Делать нам действительно было нечего. Газетчики сочинили две-три листовки, военные сбросили их с вертолетов. Но все это было как мертвому припарка. Буквально через неделю я сел в самолет и улетел в Москву, сказав Мазурову, что моя миссия, как говорится, закончилась, не начавшись. Он согласился.
Прилетел домой, доложился. В то время я был руководителем рабочей группы по составлению новой Конституции, поэтому сразу же уехал на дачу, в Волынское. В составе группы были виднейшие юристы страны, в том числе Лукьянов. Должен сказать, что в то время Анатолий Иванович играл положительную роль в составлении Конституции. Ее проект лежит в архиве. У меня осталось впечатление, что для того времени он был достаточно прогрессивным. Ну, скажем, в ней предусматривалось создание в Верховном Совете сената из виднейших деятелей страны. Нечто сносное было и по правам человека, о самоуправлении и что-то там еще, я уже запамятовал.
…Раздается телефонный звонок Подгорного. Просит прислать ему последний вариант проекта Конституции. Подгорный претендовал на то, чтобы возглавить всю эту работу — в то время он был председателем Президиума Верховного Совета. Но я знал, что «небожители» «наверху» очень ревностно относятся друг к другу, следят за каждым шагом своих коллег. Поэтому я тут же позвонил Черненко. Константин Устинович сказал, чтобы я ни в коем случае не передавал никаких текстов кому бы то ни было: докладывал только Брежневу.
Поскольку у меня с Черненко были довольно приличные отношения, я ему напомнил, что только что вернулся из Чехословакии.
— Ну и что ты там увидел?
Я рассказал. Он заявил, что немедленно доложит Брежневу. Жди звонка. И верно.
— Слушай, немедленно к Леониду Ильичу.
Брежнев принял сразу же.
— Ну, рассказывай. Тут мне Костя кое-что сообщил любопытное.
Я все повторил, сказав при этом, что, исходя из реальной обстановки и накала страстей, надо поддержать Дубчека, альтернативы, чтобы утихомирить ситуацию, нет. Критиковать Дубчека, что он окружил себя не теми людьми, бессмысленно. Он и сам не волен решать многие вопросы, ему надо дать возможность проявить себя «хозяином». Иначе в Чехословакии будет и дальше расти неприязнь к СССР. Рассказал ему о лозунгах, плакатах, радиопередачах. Поделился своими впечатлениями от митинга на центральной площади, на котором я присутствовал, подчеркнув, что конфликт не утихает, а обостряется. Защитников прежней власти очень мало. Когда говорят, что рабочие хотят пройтись по улицам, чтобы дать отпор «контрреволюции», это вранье.
Брежнев слушал внимательно, ни разу не перебил. Поблагодарил.
— Вот Дубчек, когда закончил партийную школу в Москве, просил оставить его секретарем райкома партии в Горьковской области, где родился. А теперь одни хлопоты, — посетовал Брежнев. Потом долго молчал, о чем-то думал. И совершенно неожиданно произнес озадачившую меня фразу:
— Знаешь, я прошу тебя не рассказывать все это Косыгину.
— Хорошо, Леонид Ильич.
Кто его знает, возможно, были какие-то разногласия в подходах. Мне говорили, хотя я не уверен в достоверности этой версии, что поначалу Косыгин был против этой интервенции, а когда она уже началась, выступал за жесткие меры.
Спустя некоторое время меня пригласил Суслов и тоже попросил рассказать о Чехословакии. Он знал о моей встрече с Брежневым. В конце беседы сказал: «А не кажется ли вам, что Удальцов перегибает палку, уж очень он агрессивно настроен против Дубчека. Его рекомендации в отношении Индры тоже не оправдали себя».
Суслов был прав по существу, но мы с Удальцовым — давние друзья, и потому я отделался общими фразами о сложной обстановке, в которой столкнулись разные интересы — как внутренние, так и международные.
Я продолжал работать над проектом Конституции. После того как отказался посылать Подгорному очередные варианты, он почти на каждом Политбюро стал критиковать отдел пропаганды то за одно, то за другое, все не так, все не этак. Мне, по крайней мере, было понятно, почему он так делает. Переговорил об этом и с Черненко, но тот ответил, что ничего не поделаешь, такой у Подгорного характер.
Проходит месяца два. Опять вызывает Демичев и говорит: «Леонид Ильич просит тебя полететь в Прагу и связаться там с работниками ЦК, поспрашивать у них, на какое возможное сотрудничество могут пойти две партии в настоящий момент».
На сей раз остановился не на чердаке посольства, а в нормальной гостинице. Утром иду в ресторан. Подошел официант. Я на русском языке заказал завтрак. Он записал и ушел. Жду 15 минут, жду полчаса. Ни официанта, ни завтрака. Пересел за другой стол, подальше от первого. Снова официант, но другой. Я обратился к нему на английском. Он быстро побежал на кухню. И буквально через 2–3 минуты к моему столу прибежали два официанта. Один нес закуску, другой — основное блюдо.
