— А свои? У вас есть свои?
— Мой девиз: «Не сотвори себе кумира».
— Кроме золотого тельца?
— За которым сбежал из Ельца, — рассмеялся Техник.
И Шумов смеялся.
«Лавочник!» — думала Софи брезгливо.
«Идейная», — наблюдал за ней Шумов, «держа улыбку».
Такого рода враги вызывали в нем особого свойства неприязнь. Горячо и непоколебимо убежденный в правоте и справедливости революционного дела, Андрей Шумов просто не мог понять тех, кто защищал неправду и несправедливость не столько из корысти, сколько по убеждению.
«Ну, ладно… Защищай свою собственность, мошну, привилегии, но не подводи базу! Ведь идейным может быть только движение за свободу, за интересы угнетенных. Рука, поднятая на народ, преступна, ибо ею движет не идея, а корысть, выгода, как ни прячь ее в велеречивой софистике…»
Так он думал, так он верил.
Андрей Шумов навсегда отринул жизнь старую не потому, что сам был беден и угнетен. Его лично никто не эксплуатировал, и семья его жила в скромном достатке. Он никогда не завидовал богатым сверстникам, но не мог принять порядок, при котором одни позволяли себе не только обирать других, но и презирать ограбленных, делить людей на низших и высших и выдавать ограниченность и самомнение за убеждения и даже идейность.
И он сразу почувствовал, что эта незнакомая ему женщина способна презирать и презирает тех, кого считает низшими, хотя сейчас, в трактире, она презирала Шумова за то, что тот собирается стать лавочником, то есть пробиться наверх.
Зато Юрий ей понравился.
Софи призналась в этом сразу, потому что не любила хитрить с собой и обладала достаточно ясным умом, чтобы быстро и откровенно разбираться в собственных чувствах.
Правда, она сказала себе:
«Он похож на Мишеля».
Впервые после самоубийства Михаила ей нравился другой человек. В сущности, в этом не было ничего удивительного: время шло, она была молода, а Юрий всегда привлекал женщин. Сочетая внешнюю мужественность с внутренней мягкостью, он притягивал одновременно и силой, и слабостью, соблазняя возможностью покорить эту силу.
«Он из тех чистых, с благородной душой мальчиков, что шли на смерть за наше дело. Он, конечно, смел, и в то же время беспомощен», — думала она, в целом верно оценивая Юрия и в то же время чуть завышая свои оценки под влиянием его обаяния.
Юрию тоже понравилась Софи.
И хотя он тут же оговорился, что дороже Тани, особенно теперь, в ее муках, для него нет и не может быть никого, он все-таки подумал, сравнивая обеих женщин, что при всей заметной решительности характера Софи, наверно, свободна от тех деспотических склонностей, в которых он не раз упрекал Таню.
А Техник смотрел на всех благожелательным, чуть насмешливым взглядом и думал, что, если понадобится, он их убьет, и так скорее всего и будет — убьет, когда каждый сделает предназначенное ему дело.
Думал он беззлобно, потому что считал, что смерть быстрая, верная и особенно неожиданная — благо, ибо мучается и страдает человек при жизни, а не после нее. Почему же не оказать этим людям пустяковую услугу? Все они вызывали в нем снисходительное чувство. Софи была смешна попыткой — какая наивность! — обмануть его. Теперь он уже думал об этом с уверенностью. «Слишком умна!» Юрий, наоборот, несомненно глуп, как был глуп и раньше, сочиняя плохонькие стишки для своей рабоче-крестьянской пассии в гимназическом фартучке. Шумов, возможно, и притворяется глуповатым, его еще нужно рассмотреть прежде чем допустить к делу. Но конец один. И его, Техника, задача по сути техническая. Завершить операцию быстро и без воплей и стонов. Это единственное, что он может для них сделать, и он сделает. Хотя бы во имя приятельских отношений. Ведь никого из них лично он не ненавидит.
И ему захотелось сказать им что-нибудь приятное.
Он взял нож и постучал по бутылке:
— Ахтунг, ахтунг, что по-немецки значит «прошу слова», или даже несколько слов.
Все посмотрели на него.
— Благодарю! Итак, спич, что по-английски…
— Слава, мы все прекрасно понимаем и говорим по-английски, как и на других известных вам языках, — прервала его Софи.
Технику это не понравилось, но он изобразил живейшую радость:
— Это прекрасно. То, что в этой скромной комнате, почти в подвале собрались такие люди, достойно внимания… Всяческого внимания. Я вижу в нашей встрече нечто символическое. И ни в коем случае не случайное, как может показаться на первый взгляд. Да, судьба свела нас не бесцельно. Она зачем-то провела нас невредимыми сквозь чистилище. Зачем? Не знаю. Но, может быть, придет час, и завеса над тайной приоткроется? Как вы думаете, Софи?
— Не думаю, что это произойдет сегодня.
— Я тоже. Судьбу нельзя подгонять. Но кто запретил размышлять над ее намерениями? Может быть, она заметила в нас нечто? Как ты думаешь, Юра?
— Я стоял под дулами красноармейских винтовок и остался, жив. Я верю в судьбу.
— Браво! А ты, Андрей?
— Во всяком случае, в Курске у нее нашлась минутка и для меня.
