В конце концов, решения в Беловежской пуще не были легитимными. Учитывая эту ситуацию, Горбачев мог просто уехать домой, объявив, что он продолжает считать себя Президентом СССР, пока не будет иного решения съезда народных депутатов, который избрал его президентом. Ядерная кнопка оставалась с ним. Он передаст ее только вновь избранному президенту, если он, Горбачев, будет законно отстранен от власти. Сложилась бы весьма выигрышная позиция, поскольку он не настаивал бы на сохранении именно своей власти, а просто требовал законных процедур.
Так могло быть! И можно представить себе положение, которое сложилось бы в стране. Можно представить ситуацию, в которую попали бы правительства иностранных государств.
Вроде бы правильно говорят: не судите, да не судимы будете.
Конечно, правильно, но, увы, это сказано не для XX века, когда и судят безжалостно, и судимы без милосердия.
Горбачев заслуживает и уважения, и милосердия. Он ушел в историю. Крови на руках нет. Хотелось ему ввести вздыбленную еще Петром Россию в цивилизованное стойло, да больно брыкастая она, дуроломная, ломает и вершинных людей через колено.
Так или иначе, но замочили старых волков молодые, более клыкастые и охочие до власти и денег, ибо на Руси власть — это и есть деньги.
Горбачеву выпало тяжелейшее испытание, какие достаются политику, может быть, раз в столетие: подняться на самую верхотуру и стремительно скатиться вниз; начать преобразования и увидеть, как рушится многое, что составляло смысл и цель твоей жизни; волею судеб оказаться у руля в тот момент, когда накопленные за много десятилетий противоречия подошли к критической точке, положив начало тенденциям, окончательное суждение о которых придется выносить потомкам; познать не только сладость всемирной славы, но и горечь временного отвержения у себя на родине.
Тяжелейший удел, которому не позавидуешь. Воистину место в Истории стоит дорого, очень дорого.
Остается добавить, что в этих моих размышлениях о Михаиле Сергеевиче, о его замыслах и действиях, конечно, много субъективного. Но я хотел разобраться не только в том, что мы делали вместе, переживали вместе, осуждали вместе, но и в самом себе, в своих реальных убеждениях и романтических иллюзиях, в своих надеждах и заблуждениях.
Не хочу быть ни обвинителем, ни адвокатом — ни Горбачева, ни себя. Я просто рассказал, что было. Иногда с гордостью, а порой — и с горечью. Но главным в моей жизни остаются не сомнения, обиды или неудовлетворенности в великой страде за свободу, а то, что мы рука об руку с Михаилом Сергеевичем, пусть и спотыкаясь, шли к этой свободе, не задумываясь над тем, чем она закончится для нас — славой или проклятиями.
Глава четырнадцатаяТеперь все смелые
Подведем некоторые, повторяю, всего лишь некоторые итоги первых лет Перестройки, прерванной мятежом в августе 1991 года. Иными словами, горбачевского периода Перестройки.
На мой взгляд, Перестройка — это стихийно вызревшая в недрах общества попытка как бы излечить безумие октябрьской контрреволюции 1917 года, покончить с уголовщиной, произволом и безнравственностью власти. Попытка повторная: первой был XX съезд, но тогдашняя "оттепель" оказалась задавленной прочным союзом идеологического фанатизма и разнообразных форм экономического паразитизма.
К слову сказать, через аналогичные процессы "самоисправления" проходили все крупные социальные повороты и в других странах. Ни один из них не был и не мог быть свободным от преступного элемента. Когда уголовщину удавалось оттеснить, общественное развитие шло дальше по восходящей. Революция Кромвеля, французская 1789–1793 годов, буржуазно-демократическая в США — все они проходили через периоды нравственного самоочищения, но периоды эти наступали значительно позднее — через 70 — 100 лет после самих революций, когда у власти оказывалось третье — четвертое поколение.
Почему именно в эти сроки — тема особого разговора. Наверное, есть ответы, но не у меня. Как мне представляется, Россия уже вступила в период самоочищения, которое поведет ее к общему оздоровлению, если, конечно, нас снова не понесет в сторону привычного авторитаризма.
Перестройка 1985–1991 годов взорвала былое равновесие сил, пытаясь отбросить не только уголовное начало, но и все, что его объективно оправдывало и защищало, на нем паразитировало: беспробудный догматизм, хозяйственную систему грабежа и коллективной безответственности, организационные и административные структуры бесправия. Понятно, что эти вполне реальные угрозы сложившимся устоям, если даже они шли под лозунгами совершенствования и обновления, не могли не вызвать организованного сопротивления, вплоть до самых крайних средств — например, тех же самых попыток государственного переворота в 1991 и 1993 годах.
Однако и в этом историческом контексте Перестройка оказалась намного шире и глубже "обновления" и "совершенствования". Больше того, она несла в себе, на мой взгляд, социальносмысловую избыточность. Именно здесь были заложены самые серьезные основания рассчитывать на ее успех: любое развитие всегда движется вперед избыточностью начального материала, накопленных противоречий, доступных альтернатив и требующих решения задач. Но избыточность этих образующих факторов не должна была перейти в то давящее изобилие нерешенных проблем, производными от которого могут стать почти безысходный кризис ожиданий, жесточайшие разочарования.