Через посольство попросился на встречу в ЦК КПЧ. Принял меня заведующий отделом, занимавшийся информацией и пропагандой (фамилия его была Черник — однофамилец «большого» Черника). Собеседник был хмур, даже головы не поднял. Я что-то там говорил. Выслушав, он ответил, что пока возможностей для конкретного сотрудничества между партиями нет. Не созрели условия. Я, конечно, спросил, является ли это. официальной точкой зрения, он ответил: «Да. Мне поручено вам об этом сказать». Вернулся в Москву, как говорят, несолоно хлебавши. Доложил Демичеву. Он попросил рассказать об этом в отделе ЦК, занимавшемся соцстранами.
Моя чехословацкая эпопея закончилась. Я рад, что тогда удалось побывать в Чехословакии и самому судить о том, что там происходило, а не по рассказам, не по газетным статьям.
Но в Москве меня поджидала весьма курьезная история. Я получил указание от секретарей ЦК Демичева и Катушева подготовить перевод с чешского книги «Семь пражских дней». Пригласили знатоков из академических институтов. Издание закрытое, только для руководства. Перевели. Разослали этот сборник по узкому кругу лиц — членам Политбюро, секретарям ЦК, международным отделам, телерадиокомитету, КГБ, ТАСС, «Правде».
И вдруг на одном из Секретариатов ЦК в конце заседания Суслов говорит:
— Товарищ Яковлев, останьтесь. Тут есть вопрос.
И зачитывает документ «О самовольной рассылке зам. зав. Отделом пропаганды ЦК т. Яковлевым книги „Семь пражских дней. 21–27 августа 1968 года“, содержащей грубые антисоветские измышления».
Я оцепенел. Начали обсуждать, как это могло все произойти. Посмотрел на Демичева, на Катушева, хоть бы словечко вякнули, что это делалось по их указанию. Суслов спрашивает, кто придумал все это дело, а они молчат. В силу старой партийной выучки я не считал для себя этически возможным сказать, что мне было дано прямое указание на этот счет.
Но самое любопытное заключалось в том, что в ЦК была направлена записка моего же заведующего отделом Степакова: «В соответствии с поручением, представляем перевод книги „Семь пражских дней. 21–27 августа 1968 года“, изданной в Чехословакии. Книга содержит грубые, клеветнические, антисоветские, антисоциалистические измышления и, по сообщению иностранной печати, передана для издания в западных странах».
Я не знал об этой записке. За ней следовала справка Черненко, в которой он повторял записку Степакова, а потом добавил, ссылаясь на меня, что отдел разослал ее широкому кругу людей. Вот это «широкому кругу» и поставило в неловкое положение всех присутствующих. Я видел, что Суслов никак не мог понять, что же произошло. Спросил меня, кому разослана книга. Я перечислил. Тогда он обратился к представителю Общего отдела и попросил дать ему список людей, кому направили сборник. Зачитали. Совпало с моей информацией. Суслов спрашивает: «Слушайте, мы что, не доверяем этим людям? — Потом поднял голову и сказал мне: — А вы поаккуратней».
На этом все и закончилось. А предполагалось, как я думаю, нечто более серьезное. Меня эта возня удивила, особенно формула «самовольная рассылка книги, содержащей грубые антисоветские измышления». Откуда все это пошло? Может быть, искали повод, чтобы с работы снять.
Оказывается, инициатива исходила из секретариата Брежнева. Суть склоки заключалась в том, что в книге на чешском языке была одна листовка, содержащая оскорбительные слова в адрес Брежнева. Я не включил ее в книгу, но когда посылал экземпляр для Брежнева, этот листочек вложил отдельно. Голиков показал книгу генсеку, обратив особое внимание на злополучную страничку. Тот возмутился, решив, что листовка эта есть во всех экземплярах.
Как я об этом узнал? Суслов, ведя Секретариат, сказал: «Что-то я страничку о Леониде Ильиче не нахожу». Я ответил, что ее и нет, она направлена только Брежневу. Потом Суслов попросил прислать ему эту листовку.
Увы, таковы нравы аппарата. Никогда не знаешь, кто и по какому поводу тебя подставит. Вот так и держалась дисциплина, основанная не на чувстве личной ответственности, а на страхе, на подсиживаниях, на интригах.
В те же годы мне удалось еще раз побывать в США в составе официальной делегации журналистов. Возглавлял ее главный редактор «Известий» Лев Толкунов. Это была весьма интересная поездка. К журналистике и к средствам массовой информации в США интерес, как известно, очень большой. Государственные чиновники, как и везде, не любят журналистов. Не любят, но побаиваются.
Нас принимали хорошо. Правда, не везде, но в целом хорошо. Мы объехали всю Америку, встречались с разными людьми. Запомнилась встреча с Джейн Фондой. Она пригласила нас на свою виллу в горах, в Калифорнии. Туда же пришел весь цвет Голливуда — артисты, художники, режиссеры. Джейн в то время резко выступала против войны во Вьетнаме. Зная, что я из ЦК, она подошла ко мне. Я тогда еще не забыл английский язык. У нас завязался интересный разговор об американской внешней политике. Джейн назвала ее провокационной, критиковала Москву за то, что она недооценивает всю опасность американского милитаризма.
Сложилась странная ситуация. Я говорил Джейн, что она, вероятно, не во всем права, что международные отношения — материя сложная. Собеседница была неумолима, стояла на своем. Собравшиеся вокруг нас люди с интересом слушали этот спор, улыбались, но не вмешивались. Джейн Фонда была остра на язык и очень убедительна. Вечер прошел прекрасно.