— Отлично. Это знаки. Но почему именно нам? Я позволю себе предположить. И назову нас последними идеалистами. В век, когда люди предпочли идеалам идеи, мы остались идеалистами. Верно, друзья мои?
— Ваш друг Андрей, кажется, собирается заняться торговлей, — заметила Софи.
— Но разве идеалист обязательно должен быть бедняком? Почему? Я хотел сказать абсолютно иное. Я хотел сказать, что рука судьбы не может протягивать камни. И раз она свела нас, это предвестие награды. Я верю в это. Поверьте и вы! Мы увидим небо в алмазах. Короче, как говорили древние, пер аспера ад астра, что по-русски значит «смело, товарищи, в ногу». Простите меня, Софи. Я кончил.
— Я поняла.
— Жаль. Я не рассчитывал на понимание. Ясность сродни грусти. Оставим же ее до следующего раза. До дна!..
Первыми ушли Юрий и Шумов.
Техник проводил их до двери, вернулся и устало опустился на стул.
— Что скажете, мадам?
— Временами мне хотелось аплодировать.
— Почему же вы сдержали себя?
— Не знала, когда начинать. Вы нагнали такого тумана…
— Мы же ищем людей…
— Вот именно.
— А кто же ищет их днем, да еще с фонарем, как вышеупомянутый древний грек? Не удивительно, что он никого не нашел. Свет отпугивает людей. На свет стремятся только бабочки… и опаляют крылья. Вот в тумане — другое дело…
— И вы нашли?
— Вы же видели.
— Видела.
— Подойдут вам эти люди?
— Офицер, пожалуй, да.
— А купец?
— Откуда он взялся?
— Из зала.
— Его вы не ждали?
— Нет. Он же сказал: это сюрприз.
— Для нас. А для него? Вы хорошо его знаете?
Техник покачал головой:
— Кто в наше время хорошо знает друг друга?
— Вы поверили его байкам про мамонтовский рейд, про дядюшку в Курске?
— Это можно уточнить. Во всяком случае, до войны он богатым не был.
— Но, если сейчас у него в самом деле есть деньги, чем вы его заинтересуете?
— Именно деньгами. Деньги, Софи, это странная штука. Их хватает, только когда их очень мало. Но если они есть, денег всегда недостает. А уж если он мечтает о лавочке…
— Дурацкая мечта.
— Действительно, глупо. Деньги нужно брать и тратить, а не наживать по грошам в лавочке. У меня бы не хватило сил на такое.
Он в самом деле чувствовал усталость.
«Почему люди так утомительны? Нет, пора кончать. Вернее, начинать новую жизнь. Взять это шальное богатство и бежать, бежать… Далеко. Лучше всего в колонии, где нет людей, а есть только слуги и женщины, которых покупаешь на время, и больше никого…»
— Хочу рикшу.
— Что? — не поняла Софи.
Техник провел пальцами по лбу.
— Я хотел сказать, что нам уже не найти извозчика. Час поздний.
— Надеюсь, вы проводите меня?
— Еще бы! Я ведь обещал вам безопасность.
«На какой срок?» — подумала она без волнения.
Все, что происходило и должно было произойти, предусматривалось с самого начала. Важно было только не опоздать, поставить точку первым.
Юрий и Шумов шли вдвоем.
Было, правда, еще не очень поздно, но темно и безлюдно.
— Ты знаешь, кто он? — спросил Муравьев.
— Техник, — ответил Андрей коротко.
— Как ты узнал?
— Земля слухом полнится.
— Коммерческая тайна?
— Да для кого же это тайна?
— Кто бы мог подумать?.. Когда мы учились, мечтали…
Но Андрей не удивлялся.
В отличие от Юрия для него старая жизнь никогда не была окутана романтическим флером. Он вырос в семье, где отец, почтовый чиновник, не выдержал натиска жизни и пил. Пил, не доводя семью до голода, но часто, переходя от искусственной эйфории к мрачному унынию. Тогда он подолгу и нудно говорил о неблагополучии жизни, о низких качествах человеческой природы, о том, как несправедливо обошлась жизнь с ним лично.
Может быть, он и посеял бы семена «мировой скорби» в душу подрастающего сына, но мальчик больше тянулся к матери, больше прислушивался к ее словам и суждениям. Оба, и отец и мать, участвовали в первой революции, однако отец — временно, увлекшись, как и многие, а мать — по жизненному убеждению, беззаветно и навсегда. Жизнь родителей все больше шла под одной крышей по-разному, тянулась мучительно, пока дети были малы, и прервалась, как только это стало возможно. Мать уехала со старшей дочерью, и Андрей их больше никогда не увидел — и она, и сестра сложили головы в гражданскую, но Шумов верил в материнскую правду, которая была простой и понятной: отвратительна и несправедлива не сама жизнь, а та жизнь, которой заставляли жить людей до революции; отвратительна жизнь старая, но она сгинет, и на развалинах ее из крови и пепла поднимутся сначала ростки, а потом и сильные, мощные побеги новой.
— Техник — безусловно, личность.
Юрий не видел в темноте выражения иронии на лице Шумова, а говорил тот самым обычным тоном.
— Мы виделись не в первый раз.
— О!..
— Ты неправ