Почему в 1990 году Перестройка начала прихрамывать? Прежде всего потому, что антиреформаторские силы, почувствовав растущие разочарования, повели мощную атаку на реформы, а президент, у которого еще оставалась реальная власть, никак не решался с одной ступеньки лестницы перемен, которая называлась Перестройкой, переступить на следующую, именуемую Реформацией. Нечто подобное, хотя и в другом качестве, произошло и с правительством Ельцина в 1996–1997 годах, когда сторонникам свергнутого строя удалось, паразитируя на процедурах демократии, затащить правительство в вязкое болото бессмысленных дискуссий и через эту тактику приостановить начатые реформы, что является практическим воплощением ставки большевиков на медленное удушение демократии.
Многое переплелось в Перестройке и Реформации. Отмечу, на мой взгляд, главное. Мы все еще доспариваем споры XX века, хотя видим и понимаем, что мир своим развитием оставил эти споры позади. Инерция былых схваток, старых идейных и политических раздоров, представлений и противоречий держит нас пока еще очень крепко. Между тем качественно иными стали технологии, требования к профессионализму, положение и инфраструктура культуры.
Интеллектуалы постепенно начали осознавать себя решающей силой общественного развития. Это осознание ускорялось не только постоянными преследованиями, но и иррациональностью сталинистской модели общественного устройства, методов управления, сохраняющихся во многом и сегодня. Научный интеллект и рациональное мышление просто не способны мирно и бесконечно сосуществовать со всем этим наследием. По идее, именно Перестройка должна была решить и это противоречие, но не успела.
Проходит время, а мы еще во многом остаемся во власти той гигантской деформации общественного сознания, что была вызвана к жизни октябрьской контрреволюцией 1917 года. Во всяком нормально живущем обществе естествен спектр политико-психологических состояний и настроений: от крайне левого до крайне правого. Где-то между ними располагается трудноуловимая "норма". И сколь бы подвижными ни были границы этих норм, их наличие подтверждается крайностями, что позволяет обществу узнавать и определять, что именно является крайностью на том или ином этапе исторического развития.
С контрреволюцией победила одна из таких крайностей. Это была крайность не только политических воззрений, но и общественно-психологического состояния. Постепенно насилие становилось нормой жизни, под него подгонялись политика и экономика, литература и искусство, отношения межличностные и общественные — все подряд.
Общество не в состоянии жить так десятилетиями и оставаться нормальным. Либо от массовой ультралевой и ультраправой истерии оно впадает в коллективные формы шизофрении и недееспособности, либо так или иначе должна быть восстановлена психологическая норма. Отсюда трудные, мучительные размышления о нашем реальном месте под солнцем. Размышления, неизбежные не только из-за объективной сложности положения, в которое мы попали, но именно из-за того, что диктуют их не знающие "остановки" рационалистическое мышление и логика сознания конца XX — начала XXI века.
Почему мы оказались в одной компании с политиками весьма сомнительного толка? Почему мир не завален нашими товарами так, как японскими, американскими или хотя бы южнокорейскими? Почему страны, у которых нет ни природных богатств, ни плодородной земли, живут намного лучше нас, имеющих все это? С каким миром приходится и придется нам конкурировать? Чем он "вооружен" для жизни? И надо ли нам перенимать это его оснащение, или можно соперничать, соревноваться за счет чего-то иного, самобытного, самородного?
В сущности, Перестройка в изначальном ее смысле завершилась. Она и не могла не завершиться, ибо уже в 1987–1988 годах практически встал вопрос о смене общественного уклада. Именно по этой причине быстро нарастала конфронтация в обществе, когда отжившие, морально изношенные, но еще правящие структуры увидели реальную угрозу потери власти. Августовские события 1991 года ускорили развязку, а разгром мятежников предотвратил гражданскую войну. В специфической форме в октябре 1993 года все это повторилось снова. Но старые структуры во многом продолжают жить — и в практике, и в сознании, и в чиновничестве, и в большевиках, и в фашистах, в амбициях и политиканстве, в командных подходах и методах.
Конечно же, Реформация начиная с августа 1991 года приобрела иной характер. Изменились представления о масштабах и пределах, средствах и методах преобразований. Изменились связанные с переменами ожидания. На старте, в 1985 году, казалось, что стоит кое-что подправить, подчистить, и страна ускорит свое развитие. Это была ошибка, проистекавшая из уровня нашего понимания законов общественного развития. В то время в руководящем звене партии идея социализма не подвергалась сомнению. Тревогу вызывала практика. Именно в этой атмосфере и родилась Перестройка, обретшая на первоначальном этапе форму социально-экономического "обновления". Пожалуй, что-то иное просто не могло родиться в тех конкретных условиях. Это была неизбежная ступень в развитии общественного сознания.