бесчещивают себя и некоторые демократы, забыв, что тем самым они наследуют практику большевистского режима.
Михаил Сергеевич, как мне кажется, все больше склонялся к мысли, что на него история возложила некую миссию внести поправки в теорию социализма, деформированную сталинской практикой. Он действительно верил в концепцию демократического социализма. Ему, а на каком-то этапе и мне, казалось, что если очистить марксизм от агрессивной догматики, избавить его от статуса "окончательной истины", а также от постулатов, вроде насилия, классовой борьбы, насильственных революций, диктатуры пролетариата и некоторых других, не мешать людям строить свою жизнь самим, то он станет привлекательным и дееспособным.
Теперь уже многие стали забывать, каким было общество до Перестройки и какими были мы сами. Забыли ту затхлую атмосферу, которая убивала все живое, даже маленькие росточки чего-то нового. И как нам, реформаторам, только шаг за шагом, по мере овладения новой информацией, новыми знаниями, становилось очевидным (в данном случае я говорю и о себе), что марксизм и ленинизм одинаково бесплодны и беспринципны, что они отражают интересы той части общества, которая ищет "свое счастье" в чужом кармане и в чужом труде, а еще охотнее — в грабежах и разрушениях. Она, эта часть, до сих пор ненавидит чужой успех и чужое благополучие. Лишена и чувства милосердия, и чувства покаяния.
Еще только предстояло понять, что компромисс с большевистским укладом жизни невозможен, более того, противоречит генеральной цели преобразований — построению свободного общества на основе общечеловеческих ценностей. Всем нам недостало знаний да и смелости, чтобы отважиться на честное признание последствий начавшихся общественных процессов. Мы были слишком осторожны в то время, чтобы сказать открыто самим себе и друг другу, что демократия, свобода слова, прекращение "холодной войны" со всем миром и борьбы с собственным народом неизбежно приведут к краху тоталитарной системы. Мы обманывали сами себя, когда говорили, что свобода пойдет на пользу советскому социализму, спасет его, возможно, даже верили в это.
Подобная двойственность сознания не была какой-то продуманной игрой, а стала жизненной нормой, обусловленной спецификой того времени. Долгие десятилетия люди лицемерили не только в силу личного пристрастия к такому образу поведения, но и под гнетом страха перед властью. В начале Перестройки политическая обстановка изменилась, но больше по намерениям, чем по практическим делам. Политические заключенные продолжали сидеть в тюрьмах и лагерях. Партийный аппарат не сдавал своих цензурных и распорядительных позиций. Продолжали бурлить страсти вокруг любой идеологически нестандартной статьи. Крутилось, как и раньше, колесо проверок, наказаний, угроз. Вокруг экономики царствовала болтовня.
Но не только инерция в мышлении и действиях вгоняла меня в угнетенное психологическое состояние. Перед глазами стоял трагический опыт инакомыслящих (диссидентов). Их судьба ясно демонстрировала, что отдельными уколами, разоблачениями и прочими действиями из стандартного набора протестов эту власть не проймешь, не опрокинешь. Больше того, спецслужбы активно использовали всякого рода действия диссидентов для одурачивания простых людей в том смысле, что именно они, эти "безродные люди" и "агенты империализма", все делают для того, чтобы подорвать спокойную жизнь народа, затормозить движение к "счастливому будущему".
По этим и другим причинам, которые порой трудно выловить в потоке собственных переживаний, связанных с нелегкой задачей перевести свои еще далеко не оформившиеся демократические взгляды в практическое русло действий, я в качестве железного правила занял следующую позицию: осторожность, осторожность и еще раз осторожность.
И все же к определению "осторожности" я отношусь с некоторым недоверием. Сюда вкладываю простую формулу: смело идти на практические дела демократического характера и одновременно утверждать, что делается это ради укрепления социализма. Что же касается публикации запрещенных книг или проката запрещенных фильмов, то для возможных объяснений "изобрел" такую коротенькую формулу: они, эти книги и фильмы, являются, мол, "жертвами не идеологического произвола системы", а чиновничьего невежества, потому и должны увидеть свет. Если же обратиться к "распустившейся печати", то она всего лишь сообщает о фактах, имеющих место в жизни, в чем кровно заинтересована партия. Надо бить по фактам, а не по курьерам плохих вестей. И все в том же духе.
Иногда спрашивают меня, а не противно ли было притворяться и разыгрывать из себя дурачка? Да, противно. Но, может быть, кто-то знает более эффективный путь с точки зрения конечного результата в условиях нашего казенного одномыслия. Утверждаю, не было такого пути в тех конкретных условиях, если стоять на позициях эволюционных преобразований, ненасильственно преодолевая моноидеологию, моновласть и монособственность.
