали жизнь.
Перевожу поэтов Палестины,
Ни сердцем, ни умом не устаю,
Как будто детства
горькие картины
Из пепла наяву воссоздаю.
От Орска до Домбаровки сто верст.
В московском понимании — немного.
Но пятый час сентябрьская дорога
Ведет со степью скучный хоровод.
В автобусе и толкотня и шум.
И странно мне,
как буднично казашка