В то время мы сами еще многого не понимали, а если что-то и понимали, то говорить об этом вслух было просто наказуемой глупостью. Да и выглядело бы все это фальшивой смелостью, неким великовозврастным мальчишеством. Скажи, например, тогда на высшем политическом уровне о гибельной милитаристской направленности индустриализации, об уродливой коллективизации, уничтожившей крестьянство, о разрушительной идеологии, убивавшей творческое начало в человеке, о террористическом характере государства и партии. И что бы из этого получилось? Да ничего путного, кроме очередного спектакля по "разоблачению" авторов подобных высказываний.
Да и Горбачев не принял бы этой тактики. И здесь я не вижу его вины. Мы принимали как само собой разумеющееся, что строили социализм, но малость заблудились, а потому надо кое-что скорректировать, чтобы выйти на правильную дорогу. Возможно, именно это заблуждение и приводило очень часто к невразумительным, расплывчатым решениям. Новые дороги мы пытались проложить по вязкому болоту социалистических иллюзий, которые принимали за твердый грунт. Повторяю, мы, сочинители речей, резолюций и программ начала реформ, в полном объеме всего этого еще не понимали. Нас возмущали догматизм, бесхозяйственность, бюрократизм, бесправие людей, зверства сталинизма, тупоумие чиновничества, но не система сама по себе.
Сегодня-то можно смеяться над нашей наивностью, судить и рядить, поучать задним числом и поражаться нашей неумелости. Но, скажите на милость, где те пробирки или теплицы, в которых выращивают "подлинных реформаторов", все знающих и все умеющих, безошибочно прорицательных, и в то же время в какой еще стране мира практически произошел ненасильственный поворот от тысячелетнего самодержавия к свободе.
Уверен, что в стратегическом плане мы сделали и правильный выбор, и выбрали верную тактику.
Меня особенно умиляют утверждения нынешних "бесстрашных" политиков и политологов, неописуемых храбрецов, обличающих нерешительность реформаторов волны 1985 года, в результате чего "подлинным" демократам в 1991 году досталась тяжелая ноша исправлять ошибки предыдущих лет и творить действительную историю демократии. Ох уж эта неистребимая большевистская бацилла! С высоты власти, неожиданно подаренной кагэбэшной командой мятежников, можно и возгордиться собственным героизмом, а заодно притвориться, что забыли о таких "несущественных мелочах", как гласность и свобода слова, парламентаризм и окончание "холодной войны", десталинизация и прекращение политических репрессий, что решительно вошли в жизнь в те самые "нерешительные времена" Реформации. Да и можно ли было продолжать демократические реформы без той политиконравственной почвы, которая была вспахана Перестройкой.
Когда некоторые демократы (по признаку власти) пытаются отбросить в сторону то, что происходило до 1991 года, они совершают не только фактическую ошибку, но и нравственную оплошность. Они пытаются как бы удалить из памяти тот факт, что мятеж 1991 года, возглавляемый верхушкой КГБ и КПСС, был направлен именно против политики Перестройки, против политики реформ, а не против новой российской власти, хотя, конечно, эта власть была столь же ненавистна мятежникам, как и горбачевская.
За эту деформацию оценок несет ответственность в первую очередь президент Ельцин, который из-за личной неприязни к Горбачеву как бы "дал указание" демократическую историю России начинать с 1991 года. Видимо, в круговерти страстей он так и не понял, что историю обвести вокруг пальца невозможно. История — это не Горбачев и не Ельцин. История любит покапризничать и поерничать, но к "вождям" относится часто иронически, хотя сама их и пестует. Впрочем, даже нашумевшая речь Ельцина в октябре 1987 года была посвящена критике низких темпов развития именно Перестройки, защите ее принципиальных основ.
Кажется, я несколько увлекся и ушел в сторону.
Когда я писал об упоении Горбачева собственными речами, то хотел сказать еще о том, что этот момент его политической жизни я считаю психологически переломным. Уже тогда он начал быстро меняться. Все более очевидным становилось раздвоение: его мышление и поведение развивались в одну сторону, а реальные дела шли в другую. Прелюбопытнейший феномен — вначале Горбачев перегнал время, сумел перешагнуть через самого себя, а затем уткнулся во вновь изобретенные догмы, а время убежало от него.
Чем больше возникало новых проблем, тем меньше оставалось сомнений.
Чем сильнее становился градопад конкретных дел, тем заметнее вырастал страх перед их решением.
Чем очевиднее рушились старые догмы и привычки, тем привлекательнее выступало желание создать свои, доморощенные, фразеологические.
Возможно, все эти зигзаги лично я воспринимал болезненнее, чем надо было. Происходило подобное по той простой причине, что я продолжал дышать атмосферой романтического периода Реформации, когда первые глотки свободы туманили голову. Да и оснований для этого было достаточно.
На смену страху пришла открытость, возможность говорить и писать все, что думаешь, творить свободно, не боясь доносов и лагерей. Наступила счастливая пора сделать что-то разумное. Работалось вдохновенно, а цель была великой. Команда, дерзнувшая пойти на Реформацию страны, работала сплоченно, с доверием и уважением друг к другу.